– Спасибо. Вера посмотрела на Михеева. – Ну как? – спросил он, улыбаясь. – Подтвердилось мое алиби? – Нет, подтвердилось лишь то, что вы заходили к своей любовнице в первой половине дня и находились там какое-то время. Но если учесть, что ваша любовница проживает в пятидесяти метрах от места убийства… – Если честно, то мне надоел этот разговор, – поморщился Михеев, – нет улик? До свидания. А то начали тут: откуда пальто? Куда делась куртка? Я ответил на ваши вопросы? – Не нравится беседовать в вашем кабинете, – не выдержал Евдокимов, – отвезем в другое место, более приспособленное для подобных бесед. Вера Николаевна, продолжайте. – Итак, – сказала Бережная, – выйдя от своей любовницы, вы, скорее всего, на площадке этажом ниже, чтобы об этом и Лена не знала, надели пальто и шляпу на случай, если кто-то вас все-таки видел во время совершения убийства Тарасевича. А выйдя во двор, прикрылись зонтом, чтобы никто не смог увидеть вашего лица. Вас, конечно, видели прохожие, но все описание внешности: пальто, шляпа, зонт. А куртку вы определенно выбросили. – Возможно. А вы ее нашли? Все мусорные баки обследовали? – На-ашли, – весело ответила Вера, – но только не в баке. Мои сотрудники два дня рыскали по округе, отыскивая бомжей. Свою куртку вы отдали одному из них. Но тот, на наше счастье, не стал носить ее, потому что она промокает, а у него на дождливый период есть плащ-дождевик. Так что он продал вашу куртку за вполне приличные, по его меркам, деньги. И вас он описал подробно. Пальто, шдяпа, зонтик, перстень с желтым камнем на правой руке… и еще рассеченная левая бровь. Сейчас бомжа приведут сюда, и он… – Да он за бутылку все, что угодно, покажет. – Куртку мы отдали специалистам, и они обнаружили на правом рукаве и в меньшей степени на груди куртки частицы порохового заряда и сделали вывод. Обладатель этой куртки стрелял из пистолета не более одной недели назад. – А вы уверены, что это моя куртка? Хотя… Все ясно: убийца – этот самый неизвестный мне бомж! Надеюсь, он задержан. – Для того чтобы точно знать, кто совершил это преступление, провели еще одну экспертизу – на соответствие пото-жировых следов, обнаруженных на куртке. – Погодите! – воскликнул Михеев. – Если ваши выводы основываются на показаниях какого-то маргинала, то вы меня извините – это ни в какие ворота. Вы сами описали ему мою внешность, а перстень на пальце, рассеченная бровь… Она у меня уже тридцать лет рассечена! – Это когда вы с Толей Напрягом схватились с парнем во дворе дома, где был бар «Янтарный»? Вы после первого удара упали с рассеченной бровью, а когда подъехала милицейская машина и схватили Пряжкина и того парня, в темноте скрылись. – Это что, Пряжкин вам такое наплел? Ну, даже если такое и было, что с того. Хотя что я говорю! Мы с Пряжкиным только здесь познакомились. И это знакомство шапочное, так сказать. – Да ничего. Просто вам тот парень весточку от Шленки принес и попросил его с Канцлером познакомить. – Не понимаю, о чем вы? – Зря отпираетесь. Как вы думаете, откуда я про Шленку знаю, про бар «Янтарный»? И не только про это. Пряжкин во всем признался. Долго отпирался, но когда ему сказали, кто это Канцлер на самом деле, то он очень долго хохотал, потому что человек, которого все боялись и боятся до сих пор, не кто иной, как… Вера замолчала и посмотрела на Евдокимова. – Кто?! – закричал Михеев. – Я же все по его указанию делал. Он понял, что проговорился, и произнес уже спокойно: – Не знаю, что там вам Пряжкин наплел, а если что было за мной когда-то, то давно уже истек срок исковой давности. Да и был я тогда несмышленышем. Мне и восемнадцати не было. Но сейчас я чист. – Вот экспертиза и подтвердит это, – согласился Евдокимов, – или, наоборот, докажет, что замараны вы по самые уши. Дверь отворилась, и в кабинет заглянул майор юстиции Егоров. Увидев Евдокимова, он доложил: – Подозреваемый Пряжкин доставлен под конвоем для проведения очной ставки. – И сделав паузу, спросил: – Запускать? – Погоди минуту, – приказал Евдокимов. Егоров вышел и прикрыл дверь. – А теперь, гражданин Михеев, думайте, – продолжил генерал-майор юстиции. – Ваше слово и слово Пряжкина, который уже активно сотрудничает со следствием. У вас есть выбор: или вы признаетесь в убийстве Тарасевича, что мы и без вашего признания докажем, или Пряжкин повесит на вас еще одно убийство – Галины Фоменко. Сами понимаете, что после показаний вашего подельника мы уже не сможем оформить вам явку с повинной, как оформили ему. – Погодите, – попросил побледневший Михал Михалыч, – Галину не я, это он ее зарезал! – Ну, это еще надо доказывать. А вдруг у нас это не получится? Зато есть вы и показания на вас, данные ранее судимым Пряжкиным. Тем более мотив у вас есть. Ведь именно вам проговорилась Нина Николаевна о том, что Галина знает имя убийцы. Ну что, готовы сделать признание? – Погодите еще немного… Если я признаюсь, то что мне грозит? – Так вы и сами знаете, – произнес Евдокимов, – вы все нам рассказываете, и это засчитывается вам как явка с повинной, потому что официально обвинение вам не предъявлено. Вы все подробно рассказываете, заключаете сделку с правосудием. В худшем для вас случае – шесть лет строгача. Возможно, суд примет во внимание то, что не вы организатор, а только исполнитель, что выполняли приказание человека, который держал вас в страхе много лет. То есть на протяжении долгого ряда лет вы находились в психо-травмирующем состоянии, что угнетающе действовало на ваше сознание, психику и нервы. А это может помочь значительному снижению срока. – Именно так и было, как вы говорите, гражданин генерал. Мне отдал приказ некий Канцлер, которого я в глаза не видел, но которого боюсь уже тридцать лет. Потому что по его прихоти людей лишали жизни, и только по одному подозрению в неисполнении его приказаний людей убивали. Причем моих хороших друзей. – То есть вы признаетесь в убийстве Александра Витальевича Тарасевича? – Признаюсь. Но убил, исполняя чужую волю и боясь сам быть убитым. А потом Пряжкин, которому я сказал, что Галина все знает, убил Фоменко. Бережная поднялась: – Дальше вы без меня. Сумочку оставляю здесь. Если что – в сумочке включенная камера. Все, что было здесь сказано, зафиксировано. А мне надо пообщаться с Канцлером. Зачем-то она посмотрела на большой экран висящего на стене телевизора и помахала ему пальчиками, словно прощалась с выключенным аппаратом. Вера подошла к двери и остановилась. Посмотрела на Михеева: – Куда дели компьютер Тарасевича, который вы вынесли из его квартиры перед тем, как отправились убивать Александра Витальевича? Михал Михалыч мотнул головой на стену. – Он в канцелярии за папками, но только пустой: винчестер я вынул. Там хранилась проверка счетов компании, моих личных и распечатка движения средств за последний год. Михеев ждал следующих вопросов от Бережной, но его опередил Евдокимов: – Уважаемая мисс Марпл, попросите инспектора Лейстреда ввести Пряжкина. Глава двадцатая Рабочий день в аукционном доме закончился. Скорее всего, он станет ее последним рабочим днем в качестве эксперта-искусствоведа. Но Елизавета Петровна теперь уже не жалеет о потерянной работе. Теперь трудиться будет Аня – у нее интересная и высокооплачиваемая работа. А Елизавета Петровна будет сидеть с внуком, который очень скоро вернется к ним. По крайней мере, это обещала Вера, а она слов на ветер не бросает. Хотя нет – она будет приходящей бабушкой. Будет навещать дочь, приходя вместе с ее настоящим отцом, к которому Аня очень скоро привыкнет и полюбит его. Дочь и теперь возмущается, почему ей раньше не сказали правду. Елизавета Петровна размышляла об этом, сидя на месте для посетителей и поджидая Охотникова, который согласился подвезти ее в Тучков переулок, поверив, что она залезет в стеклянный скворечник в последний раз. Последний раз – это было сегодня в аукционном доме «Гардарика», а консьержкой она уже не работает. Накануне Михеев все же подписал ее заявление и даже не потребовал отработки. – Делаю это по настоятельной просьбе жильцов, – сказал он, – надеюсь, вы понимаете, о чем я. Ваша тайная жизнь стала слишком явной. Она согласилась с ним, забрала трудовую книжку и причитающиеся ей за несколько смен деньги. Думала, что не вернется ни при каких обстоятельствах, но Верочка попросила. – Ну что, поехали, – громко произнес вошедший в комнату Охотников. Сухомлинова поднялась, обвела комнату взглядом, прощаясь с этими стенами навсегда, и пошла за своим начальником. Он пропустил ее вперед, потом открыл перед ней стеклянную дверь. И признался: – А ведь я был влюблен в тебя, Лизок, почти весь первый курс страдал. Потом, разумеется, все это забылось. И вот новая встреча… Они вышли на улицу и остановились возле его автомобиля. Охотников галантно открыл перед ней дверь, сел на водительское кресло и, только когда машина тронулась, продолжил: – Ты прекрасно выглядишь для своих лет. Да и не только для своих. И я сейчас даже жалею, что потерял тебя когда-то по глупости. Что меня дернуло затащить в постель Лушкину? – Это она тебя затащила. Полкурса свидетели, и я в том числе. Ей, наверное, икается сейчас. – Не икается, – покачал головой Охотников, – она умерла лет десять назад. Представляешь, даже пятидесяти не было, и как-то сразу. Она одна жила в последние годы. А до того у нее была какая-то страстная любовь. Ирина оказалась преданной и верной женой… Хотя правильнее сказать, сожительницей, потому что тот человек не хотел на ней жениться официально. Они прожили вместе лет двадцать или около того, а потом он нашел себе молоденькую и ушел к ней, прихватив из дома все, что смог утащить, включая вещи Ирины. – Не будем о грустном, – попросила Елизавета Петровна. И весь остаток пути они проехали молча, как будто ничего, кроме грусти, в их воспоминаниях не было. Въехали в ворота паркинга, спустились уровнем ниже, где стояли машины жильцов, потом вышли во двор. – Я вдруг подумал о смерти, – произнес Юрий Иванович, – вспомнил вот Ирину – мою первую женщину, которую я и не любил никогда, а она дарила свою любовь всем, что не унижает ее нисколько. Теперь ее нет, и мне кажется, что она ждет меня там. Ждет, понимая, что только она одна поможет скрасить мне вечность. Предположим, я умру. Кому достанутся картины из моей коллекции? А ведь там не только картины. Что со всем этим делать? – Подари или завещай государству, – посоветовала Елизавета Петровна. Охотников кивнул. – Я думал об этом, но не могу. Жаба душит. Они вошли в дом. Охотников начал прощаться. – Сухомлинова, в случае чего, не думай про меня плохо. – Ты о чем, Юра? Она назвала его по имени запросто, как сорок лет назад, когда они оба были первокурсниками.