– Но ты же мог попросить кого-то? – Не мог. Я был в тюрьме. – Где? – Сухомлиновой показалась, что она ослышалась. – В какой тюрьме? – В следственном изоляторе на Арсенальной… Грубо говоря, в «Крестах». В тот день, когда мы расстались, я отправился на вокзал, и меня взяли прямо на перроне перед вагоном. Как оказалось, в то время, когда мы были вместе, убили моего дядю – ограбили и убили. Вернее, замучили насмерть. Он был крупнейшим коллекционером города. – Дядя Сема – твой родственник? – Можно и так сказать. Семен Ильич Сербин был мужем моей тетки. После смерти родителей я даже жил у них, а квартира моих родителей, в которой мы находимся сейчас, сдавалась в аренду. Дядя аккуратно откладывал деньги, полученные от аренды, на мой счет – он был очень порядочным человеком. Потом, тетка моя умерла, а я, став студентом, перебрался сюда, к дяде продолжал бегать постоянно. Я знал его коллекцию наизусть, и он показал мне ту самую монету, за которую, как мне кажется, его потом и убили. Тот, кто пришел за ней, точно знал, что она существует. Дядю пытали, но он не выдал тайник. Даже я не знал, где он ее прячет. Для меня его гибель стала таким ударом, что я ничего не соображал, а следователь не сомневался, что убийца – племянник Сербина: ведь меня взяли с крупной по тем временам суммой. Конечно, я мог сказать, что у меня алиби – это ты. Но не хотелось вовлекать тебя во все это. На следствии я описал поминутно, где и с кем находился в тот день. Только тебя не назвал. Указал и московских знакомых, и те подтвердили мои слова. Но почему-то их в расчет не приняли. Однако тот мой московский приятель оказался сыном сотрудника Генеральной прокураторы. И он упросил отца провести проверку хода следствия. И сразу выявились нарушения и подтасовки. Но меня еще после этого какое-то время держали, хотя знали, что я не виновен. И вот однажды меня привели к следователю, и тот сказал, что готов выпустить меня под подписку, если я в камере разговорю одного парня-убийцу. Вина его будто бы доказана полностью, но он скрывает имя организатора убийства. Меня попросили узнать у него, кто такой Канцлер и где его можно найти. Следователь дал слово коммуниста, что выпустит меня, и у меня появилась надежда увидеть тебя в скором времени. Его привели в мою камеру, где было еще одиннадцать человек, но я был старожилом. Даже татуировку там сделал, понимая, что лагерной жизни не избежать. Кстати, очень прилично получилось. Даниил расстегнул рубашку и опустил одно ее плечо: на предплечье был вытатуирован сокол, уходящий в пике. – Это что-то обозначает? – Для меня – да, но в камере наколку сделали без вопросов. Не говорить же им, что это Рарог, или Рюрик, – реинкарнация славянского бога Семаргла. И вообще родовой символ всех Рюриковичей. Я лежал, прости, на шконке. Когда привели того паренька-убийцу, то он вошел в камеру, как в отчий дом, скалился во все стороны, демонстрируя два передних золотых зуба. Пригласили его на разговор. Он сообщил, что вешают на него сто вторую, тогда это была статья за убийство, но он не колется. Как потом выяснилось, у него уже была ходка по малолетке: кого-то, как он выразился, на перо посадил. Злобный вообще был мальчик и наглый. Но мне вдруг он открылся. Сказал, что он в банде Канцлера, и тот его вытащит по-любому, потому такой человек своих не бросает. Мы с ним беседовали, сидя у стены, шепотом, чтобы никто ничего не слышал. Он прекрасно знал, что в камере могут быть стукачи. Я спросил про Канцлера, и парень признался, что сам Канцлера не видел, потому что тот на нелегале и вообще пахан осторожный. Все свои указания: какую квартиру брать, что выносить, план расположения комнат, пути отхода – передавал через их подельника, который и собрал малолетних пацанов в банду. Он даже рассказал, как познакомился с тем, кто назвал себя правой рукой Канцлера. Будто бы он со своими пацанами сидел в кафе на набережной возле Академии художеств, а за соседним столиком расположилась еще одна компания. Скорее всего, это были студенты. Потом двое ушли. И пацаны решили проводить оставшегося студента, чтобы ограбить его. И вдруг он сам подсел к ним. Поставил им бутылку коньяка, а потом сказал, что он в корешах у одного авторитета, который не хочет светиться, но хочет собрать свою бригаду для серьезных дел. Конечно, сразу никто не поверил, но тот студент был так убедителен, что малолетние дурачки согласились. Тот студент на следующей встрече сказал, что надо взять квартиру, в которой одна бабка живет. Забрать деньги, золото и кое-какие вещи. Деньги они могут оставить себе, а вещи Канцлер скинет своему барыге, а потом поделится с ними. Малолетнюю шпану это устроило. Даниил замолчал и посмотрел на Елизавету. – Так начались их злодеяния. Старушку они убивать не собирались, но она вернулась не вовремя. Сначала ее связали, а потом кто-то, уходя, ударил ее ножом. «Чтобы ментам не сдала», – объяснил убийца. Денег взяли немного. Но было золото, серебряные ложки, какие-то фарфоровые тарелочки и картина. Как сказал мне Шленка, настоящая фамилия которого Мискин, что, собственно, и есть Шленкин, на картинке изображен был комиссар, который пьет водку с евреями. – Господи! – поразилась Сухомлинова. – Это Шагал был! – Очевидно, – согласился Даниил, – а потом они забрались в квартиру старика, тот не хотел отдавать самое ценное, и Эрик приказал его пытать. Забыл сказать, что имя того студента – Эрик, так его называли друзья в кафе, так он и представился членам своей будущей банды. Брали они богатые квартиры и не очень, но те, где были картины или какие-нибудь украшения. Эрик уносил вещи Канцлеру и через день-два приносил деньги. «Меня колют на предмет этого Канцлера, – шепнул мне Шленка, – но я лучше отзвоню по полной, потому что у Канцлера длинные руки. Он очень серьезный чел». Той же ночью я проснулся от какой-то возни. Хотел подняться, но меня прижали к кровати и закрыли рот ладонью. Так я лежал пару минут, уверенный в том, что меня порешат вслед за малолетним болтливым дурачком. Утром меня привели к следователю. Я сказал, что спал. А следователь, который разозлился так, что долго матерился, все же объявил мне, что меня отпускают по недоказанности в организации и соучастии в убийстве. Когда меня освободили, я первым делом рванул к твоему дому. И увидел, как к дому подъехали несколько машин. Из одной вышла ты в подвенечном платье, держа под руку жениха. И ты была уже беременна. Я посмотрел-посмотрел и поплелся к себе. – Я вышла замуж от отчаяния, потому что поняла – потеряла тебя навеки. – Я так и подумал, но подходить не стал, чтобы не разрушать чужого счастья, это я о твоем муже. И потом у меня была еще одна цель: найти Канцлера, расправиться с ним и его бандой. Очень скоро я завел знакомство с операми, следователями, чтобы получать от них какую-то информацию. Даже с бандитами общался. Банда Канцлера по-прежнему грабила квартиры, но уже реже, потому что квартир с коллекциями древних вещей становилось все меньше. Люди распродавали тогда все, что имело хоть какую-нибудь ценность, а новые богачи и сами были из криминала, а против своих Канцлер идти не рисковал… На Канцлера списывались нераскрытые заказные убийства. Громкое ограбление инкассаторской машины, перевозившей деньги какого-то фонда, тоже на банду Канцлера списали. Бандитов не могли вычислить, потому что тот, кто руководил ими, был человек очень умный и опытный. Но круг сужался. Их бы наверняка взяли, но помешал я… Не утомил своим рассказом? – спросил мужчина. – Нет, – ответила Елизавета Петровна, – я даже не предполагала, что ты испытал столько. Продолжай! – Так вот. Сидел я как-то в баре «Янтарный», угощал знакомого опера. Тот ушел, а я остался. Тут же за мой столик присели два бандита – в те годы они и не скрывали свою принадлежность: спортивные костюмы, бритые головы, золотые цепи. И еще мощный крест с распятием, которое они назвали «гимнаст». Сели эти двое, взяли на двоих бутылку виски и стали высматривать девочек. И тогда один сказал своему другу: «А что теперь от нас Канцлер хочет?» Но второй его осек и показал на меня. Они продолжили вертеть головами, высматривая девочек, которых можно пригласить за столик. – Я со Шленкой в одной камере парился, – сказал я, вроде как и не им, а просто так. И продолжил пить свое пиво. Оба уставились на меня. – Ну и че? – отреагировал тот, кто был поздоровее. Второй-то был худосочный и прилизанный. – При мне его придушили: он хотел Канцлера сдать. Ему условный срок гарантировали за это. Тот, что был здоровый, предложил продолжить тему в другом месте. Я знал, что меня ведут убивать. И решил, как буду действовать. Вошли в темный двор, и я сразу первым же ударом сбил мелкого, ушел от удара второго. Мы с ним сцепились. Не знаю, чем бы закончилось, но во двор, где шла драка, въехала патрульная машина. Мелкий скрылся каким-то образом. Я видел, как он уходил, зажимая бровь ладонью, из-под которой сочилась кровь. А нас со здоровым взяли. Оба мы сказали, что не поделили девочку в баре. Отдали ментам все деньги, которые были в наших карманах, и нас отпустили по одному, сначала меня, а через полчаса его. Но я его дождался. Он шел пешком, потому что жил неподалеку. Я его догнал. Он готов был продолжить драку, но настрой у него уже был не такой боевой. Я признался, что на мели, и попросил взять на дело. Обговорили, когда встречаемся и где. Но, очевидно, парень ночью связался со своим главным, и тот понял, что это подстава. Утром я пришел к дому здоровяка, ждал, потом поднялся к его квартире и позвонил. Дверь открыла перепуганная мать, которая сообщила, что Толик просил передать, что уехал в Сибирь на заработки и вернется не скоро. Но я уже знал его фамилию и кличку другого – Михей. По услышанным в баре обрывкам их разговоров понял, что Михей, несмотря на свою худосочность, штатный киллер в банде Канцлера. – Анатолий Пряжкин, он же Толик Напряг, и Михал Михалыч Михеев, – сказала Сухомлинова. Произнесла это так спокойно, как будто давно знала об этом. Потом достала телефон и набрала номер Бережной. – Верочка, – произнесла она таким голосом, словно собиралась поздравить ее с каким то праздником, – вы ведь интересовались Канцлером, я знаю. Так вот, это Юрий Иванович Охотников, но про это даже члены его банды не знают. Они его звали в прежние времена Эриком. А Эрик – его студенческое прозвище, произошедшее от первоначального – «Пенис эректус». – Я предполагала это, – ответила Вера, – потому что внимательно прочитала ту тетрадочку. Только как мы это докажем? – Очень просто, – посоветовала Елизавета Петровна. – Зайдите к Охотникову в гости и увидите массу интересного: огромное количество культурно-исторических ценностей из ограбленных в свое время его бандой квартир. Сухомлинова закончила разговор, и любимый мужчина улыбнулся ей: – Надо же, как тесен мир! – Ты хотел их наказать? Лучше пусть это сделают другие, – сказала Елизавета Петровна. Мужчина не ответил, он поднялся. – Годы шли, а я так ждал этого момента. – Это я тебя ждала. Ты обещал вернуться, а сам пропал… И вдруг заявился через тридцать лет – весь такой забывчивый, меня и не вспомнил даже. Как с теткой посторонней общался. Про эту свою дурацкую монетку… – Она действительно дурацкая, если не сказать больше. Она не только мне жизнь сломала, но многим людям. Думал, потерял тебя навсегда, а тут шел к вашему магазину. Заглянул в окно и глазам не поверил – узнал, сразу. Потом несколько раз приходил и стоял под окном. Меня даже охранник отгонял. Потом придумал повод пообщаться, но не решился: ты такая деловая, неприступная, мне показалось… Да и не узнала, когда я пришел все-таки. Вот я и подумал – стоит ли бередить старую рану. Забрал из твоих рук фамильный рубль и ушел. – Я не поняла, – вдруг вспомнила Елизавета Петровна, – если твоего дядю ограбили тогда, откуда монета у тебя оказалась? – Так я долгое время считал, что ее нет. А потом вдруг понял, что хранил он ее в тайнике, который не был обнаружен ни бандитами, ни следователями, которые там все обшарили. Его пытали, но он держался – серьезный был человек – всю войну на фронте. После его гибели квартира дяди была отдана тогда очередникам: в нее въехала рабочая семья с пятью детьми. Когда лет пятнадцать назад я понял, что монетка где-то там, пришел к этим людям и предложил обменять их квартиру на три однокомнатные. Они с радостью согласились. Неделю я простукивал стенки. Вскрывал полы, но нашел тайник за фальшь-потолком. Догадался измерить высоту потолков во всех комнатах – в одной она оказалась ниже на пять сантиметров, но и там пришлось повозиться, чтобы найти. Под потолком в деревянной балке перекрытия я нашел тайник, там хранилась эта монета и еще несколько редких, но не настолько. – А я же тогда приходила сюда, искала тебя, но какая-то женщина сказала, что нет тебя и не было никогда. – Это лучшая подруга моей тетки была. Она заботилась обо мне, когда я начал жить один, проверяла, чтобы я не голодал и чтобы в квартире было прибрано. Когда меня задержали, то вызвали ее, чтобы она открыла квартиру для обыска. Там она и оставалась какое-то время. А тебе так сказала, чтобы уберечь, я думаю, от неприятностей и от лишних слез. – Вот и разлучила нас. – Но ты замуж вышла. Опять же дочь у тебя. Как я мог сломать чужую семью. Елизавета Петровна махнула рукой, чтобы не горевать по тому, что не произошло, и спросила, чтобы уж не возвращаться к этому никогда. – А что теперь с монетой? – Да продал я ее. Какой в ней смысл? Какое счастье? Если я из-за нее тебя потерял. Выставил ее на аукцион. Через день со мной связался представитель покупателя с Ближнего Востока и попросил снять лот. Якобы он уполномочен приобрести ее за тринадцать миллионов, что очень хорошая цена. Я согласился и сказал, что число тринадцать мне не нравится, а потому я отдам за двенадцать с половиной. Очевидно, мой ответ так понравился покупателю, что он заплатил четырнадцать, продемонстрировав великодушие, достойное его предка Салах ад-Дина. – Четырнадцать с половиной миллионов чего? – тихо спросила Сухомлинова. – Долларов. В Швейцарии счет для меня открыли. Вся сумма туда поступила пару дней назад, после того как я передал монету. Но это меня мало волнует. Я только о тебе сейчас думаю, о твоей дочери, как она? – Это и твоя дочь, кстати, – призналась Елизавета Петровна и удивилась. – Что это я самое главное только сейчас сообщаю… – Так, может, познакомишь нас? Давай прямо сейчас к ней и поедем. – Хорошо, только надо как-то подготовиться. Елизавета Петровна задумалась, а потом достала телефон. – Ты ей звонишь? – спросил Даниил. – Нет, но тоже по важному делу. Когда в трубке прозвучал голос Бережной, Сухомлинова сразу сообщила главное, ради чего и был сделан этот звонок: – Верочка, я опять по поводу Охотникова. Вернее, не только… Просто забыла сообщить, что Пряжкин и Михеев состояли в банде Канцлера. Михеев вообще у них киллером числился. Глава девятнадцатая – Вера, – кричал в трубку Егоров, – ты что, сдурела? Я плотно работаю с подозреваемым. Он готов уже расколоться, я чувствую, что вот-вот. Главное, продолжать давить. И тут меня отвлекают, требуют везти его на какую-то очную ставку. Конечно, я не могу отказать Ивану Васильевичу. Но ведь он на что ссылается? Вернее, на кого? На тебя! Так и говорит: привози задержанного, а других тебе Бережная предоставит. Кого других? – Ты получил приказ, исполняй, – ответила Вера, – и не забудь Пряжкина. Тебе его всего равно не расколоть. Во-первых, Пряжкина тебе и на двое суток задерживать не за что, а во-вторых, он прекрасно понимает, что, если хоть слово ляпнет, его придушат в камере, как когда-то его дружка Мискина, известного как Шленка. – Я приеду, я выполню приказание. Но учти – составлю такую докладную записку, в которой укажу, что ты вмешиваешься в ход расследования, мешаешь следствию и направляешь его на ложные пути. Докладную передам не твоему дорогому дружку Ванечке, а городскому прокурору. Надо будет, и генеральному отправлю. У тебя отберут лицензию. И что тогда? – Жду, – сказала Бережная, – через полтора часа постарайся быть на месте. Михеев сидел в своем кабинете, когда к нему без стука в дверь вошла симпатичная молодая женщина. – Вы по какому вопросу? – спросил Михаил Михаилович. – Давайте покороче. У меня времени мало.