— Расскажи подробней. Я рассказал как сумел. — Ты, пожалуй, скажешь, что я спятил, — сказал я. — Но хочешь верь, хочешь нет, а вчера вечером, придя домой, я со всех сторон осмотрел проклятый орден. Не знаю, чего я искал — что острие булавки обмакнули в кураре или еще что-нибудь в этом роде. — А почему ты думаешь, что Эрик не мог умереть естественной смертью? — Не знаю… Наверно, у меня где-то под ложечкой притаился добрый старомодный страх. И теперь он вдруг ожил. — Повторю еще раз, — сказал Кристиан, помолчав. — Нет никаких оснований считать, что Эрик умер насильственной смертью. Хотя всю жизнь был здоровяком. И, если отбросить твои теории о кураре и страх под ложечкой, нам придется удовлетвориться этим утверждением. Тут мне пришло в голову, что и Кристиан может ошибаться. Он словно бы и сам был не вполне удовлетворен собственным выводом, словно бы пытался что-то нащупать. — Здоровяком — это как посмотреть, — заметил Я. — У него все-таки был сахарный диабет. Кристиан уставился на меня. — Что ты сказал? — Сахарный диабет, — повторил я. — Разве ты не знал? Кристиан не ответил. Он все так же пристально смотрел на меня. — Разве ты не знал? — повторил я. — Нет. Даже не подозревал. Я же не был его лечащим врачом. — Кристиан выпрямился на стуле, потом слегка подался ко мне. — Мартин, — сказал он, — подумай хорошенько. — Теперь и ты тоже. — Подумай хорошенько и опиши подробно все, что произошло с той минуты, когда вы с Эриком выехали из дома. Как Эрик выглядел? Как дышал. Какой у него был цвет лица. Не дрожали ли у него руки?. — Сразу десяток вопросов, — сказал я. — А я и так нервничаю. По-моему, я уже все тебе рассказал. Ради бога, не пугай меня, скажи, что тебе пришло в голову? Кристиан обернулся назад, взял карандаш и уставился на него, словно в нем заключалось решение всех проблем. — Мне самому страшно, — сказал он. Он и впрямь испугал меня. Потому ли, что он был врач, потому ли, что старший брат, — не знаю. Но услышать, что и ему страшно, было уже слишком. — Мне страшно с тех самых пор, как убили Свена, — сказал Кристиан. — Особенно потому, что, по словам Карла Юргена, это сделал кто-то из тех, кого мы хорошо знаем. А вчера. когда сюда принесли Эрика. И теперь еще ты. Значит, у него был сахарный диабет? — Я уже повторил это дважды, — сказал я. — Могу повторить в третий раз. Да, у него был сахарный диабет. Кристиан посмотрел в окно. — Тогда вполне возможно, что Эрика тоже убили, — сказал он. Голос его звучал сухо и как-то особенно бесстрастно. Но мне показалось, что он громоподобным эхом отразился от стен тихого кабинета заведующего третьим терапевтическим отделением уллеволской больницы. Я вскочил. И навис над Кристианом. — Ты сказал «убили»? Убили? — голос у меня срывался. Во мне бушевали страх и ярость, казалось, еще минута — и меня разорвет на куски. — Сядь, — приказал Кристиан. — Убили. — хрипел я. — И я при этом присутствовал. — Сядь. — Я всегда присутствую. Когда кого-то из моих друзей убивают, они падают к моим ногам, — теперь я и сам услышал, что кричу. — А ты, мой родной брат, преспокойно заявляешь. Ты утверждаешь, что. — Сядь, — приказал Кристиан. Я сел. Или, вернее, рухнул на стул. Силы меня оставили. Не знаю, как долго просидел я таким образом. Кристиан ждал. — Олл райт, — наконец произнес я. — Говори. Мгновение брат разглядывал меня. — Больному сахарным диабетом нужен инсулин, — наконец сказал он. — Знаю. — В определенных дозах. — Понятно. — Превышение дозы смертельно, — сказал Кристиан. — Смерть бывает именно такой, как ты описал, и, если инъекция сделана внутримышечно, смерть наступает спустя некоторое время после укола. При внутривенной инъекции смерть наступила бы мгновенно. Я шарил в карманах в поисках сигареты. Нашел и попытался закурить. Кристиан отобрал у меня спички. — Я человек миролюбивый, — начал я. — Классный руководитель 5-го «английского» класса в школе Брискебю. Я. — Знаю, — сказал Кристиан, поднося спичку к моей сигарете. — Давай покурим. Мы помолчали. Я несколько раз затянулся сигаретой. Перед глазами у меня все плыло. Но какое это теперь имело значение! — Немедленно звони в полицию, — сказал я. — Вызови Карла Юргена. — И вдруг меня осенило. — А вскрытие… — сказал я. — Ну конечно же… Патологоанатомы наверняка уже все знают. Может, они уже сами звонили в полицию. Кристиан посмотрел на меня. — Я говорил с прозекторской еще до твоего прихода. Вскрытие завершено. Ничего криминального не обнаружено. Дежурный врач подписал протокол вскрытия: смерть наступила от паралича сердца. Я уставился на Кристиана. — Может, дежурный патологоанатом не способен устано. — Нет, это хороший специалист. Но видишь ли, инсулин обладает специфическим свойством. Его нельзя обнаружить. Ни один прозектор в мире — при уровне современных знаний — не обнаружит в организме умершего следов инсулина. — Кристиан помолчал. — Если Эрику ввели смертельную дозу инсулина, этого никогда нельзя будет доказать. Скорость, с какой я пролетел расстояние между уллеволской больницей и Виктория-Террасе, намного превышала дозволенную. На перекрестке Майорстювайен я поехал на желтый свет, смутно отметив, что едущие мне наперерез машины сигналили и тормозили. Я помчался вниз по Майорстювайен мимо старинного дома Амальдуса Нильсена9, где в школьные годы мы со Свеном бродили по опавшим листьям каштана. Я пытался сообразить, который сегодня день. Но мне не удавалось собраться с мыслями. Две недели, сказала Карен. Сидя на диване, она обвила меня руками за шею и попросила ничего не говорить Карлу Юргену Халлу. Не говорить о том, что гнусный П. М. Хорге, «Советы и информация», вымогает у нее деньги. Ей требовалось две недели, чтобы избавиться от него. А я, идиот, пообещал ей это. Я, круглый идиот, сдержал свое слово. Но теперь Карл Юрген узнает все. Чтобы нарушить данное слово, мне нет нужды пить для поддержания духа, хотя я всегда кичился тем, что свое слово держу. Теперь это не имеет никакого значения, ничто теперь не имеет значения. Мной владело единственное безумное желание — наверстать упущенное время. Мне казалось, что какая-то лавина увлекает меня за собой и я должен остановить обвал, пока мы все не рухнули в бездну. И в самой глубине сознания сквозь ярость, горе, отчаяние пробивался тонкий голосок. Он настойчиво спрашивал: «Почему?. Почему?. Почему?.» Будто мчишься по железной дороге, отсчитывая каждую шпалу: «Почему?. Почему?. Почему?.» Карл Юрген обязан это узнать. В этом состоит его работа. Но пока что он справляется с ней из рук вон плохо. Что он себе воображает? Что воображает себе вся эта компания, засевшая в управлении на Виктория-Террасе? Только и умеют, что прилеплять красные штрафные квитанции на машины, припаркованные не там, где положено. «Но почему? — стучало в моем мозгу. — Почему?.. Почему?. Почему?..» Мне было как-то даже легче оттого, что я мог излить свою ярость на уголовную полицию города Осло. Словно я снова стал мальчишкой и, грохнувшись с трамплина, кляну на чем свет стоит лыжные крепления. Я поставил машину у самого входа. Как раз под знаком «стоянка запрещена». — Катись к черту! — сказал я табличке с запретительным знаком. Проходившая мимо дама испуганно шарахнулась. — Я не вам, — объяснил я даме. — Я этой штуке. Я сказал ей: «Катись к черту!»