Три дня они провели вместе. Два выходных и понедельник. Она даже на работу не позвонила, чтобы предупредить. В понедельник вечером набрала номер своей квартиры и, услышав голос мамы, поинтересовалась: – Как дела? – Ты вообще где? – возмутилась мама. – У подруги на даче. – Я приблизительно так и сказала родителям Володи. Прости, – вдруг опомнилась мама, – а откуда ты звонишь, если находишься за городом? – Я в Солнечном на госдачах: тут везде таксофонные будки. – Работу прогуляла, значит? Ну ладно, а у Володи еще хуже: он в милицию попал на той свадьбе: с кем-то подрался на улице. Ему пятнадцать суток дали. Она разговаривала с мамой, лежа в чужой постели. Рядом с ней, обнимая ее, лежал человек, ставший для нее самым близким, самым любимым на свете. Володя был где-то далеко, и то, что произошло с ним, ее не волновало никак. Конечно, было жалко его, ведь они дружили когда-то. Вместе ужинали, вместе смотрели фильмы ужасов, даже спали вместе. Но все уже в прошлом, которое никогда больше не повторится – в прошлом, которое не только ушедшее настоящее, а на самом деле просто несовершенное время, куда не хочется возвращаться. Она закончила разговор и посмотрела на любимого. – Прости, – произнес он, – но я слышал часть разговора, – если твой приятель попал в милицию… – Нет, нет, – возразила она, – я даже вспоминать его не хочу. – В любом случае надо объяснить и расставить все точки. Ты его забыла, а он, возможно, не забудет тебя никогда. Завтра вечером я уеду на пару дней. Ты оставь мне свой телефон, вернусь – позвоню. Утром он отвез ее на работу. У него была новенькая «девятка» цвета «мокрый асфальт» – ослепительно прекрасная машина с цифровой магнитолой и тонированными стеклами. Лиза работала в Летнем саду и, когда они прощались возле этрусской вазы и целовались конечно же, мимо прошла Галина Романовна – директор. Прошла мимо и как будто и не взглянула на них. Но потом сказала: – Объяснительную можешь не писать, я и так все понимаю – ни одна бы не устояла. Но прогул я тебе все-таки поставлю. А Сухомлиновой было уже все равно. Она была влюблена. Влюблена на веки вечные. Вот только он не позвонил через два дня. Она ждала и мучилась еще сутки, потом сама поехала к нему. Дверь открыла пожилая женщина. – Какой Даниил? – переспросила женщина. – Нет здесь таких и никогда не было. Так оборвалось ее счастье. Павлова выпустили. Завод составил петицию, а начальник Первого отдела договорился с кем надо. На работе Владимира лишили квартальной премии. Он примчался к Лизе, но она отказалась с ним разговаривать. Он стоял под окнами, звонил, каялся и даже плакал. Но она была непреклонной. Его родители приезжали к ней, умоляя простить их непутевого сына. И тогда Лиза, уже сама расплакавшись, призналась, что любит другого. Ей не поверили. А через два месяца уже ее мама отправилась к его родителям и сообщила, что ее дочь беременна. Лиза не хотела замуж. Хотела, конечно, но за другого. Ее уламывали три месяца. Свадьбу сыграли скромную. Владимир на свадьбе не пил спиртного вовсе. Даже к шампанскому не прикоснулся. Прожили вместе почти шесть лет. А за это время объединение, на котором трудился Павлов, развалилось: все здания, загородная база отдыха и даже заводской стадион были распроданы за копейки. Вот тогда Володя запил нещадно, но мучить жену не стал – ушел к какой-то женщине, с которой познакомился в пивном баре. Но прожил с той не более года. Умерли они в один день, отравившись метиловым спиртом, из которого была изготовлена паленая водка. Бывшая свекровь пригласила Сухомлинову на похороны. Лиза пошла и даже произнесла несколько слов у гроба бывшего мужа. Сказала, что Володя был замечательным человеком, умным, таланливым и очень добрым. Народу собралось немного – не более десятка человек, все спешили на поминки и Лизу не слушали. Бывшая свекровь обняла ее и шепнула в ухо: – Дурачок Володька: из-за проклятой водки такую жену потерял. Дай Бог тебе, Лизонька, встретить хорошего человека. А Лиза и не хотела никого встречать. Она продолжала любить Даниила. Любила, несмотря ни на что, зная, что не увидит его никогда. А потом он, постаревший, но такой же элегантный, принес ей на оценку золотой фамильный рубль Николая Первого. Пришел, разговаривал с ней, но не узнал. Глава четырнадцатая Она едва успела сменить Нину Николаевну, как во двор въехала машина с надписью «Следственный комитет» на дверях. Из автомобиля вышел тот самый Егоров, который уже опрашивал ее. Следователь был в гражданской одежде – в серой курточке и черных брюках. Егоров нажал на кнопку переговорного устройства и при этом так приблизил к камере свое лицо, что на мониторе оно превратилось в серый расплывчатый блин. Она впустила его, и Егоров, подойдя к скворечнику, удивился: – Опять вы? Что-то вы зачастили. Или у вас так принято – через день под ремень? – Одна болеет, да и потом по известным причинам у нас чехарда началась, каждая хочет подмениться, чтобы на работу не выходить, пока все это не закончится. – Вы имеете в виду следствие? Так от вас все зависит. Чем скорее вы все расскажете, тем скорее я перестану здесь появляться. Ведь наверняка вы что-то знаете. – Я лично? – удивилась Сухомлинова. – В том числе и вы. Хотя, может быть, только вы и знаете, почему, за что… Вы же были знакомы с убитым не так, как остальные, а гораздо ближе. Елизавета Петровна потрясла головой, показывая, что она ничего не знает. А следователь показал ей на дверь, намекая на то, что хочет зайти в ее каморку со стеклянными стенами. Пришлось открывать. Он опустился на старый топчанчик, на котором ночью отдыхали консьержи, достал из кармана блокнот, положил его на стол. Но она молчала. – Хорошо, – согласился Егоров, – без всякой записи, просто расскажите, с кем у вашего убитого шефа случались размолвки и недоразумения. – Я же говорила, что Александр Витальевич был человеком неконфликтным. – Но ведь что-то такое могло насторожить лично вас. Я почему такой настойчивый? Следствие считает, что убийца очень хорошо знал прилегающую территорию. Мы проверили записи со всех окрестных камер. И с ваших в том числе. Посторонние машины, если и проезжали, то крайне редко. Здесь вообще никакого движения – только жильцы, в основном из вашего комфортабельного комплекса. Мимо скворечника величественно, как ракетный крейсер, проплыл банкир Сопаткин. Он не поздоровался и даже головы не повернул. – Это кто? – спросил Егоров. – Банкир Сопаткин из восемнадцатой квартиры. Жилец тихий. Ни с кем особо не общается. – Ну, с таким пузом по подворотням не побегаешь, – согласился следователь. – Ладно, – решилась наконец Сухомлинова, – есть один факт, о котором я знаю от Тарасевича. Только это… как бы вам сказать… – Говорите как есть: я все равно не записываю. – Дело в том, что у нас в сорок восьмой квартире проживает некий Ананян… Елизавета Петровна задумалась, как бы перейти к Фарберу, который ей угрожал накануне, а адвокаты, вероятно, слов на ветер не бросают, когда обещают страшные кары обычным людям. – И что этот Ананян? – поторопил ее Егоров. – У него был конфликт с вашим начальником? – Не знаю. Но дело в том… не знаю, как и сказать. Но этот жилец приводит к себе домой несовершеннолетних… Мальчиков, если честно. И они очень часто остаются у него до утра. Есть даты, есть записи видеонаблюдения в подъездах, на которых все зафиксировано: кто, когда, с кем пришел и когда вышел. – Вы поймите – это не моя епархия, – покачал головой Егоров. – Я, конечно, передам это по службе кому следует. Значит, вы считаете, что у Александра Витальевича был конфликт с этим жильцом из-за педофилии последнего. – Не могу уверять, что именно с ним. Тут еще одно обстоятельство. С недавних пор к Ананяну стал заглядывать в такие дни адвокат Фарбер. – Адвокат, говорите? – почему-то встрепенулся следователь. – Это интересно. Я слышал про адвоката с такой фамилией. Он как раз на уголовных делах специализируется. Опера, следователи работают как проклятые, а потом появляются такие вот Фарберы, и уж не знаю, как… Но вся работа специалистов псу под хвост. Значит, вы утверждаете, что адвокат Фарбер принимал участие в оргиях с несовершеннолетними? – Я ничего не утверждаю. Просто мне Тарасевич перед своей гибелью доверительно сообщил об этом. Он же признался, что точную информацию получил от бывшей местной консьержки Галины. – А у вас есть собственные наблюдения? – Я же не могу думать плохо про уважаемых людей. – Кто уважаемый? – возмутился Егоров. – Адвокат? Это самые продажные люди на свете. Проститутки, извините за грубое слово, и то честнее. Они хоть за дело деньги получают, а со следствием бесплатно сотрудничают. А эти за большие деньги только языком: ля-ля-ля, ля-ля-ля, с единственной целью, чтобы преступник избежал заслуженного наказания. Мимо скворечника уверенным шагом прошел Пряжкин. Прошел, но, бросив взгляд за стекло, остановился. – Ну и че там? – обратился он к следователю. – Когда раскроете, а то на улицу выйти страшно? – Вы мне? – притворился непонимающим следователь. – А кому. Вы же майор юстиции. Весь дом вас знает. – А вы, простите, кто? – Конь в пальто, – ответил Пряжкин и направился к выходу. Дверь открылась и закрылась. Егоров посмотрел в монитор уличной камеры, как Пряжкин подошел к своему автомобилю и сел в него. – А это… – хотела объяснить Сухомлинова, но не успела. – Я знаю. Это Толик Напряг – потомственный уголовник-рецидивист. Его родной папа носил погоняло – Фима Пристенок. Я всю его родословную изучил. – А почему Пристенок? Что это означает? – Была такая игра в незапамятные времена. Бросали монетку в стенку и гадали, орел или решка выпадет. Так у Пристенка в одной руке была монетка с двумя орлами, а в другой с двумя решками. Люди от него без штанов уходили. Но это по молодости он так развлекался, а потом в бандиты-налетчики записался. Под старость лет только угомонился, женился, и вот только что вы видели плод этого брака. Кстати, как он тут? Не бузит?