— Что ему надо уехать. Я бы поехала с ним. Я. — Не укоряй его за это, Карен. У него были причины. Я их не знаю. Но он вовсе не хотел тебя обидеть. — Нет, — сказала она. — Конечно нет. Вдруг она встала. — Я хочу, чтобы произвели вскрытие, — сказала она. Не знаю сам почему, меня это до смерти перепугало. И тут я увидел Лизу. Она была так же испугана, как я. — О нет, Карен, — сказала она. — Не надо. Я не могу даже подумать об этом. Она взяла Карен за локоть, словно хотела помешать ей подойти к телефону. Казалось, и Пребен вдруг очнулся. — Подумай хорошенько, Карен, — сказал он. Но она подошла к телефону и набрала номер уллеволской больницы. И, пока ее соединяли, смотрела на меня. — Какое отделение? — Третье, — ответил я. — Третье терапевтическое. Спроси Кристиана. Он сейчас там. И вскоре мы услышали, как в больнице сняли трубку. Карен удивительно владела собой. Она коротко объяснила, чего она хочет. Что отвечал Кристиан, не знаю. Но он врач, на него ее желание не могло подействовать так, как оно подействовало на нас. Вернувшись, Карен села на стул, на котором сидела прежде. — Я хотела бы, чтобы вы все ушли, — сказала она. — Не могу ли я. — начали мы все трое хором. — Нет, спасибо. За мной заедет Кристиан. Я хочу видеть Эрика. Очень прошу вас, уходите. Мы стояли в растерянности, не зная, как быть. — Я на машине, — сказал наконец Пребен. — Если кто хочет, могу подвезти. — Спасибо, — согласилась Лиза. Я предпочел пойти пешком. Всего за несколько минут я проделал короткий путь до Хавсфьордсгате. Дома я запер дверь и посмотрел на часы. Десять вечера 2 сентября — в это время мы со Свеном должны были справлять свой пятнадцатилетний студенческий юбилей. Я позвонил Карлу Юргену. Его не было дома. Я позвонил в полицию, но мне ответили, что инспектор Халл на выезде. С кем бы мне еще хотелось поговорить? Нет, ни с кем. Эрик умер естественной смертью. Такой смертью часто умирают люди его комплекции при такой нагрузке. Я убеждал себя, будто верю в это. Сунув руку в карман пиджака за сигаретой, я нащупал орден «За заслуги» на узкой шелковой ленточке. И несколько мгновений сидел, уставившись на него. Не хочу я ни о чем думать. Подожду до завтра, пока не поговорю с Кристианом. Проглотив две таблетки снотворного, я лег. Только сначала открыл окно. Внизу по улице, пошатываясь, брели трое немолодых юбиляров. Пьяными, счастливыми и фальшивыми голосами они пели «Гаудеамус игитур». 8 — Авраам Линкольн родился, как известно, в 1809 году. Помните, в маленькой деревянной хижине лесоруба в Пенсильвании? — сказал я. Однажды мы со Свеном жили в маленькой хижине у истоков Усты, и тогда… — … Это был великий год. В том же самом году родились Гладстон и Теннисон. Эрик часто говорил, что вообще в стихах не разбирается, но все же английская поэзия. Нет, так нельзя. Что бы я ни говорил, что бы ни делал, о чем бы ни думал, мысли, как маленькие ручейки, сливались воедино, исчезая в мощном потоке воспоминаний под названием «Свен и Эрик». — Ты позабыл о Дарвине, — сказал Уле. Я вздрогнул. Ну да, я сижу на кафедре в 5-м «английском» классе и должен рассказать об Аврааме Линкольне и о Гражданской войне в Америке. Представляю, какими долгими были паузы после каждой моей фразы. Уж если Уле, которого я не вызывал, заговорил сам. Обычно с ним такое не случалось. И тут меня осенило: Уле хотел мне помочь. И, обведя взглядом класс, я увидел тридцать пар глаз, которые смотрели на меня без малейшего любопытства. Лица были просто озабоченными. К счастью, мои ученики не подозревали о том, что накануне умер Эрик и я просто считаю минуты до конца занятий, чтобы мчаться в больницу к Кристиану. — Дарвин тоже родился в 1809 году, — сказал Уле. — По-моему, он был самым великим из всех. — Извините меня, ребята, — обратился я к классу. — Не за то, что я забыл о Дарвине, а за то, что я сегодня такой рассеянный. Вы знаете, чем это вызвано, мы с вами говорили на эту тему. Надеюсь, скоро все пройдет и я опять смогу спокойно работать, иначе это было бы нехорошо с моей стороны. Класс не ответил. Ребята отвернулись и стали смотреть в окно. Я никогда не забуду этих ребят. В течение пяти лет я видел их каждый день, кроме выходных и праздников. Они были заносчивыми и застенчивыми, обидчивыми и дерзкими. Но в трудную минуту они проявили такт и готовность помочь. Они не ударят в грязь лицом, когда им придется держать экзамен в школе жизни. Уле оторвал взгляд от окна. — Может, мы придумаем что-нибудь, что тебя отвлечет, — сказал он. — Тебе вовсе не обязательно читать нам лекцию об Аврааме Линкольне. Про него легко выучить по книжке. Все, кто были уби… Уле побагровел. — Кха-кха, — закашлялись ребята и опять уставились в окно. Положение спасла малышка Осе с круглыми щечками. — Давайте проведем дискуссию, — предложила она. — Темой будет тезис Уле «Дарвин более велик, чем Линкольн, Гладстон и Теннисон». По-моему, нельзя сравнивать двух государственных деятелей, поэта и ученого и говорить про одного из них, что он самый великий. Сначала надо выявить какое-то их общее свойство, только тогда и можно спорить, кто из них самый великий. Иначе я не понимаю, что Уле имеет в виду. Она прекрасно изложила свою мысль. — Олл райт, — сказал я. — Разберемся с Дарвином. Начинай ты, Уле. Уле выскользнул из-за парты и выпрямился. Сегодня на нем был полосатый хлопчатобумажный свитер; джинсы с двумя узкими трубками штанин держались на самой нижней линии его узких бедер. — Линкольн, Теннисон и Гладстон были люди способные, — сказал он. — А Дарвин. — Он помолчал, подыскивая слова. — Дарвин был явлением редким. Редким потому, что у него была своя идея. Благослови тебя Бог, Уле. Ты сумел меня отвлечь. Не надолго, всего лишь на какой-нибудь скудный час школьного урока. И все же это помогло. Кристиан в белом халате сидел за письменным столом у себя в кабинете. Белый халат всегда внушает мне особое почтение. В почтении к белому халату Кристиана смешивались детский страх перед врачами и детский же страх перед старшим братом, который может тебе наподдать. Я смотрел на Кристиана, на две тесемки вокруг запястий, на стетоскоп, торчащий из его левого кармана, вообще на все, что стояло за словом «врач». — Почему ты носишь стетоскоп в левом кармане? — спросил я. — Удобней доставать его правой рукой. — Странно. Револьвер, например, всегда носят на правом боку. Только вчера я был в «Сентруме» и смотрел вестерн. И в фильме револьвер у всех был справа. — Вот уж не думал, что тебя потянет смотреть вестерн. Не в обиду тебе будь сказано, не хватит ли тебе того, что произошло в жизни? — Вот именно что хватит, — сказал я. — Потому-то я и хотел отвлечься. Но сам понимаешь, надолго это помочь не могло. — Не могло, — подтвердил Кристиан. С минуту он молча глядел на меня. — Что тебя так напугало, Мартин? — Разве ты не понимаешь, — сказал я, — Эрик же умер так.