Он вложил закладку между страниц и неторопливо закрыл книгу. – Садись, – велел он Соролье. Тот сел. – Хочешь – засыпь меня неоспоримыми аргументами, но хочу предупредить: я все их уже знаю, – сказал Хоакин, положив книгу на столик. – Что я от тебя услышу? Вероятно, банальность вроде: «Хочешь сделать мир лучше, но только чур руками чужих детей»? Соролья молчал. – Ведь так? Поправь, если ошибаюсь, но мне кажется, что наши разногласия связаны не с тем, чего мы хотим для страны, а с тем, как этого добиться. Вот почему наш разговор случился именно сегодня, а не в любой другой вечер. Эти народные волнения, которые ты поддерживаешь, эта твоя революция, – ты хоть раз задумался, какие у этого перспективы? Куда оно приведет? Сегодня ты хочешь выйти на улицу и протестовать. А в какой стране мы проснемся завтра? Об этом ты подумал? – То есть с тем, что что-то все же нужно делать, ты согласен. Как ловко уходит от ответа! – Ну разумеется! – с чувством воскликнул Хоакин и поспешно: – Но не тебе. – Если так будут рассуждать все, перемены не произойдут никогда, tío[57]. – Справедливое замечание. – В иных обстоятельствах к этому моменту Хоакин уже успел бы перейти с повышенного тона на оглушительный ор. Возможно, причина в том, что за нами сейчас – пристально, будто добросовестный судья на теннисном корте, – наблюдает Паула. – Но с нашей семьи хватит уже жертв во имя общего дела. Соролья опустил голову. – Это низко. – Возможно. Несомненно. – Но ты ведь это понимаешь, а? Как никто. – Как никто?! В смысле? – В смысле… в смысле… – Хоакин с трудом подбирал слова. Сколько у него уже было таких непростых разговоров с Хорхе Родольфо? Сколько раз он осторожно лавировал между опасных тем? И к чему привела эта осторожность? – Твоя тетя уже попыталась высказать эту мысль, правда чересчур деликатно. Что, если с тобой что-то случится? Что, если у тебя начнется паническая атака и тебя затопчут толпы протестующих? Соролья побледнел. – Не говоря о том, что полиция сегодня и впрямь будет на взводе и тоже может переусердствовать. Уж поверь. Словом, «как никто» означает, что у тебя есть самое что ни на есть веское основание остаться дома. – Не нужны мне такие основания. Я устал от этой бесконечной болтовни, когда на деле ничего не происходит! Как ты сам еще от нее не устал? – Соролья встал с места. Хоакин тоже поднялся и поправил ремень. – Устал. – Стоило ему только произнести это слово, как тело и впрямь охватила страшная усталость. – Но мы-то за все уже заплатили сполна, так что оставь нас в покое. В твоих глазах я, должно быть, выгляжу, как… как таких называют? Как бы меня окрестили «революционные элементы», а? Пассивный… – Наблюдатель, – процедил Соролья со злобой в голосе. – Ах да. Точно. Пассивный наблюдатель, хорошо устроившийся на госслужбе, так? Но позволь сказать тебе вот что: нет ничего постыдного в том, чтобы кормить свою семью, hijo. – Хоакин поймал себя на том, что нечаянно назвал Соролью сыном. Тот молчал. – Думаешь, я сам не понимаю, на какие компромиссы мне приходилось идти в этой жизни? Хоакин осекся и посмотрел на Паулу. Не пора ли? В отличие от приемных родителей, они были лишены такой роскоши, как подготовка к неизбежному «как же ему сказать». Мальчишка страшно привязался к ним, и они были счастливы. «Обсудим это при случае», – решили они когда-то, и решение показалось им разумным. Вот только случая не представилось: не все темы затрагиваются в обычных разговорах. Иначе как бы мы вообще жили? Хоакин снова обратился к племяннику: – Раз уж речь зашла о тактике правоохранительных органов, спрошу: ты в курсе, что в двадцать два года я состоял в полицейском отряде, сформированном для борьбы с беспорядками? Соролья изумленно взглянул на дядю. – Да, понимаю, такое себе трудно представить. – Хоакин улыбнулся. – Я в те времена был в лучшей форме. А знаешь, почему я на это решился? Я тогда уже задействовал все связи, какие только имел в полиции, чтобы спасти твоего отца от беды, причем дело было даже не в ту диктатуру, которая его погубила, а в предыдущую. Мне пришлось подменить одного полицейского, чей двоюродный брат согласился «потерять» личное дело Хорхе Родольфо. Сложная система взаимных одолжений, на ней все и держится… Так вот. Целых полгода мои смены начинались с того, что я натягивал на себя защитное снаряжение. Причем с большой охотой. Ради твоего отца, твоей тети, да и ради тебя – пускай тебя еще и в проекте не было. Мало того: я бы и теперь поступил точно так же. – Тебе не было страшно? – Было, конечно. – Хорошо. Хоакин улыбнулся. – Если ты и впрямь думаешь, что мой страх дает тебе хоть какое-то преимущество надо мной, то у тебя куда меньше мозгов, чем мне казалось… – Полегче! – вмешалась Паула. – Прости. – Хоакин виновато склонил голову и прокашлялся. – Вернемся к теме. Нет ничего опаснее, чем недооценка соперника. Ты наверняка считаешь, что все копы медлительные, толстые, толком целиться не умеют. Эдакие злодеи из старых вестернов, притаившиеся за картонными декорациями. Но это огромное заблуждение. Они в превосходной форме, прекрасно обучены и… И вот ты стоишь и смотришь, как они приближаются. – Страх и правда был Альсаде знаком. Помнится, тогда он стоял среди сослуживцев, одетый в мешковатую форму того бездельника, и думал: «Это последний раз, когда я выручаю Хорхе». Он был даже рад, что на подошвах у него стальные набойки – они цеплялись за тротуар и не давали убежать. – Точнее даже не так: сперва ты их слышишь, – продолжил он шепотом, будто молясь. – Такого ни на каком фото не передать. Гигантская волна неспешно движется к берегу. С таким шумом, что, даже если человек рядом с тобой жует жвачку с открытым ртом, ты этого не услышишь. Вот тут ты и понимаешь, что и сам не ведаешь, что творишь. Что едва держишь строй. А потом… – Хоакин выдержал паузу и взглянул на Соролью. Племянник слушал его рассказ с тем же вниманием, с каким в детстве следил за дядей, когда тот разыгрывал перед ним сценки о генерале Сан-Мартине, переходящем Анды, чтобы освободить Аргентину от испанского гнета. – А потом ты слышишь приказ, закрываешь глаза и бросаешься в бой. – Хоакин снова умолк, на сей раз ради драматического эффекта. – Думаешь, источник их силы – искренняя убежденность? Нет! Обещание вина и женщин в Вальгалле? Нет! Единственное топливо, на котором они работают, это страх! – Он в конце концов перешел на крик: – Так что, когда ты признае́шься, что рад, что мне было страшно, я думаю: нет, сегодня он на улицу ни за что не выйдет. У них есть преимущество. Они поняли то, до чего никак не дойдешь ты: у всего есть две стороны. И в этой игре победят либо они, либо ты. – Последние слова Хоакин договорил, ткнув племянника пальцем в грудь. – Ладно, – перебила его Паула. – Пожалуй, хватит. Пойду приготовлю ужин. – Давай я тебе помогу, tía. Все равно мне сегодня некуда идти… – Соролья отступил назад, так что рука Хоакина упала, а потом прошел вместе с тетей на кухню. – Не дуйся, – услышал Хоакин голос супруги. – Он себя так ведет только потому… – Знаю, знаю. – Соролья мгновенно смягчился и взял ее за руки. Хоакин сделал глубокий вдох. Как ей это удается? Может, отложить эту тему на время? Разговор с племянником распалил его – и куда сильнее, чем он сам ожидал. Пускай сперва они оба немного остынут. А пока отведаем ньокки. Всякий раз, когда Паула тревожилась, она готовила ньокки. Но вопреки собственным благим намерениям прямо с порога кухни он спросил: – Будь добр, объясни. Если все же начнется столкновение, каков твой план? – Здравомыслие, – равнодушно ответил Соролья, раскладывая салфетки. – Тебе же оно помогло, правда? Паула поставила на плиту кастрюлю с водой. Хоакин, прислонившийся к шкафчику у дальней стены кухни, видел ее со спины. Наверняка ведь усмехается. – А когда тебя шибанут миллионом вольт? – не отставал Хоакин. – Такого не будет. Хоакин поднял брови в ожидании уточнений. – Меня не поймают, – с улыбкой объявил Соролья, расставляя тарелки и бокалы. – Ну да, конечно. Весь в отца. У Альсады закололо сердце. Соролья унаследовал черные кудри Хорхе Родольфо и его любовь к кофе – хотя ее-то могла ему привить и Паула. Но самое удивительное состояло в том, что он перенял и те черты отцовского характера, которые вряд ли мог запомнить в столь раннем детстве. Как такое возможно? Неужели беспечность передается генетически? Соролья терпеть не мог, когда кто-нибудь не посвященный в их семейные тайны замечал, до чего тот похож на Хоакина, а особенно когда люди считали, что он его сын. Хоакин привык думать, что такая реакция типична для любого ребенка, но теперь его осенило: а что, если Соролья стыдится родства с ним, как некогда его отец? Уж не поэтому ли спустя два, нет, три десятилетия повторяется тот же разговор с теми же самыми аргументами? Я просто пытаюсь выжить, как могу. – Завязывай с политикой, пока не поздно, и возвращайся к мирной жизни. К птичкам, если не путаю, а, chico? – Хоакин, пожалуйста. – Паула протянула ему чашку кофе. Он удивленно взглянул на нее: не поздновато ли? – но отказываться не стал. – Во-первых, – проговорил Соролья, раскладывая приборы, – я тебе не «мальчик». Во-вторых, если ты не в курсе, я работаю в секции южноамериканских млекопитающих. Так что если уж надумал меня оскорблять, то хоть за матчастью следи: там живут сумчатые, а не птицы. Маленькие сумчатые. В-третьих, если это все твои аргументы, то победа за мной. – Он отвернулся, макнул палец в соус из сливочного масла и шалфея, облизнул и поморщился. – Понимаю, ты, должно быть, ужасно разочарован. По-твоему, я тоже должен был полицейским заделаться? Те же упреки я слышал от Хорхе. – А что плохого в том, чтобы работать в полиции? Брат постоянно критиковал его выбор, но на этот вопрос так ни разу и не ответил. Соролья тоже пропустил его мимо ушей: – Как тебя, наверное, бесит, что я работаю в зоопарке и лечу раненых monitos del monte[58], чтобы их можно было выпустить на волю. Скажи, а ты лжешь, когда люди спрашивают обо мне? Что ты им рассказываешь, что я в банке служу? – Соролья, ну перестань, – одернула Паула, но тут вода как раз закипела. – Ты сам не понимаешь, о чем говоришь. – Может, это потому, что ты никогда и ничего мне не объяснял? Вечно твердишь это свое «как-нибудь потом». – Единственный человек, которому Хоакин позволил себя пародировать, справился с задачей блестяще, скопировав все, вплоть до интонации. – «Как-нибудь потом», значит. А я ведь даже не знаю, где они! Альсада посмотрел на Паулу. Оба понимали: единственное обещание, которое они дали друг другу, нарушено. – Так было безопаснее, – пояснила Паула. – Если хотите, чтобы у меня было хоть какое-то представление, придется все рассказать. – Соролья повернулся к Альсаде: – Начни вот с чего: был ли и мой отец разочарованием? Ему ты говорил об этом? – Соролья, думаю, пора остановиться, – снова вмешалась Паула.