– Нет-нет, Паула. Пусть продолжает, – ехидно произнес Хоакин. – А то шут его знает, когда он снова со мной соизволит заговорить. – Неудивительно, что он тебя ненавидел. – Соролья, por favor! – одернула Паула. – Может, хватит уже его защищать? – Племянник повернулся к ней. – И хватит мне указывать, что делать. Ты мне не мать. Паула застыла с дуршлагом в руке. Открыла было рот, но так ничего и не сказала. Вот и все. – Хочешь узнать правду об отце? О том, почему мы избегаем этой темы? Соролья уверенно кивнул. – Да, он был разочарованием. Но совсем не в том смысле, в каком ты думаешь. Он был наивен, беспечен, а порой и вовсе вел себя как форменный идиот. Любил находиться в центре событий. И вечно ему не терпелось лезть не в свое дело. Уж сколько раз мне приходилось его спасать, сколько раз я из-за этого сам попадал в неприятности! И все же разочаровал он меня не этим. – Хоакин помедлил. – Нет. Чего я так и не смог понять, так это как он мог любить свою политическую повестку сильнее, чем тебя. – Вранье! – вскричал Соролья. – Он никогда тобой не интересовался! – крикнул Хоакин в ответ. – Вранье, – повторил Соролья, уже тише, стараясь сдержать слезы. Он посмотрел на Паулу, ища подтверждения в ее взгляде; она не поворачивалась от плиты. – А вообще, знаешь, лучше бы на его месте оказался ты! Мне тоже так кажется. – Он хотя бы убийцей не был! – ¡BASTA![59] – прикрикнула Паула. – Да? А как назвать то, что он сделал с твоей матерью? Голос Паулы громом разнесся по кухне. – ¡YA BASTA! А ну прекратите! Хоакин с Сорольей потрясенно смотрели, как она делается все меньше и меньше и наконец сползает на пол и сворачивается в клубок у плиты, не выпуская из рук миску с ньокками и соусом. А потом оба бросились к ней и опустились на холодный кафель на безопасном расстоянии. – Паулита, – позвал Хоакин. – Tía… – позвал Соролья. Но она только поставила на пол миску с едой. Паула была безутешна. Ее грудь сотрясали такие отчаянные рыдания, что даже началась икота. Попытка справиться со спазмами немного отвлекла Паулу. Как же она зла на них обоих! Она зарыдала с новой силой. Хоакин и Соролья подобрались к ней поближе, и вся троица, обнявшись, слилась в единое целое. Паула наконец затихла. В этой неудобной позе они пробыли еще долго. – Значит, так, – первым делом произнесла Паула, когда, отказавшись от помощи обоих, поднялась сама. Она расправила легкое зеленое платье, вытерла черные разводы туши, оставшиеся от скромного макияжа, который себе позволяла, и старательно прочистила горло. – Ты, – начала она, взглянув на Соролью. – Ты еще не родился, когда происходили события, о которых ты тут так уверенно рассуждаешь. Нет, уже родился. – За этот вечер мне стало ясно, что ты и впрямь не имеешь ни малейшего понятия – разве что намек на него, – о том, что произошло с твоими родителями. Что, само собой, наша вина. Но это поправимо. Отныне ты можешь задавать нам вопросы, а мы будем отвечать. Как следует. – Она покосилась на Хоакина, и тот кивнул. – А пока заруби себе на носу, что твой дядя, пускай он никогда об этом не говорит, любит тебя больше всех на свете. – А потом добавила: – Кроме меня, разумеется. Хоакин расплылся в улыбке. – А ты! – Паула повернулась к мужу. Улыбка пропала с губ Альсады. – Ты… Больше ничего говорить и не требовалось: он и сам все знал. Паула аккуратно сложила чайное полотенце вшестеро. – На счастье вас обоих, – продолжила она, повесив полотенце на ручку духовки, и наградила каждого строгим взглядом, рассудительная, будто разгневанный аргентинский царь Соломон, – нашу семью возглавляет человек, который и в трудную минуту не теряет здравомыслия. Хоакин нахмурился, но не проронил ни звука. – Не сомневайтесь, я приму правильное решение. Во-первых: Хоакин, надень пиджак. – В такую жару? – Ну ладно. Без пиджака пойдешь. – Никуда я не пойду, – возразил Альсада. – Пойдешь. – Это решение не обсуждалось. Альсада стал искать пиджак. Где же я его снимал, когда пришел? В гостиной? – Хоакин. – Теперь-то что? – спросил он из прихожей. – Я другому Хоакину. – Неспроста они почти никогда не обращались так к племяннику. Она и впрямь рассердилась не на шутку. – Да, tía. – Соролья отхлебнул кофе, который наверняка давно успел остыть. – Извинись перед дядей. Инспектор снова вернулся на кухню. Аккуратно сложенный пиджак лежал на шкафчике, к которому он не так давно прислонялся. Соролья, наверное, переложил его со стула, когда накрывал на стол. – Так вот он где. Соролья дождался, пока дядя наденет пиджак. – Tío, прости меня за мои слова. Я не хотел… – Достаточно. Спасибо, – перебила его Паула и потерла ладони. – Мы и так много времени потеряли. Ньокки, поди, остыли… Хоакин заглянул в миску – из нее все еще валил пар. – Я их не для того стряпала, чтобы вы не ели! Поужинаем вместе. А потом вы оба пойдете в город на марш пустых кастрюль. – А ты? – хором переспросили оба. – Ну нет. – Паула отмахнулась от этого вопроса так энергично, будто ничего глупее в жизни не слышала. Это что, улыбка? – Повеселитесь на славу, мальчики. 25 2001 год Среда, 19 декабря, 21:55 Они ехали молча. Хоакин никогда не любил водить по ночам, а теперь, когда офтальмолог выписал ему очки, тем более. «Они меня старят!» – пожаловался он, впервые их примерив. Изредка мимо проносились машины, чьи владельцы тоже осмелились нарушить комендантский час, и визг их шин сопровождал поездку зловещим саундтреком. Хоакин старался не обращать на них внимания, сосредоточившись на том, чтобы невзначай не превысить скорость. Логика, конечно, идиотская: думать о дорожной безопасности, когда везешь племянника в самое опасное место. Спустя двадцать минут после выезда, рядом с молчащим, не испытывающим ни малейшего энтузиазма Сорольей, Хоакин по-прежнему был твердо убежден, что марш пустых кастрюль ничего не изменит. Даже такой, настолько масштабный, что о нем объявили по радио. Если правительство проигнорировало все прошлые демонстрации, то оставит без внимания и эту. Вначале такие марши были символом людского отчаяния – домохозяйки выходили на улицы со сковородками и кастрюлями, которые нечем было наполнить, чтобы накормить свою семью, – а со временем превратились в проверенный инструмент для выражения несогласия. Дешево, быстро, громко. Никакой организации не требует. Их беда – в спонтанности. Марши пустых кастрюль превращались из мирно шествующей колонны в разъяренную толпу за считаные минуты. Зато картинка была выстроена что надо. Ее создателям удалось расширить дискурс, включив в него, помимо привычной нищеты трущоб, почти непременной в странах третьего мира, новую бедность, угрожающую аргентинскому среднему классу. Вот кто теперь вымирающий вид. Картинка эта, тщательно продуманная, оказалась феноменально эффективной: теперь на протесты выходили даже мужчины в костюмах – люди, с которыми легко себя ассоциировал телезритель. Она не могла не вызвать озабоченности, пусть и лицемерной, у иностранной публики. Картинка, при всей своей фальши, заставляла европейцев ерзать в креслах от мысли, что и с ними может произойти то же самое. Еще каких-нибудь пятьдесят лет назад Аргентина слыла землей обетованной для множества иммигрантов из Европы, мечтавших сбежать от невзгод. Сегодня расклад в корне поменялся, и каждый, у кого была подходящая родословная, – у семейства Альсада, к примеру, имелся в Галисии двоюродный дедушка, связь с которым давно прервалась, – подавал на визу и уезжал из страны. По меньшей мере я могу гордиться тем, что остался. Он осторожно покосился на племянника. Инспектор решил, парень молчит от обиды, а тот просто задремал. Поглядите-ка на этого маленького революционера. Когда они свернули с Панамериканского шоссе, Хоакин задел локтем его руку, пока переключал передачи. Соролья очнулся.