Так они сидели все и чувствовали себя глуповато и неуютно. — Смотри-ка ты,— сказал Слава,— полочка по­явилась. «Значит, он тут не первый раз»,— подумал Лешка и остался доволен своей догадливостью и недоволен Славой. — Ну что нам, ребята, сидеть тут? — сказала Надя.— Пойдемте нарвем всем такие же букеты. Праздник ведь! — Она сразу же загорелась этой идеей. Они брели вдоль вагончиков, Надя со Славой впе­реди. Слава начал заливать ей, что вот шла бы в ра­дистки, он бы ее подучил, — «Поет морзянка...»—начала было Надя, но тут же оборвала песенку. — Никакой радистки из меня не получится,— сказала весело,— я не усидчивая. А по­том что ж — я и так почти диспетчер и, значит, почти начальство.:— На лице ее появилась смешливая гримаска. — А захочу — штукатуром стану. У нас с Анике­ем такая бригада будет: я штукатурю стены, он делает двери и окна. Правда, Аникей? Тот от неожиданности крякнул, но сказал: — Это можно. Возле старого фанерного щита с надписью «Улица Надежд» Слава остановился: — Стоп, хлопцы. Тут явная опечатка. Подобрав с земли уголек, он чуть поправил напи­санное. Получилось: «Улица Надежды». — Ох, Слава, зададут тебе ребята! — рассмеялась Надя, и, хотя она этого, может быть, и не хотела, смех получился игривым. . Не зададут,— уверил Аникей. «Вот черти, оба на разные лады гнут одно и то же»,— подумал Лешка и хотел ввернуть что-нибудь ироническое, но ничего не смог придумать. Наверное, ему просто было не до иронии. Не хотелось признаться в этом, но ведь Надя нравилась и ему. Она была не то что очень уж красивая, но явно симпатичная и, главное, какая-то душевная, добрая, к себе распола­гающая... Лешке представлялось, что в любви у него есть кое-какой опыт. В школьные-то годы все же пришлось кое-что пережить. Воспоминания об этом несли в себе слад­ко-горьковатый привкус. Татка Синельникова и Лена Поливина со времени, что утекло с его отъезда из дома, отходили все дальше, становились все менее осязае­мыми, но не проходили ни сладость, ни горечь. Горечь от них двоих была разная: Татка оставила в душе обиду из-за того, что льнула еще и к Димке Бродину, а Лена — оттого, что очень уж настырно навязывала Лешке свою тихую дружбу. С Надей бы так не было, думалось Лешке, хотя ему и не нравилось, что она вроде бы легко принимает ухаживания других. Ну, принимать-то принимает, но взаимностью ведь не отвечает. Просто никого не хо­чет обидеть черствостью? А что о ней думает Алексей Новожилов, она и не знает... Лешка не заметил, как по топкой, залитой водой тропе причапали они к зарослям ивняка на берегу озера. — Давайте, ребята, побольше, чтобы во все ва­гончики! — сказала Надя. Слава и Аникей с веселым гоготом вломились в кустарник. Надя осталась у края, на опушке, сказала: — А мы, Леша, давай здесь. Прутики ивы гребешком топорщились в белесое небо. Солнце медленно падало в заозерную тайгу, и лепешки снега на земле светились розовым. Рядом с ними через бурую мертвую поросль прошлых лет про­бивались упрямо еще слабенькие ростки мытника и морошки. Храбрые... — Ты о чем задумался, Леша? — Ни о чем. Смотрю вот на лес, на землю... — Скучаешь о своей степи? — Да не, уже не скучаю. — Я книжки, которые ты заказывал, по гидрогео­логии, включила в заявку. Виктор Семеныч, когда в Тюмени был, говорит, сдал заявку в бибколлектор. Она уже давно завела специальную тетрадь и хо­дила с ней по вагончикам, расспрашивала всех — кого какие книги интересуют. А потом составила громад­ную заявку, выступила на заседании штаба и приня­лась доказывать, что без книг — не жизнь. А что тут доказывать-то? Все и так знали-понимали. И деньги, сказал Маныгин, на библиотечку найдутся. — Ну какая тут гидрогеология! — усмехнулся Лешка.— Это я раньше, когда в совхозе жил, мечтал водой из подземных морей орошать степь. Ты знаешь, ученые предполагают, что там, под Казахстаном, воды около семи тысяч миллиардов кубометров. Представ­ляешь? Где-то в глубине недр, в черной утробе, неви­димая она там, бесполезная, а если извлечь ее и — на поля, на пастбища. Посмотрела бы ты, что делается у нас в засуху!.. — Ты, оказывается, умеешь хорошо говорить,— вскинула на него недлинные черненькие ресницы Надя. — Говорить! —• опять усмехнулся Лешка, чуть по­кривив губы.— Это я так, про старое вспомнил. Здесь-то, видишь, совсем другая картина. Здесь — наоборот: как бы от воды избавиться... — Да,— задумчиво сказала Надя и покивала,— да... Послушай, а вот сейчас ты... у тебя новая работа. Я читала где-то, есть специальные книги, даже учеб­ники по этому профилю работы. «Хм,— про себя хмыкнул Лешка.— Профиль рабо­ты. По-другому сказать стесняется... Что ж это — спе­циальность, что ли, для меня?» Но тут он вспомнил то, что недавно говорил ему Аникей об овладении де­ло м. И вспомнил давний разговор со старшим братом, в его последний перед гибелью приезд домой — о том, что хороший человек любому делу отдастся на пол­ную железку, со страстью, с чувством долга. Тогда еще Лешка спросил его: «А я, по-твоему, какой чело­век? Ничего?» — «Да вроде ничего!» — ответил Ва­силий, сграбастал его и начал валять по траве... Лешка вздохнул. Надя этот вздох поняла по-своему: — Не нравится новое место, да?. Лешка отшатнулся: — Не место, товарищ Голышева, красит человека... — Да ладно тебе. Так как — заказать книже­чек? «А что? — подумал Лешка.— Почему бы и нет?» И сказал: — Почему бы и нет? Закажи. Интересно все-таки. Из чащи кустарника с большими охапками иво­вых веток вывалились Слава и Аникей. — Эх вы, заготовители! — закричал Слава.— Разговорчиками занимаетесь? Шуры-муры?.. Довольные и возбужденные, они подходили к ва­гонному городку, когда увидели Маныгина. — Вот! — похвасталась ему Надя.— Вам, Ана­толий Васильевич, первому таежный букет... Держи­те,— она протянула руку с ветками и тут же опустила ее под взглядом начальника управления. Взгляд был откровенно злой. — Что же это вы, ребята, делаете? — Маныгин сдерживал ярость.— Если каждый из нас примется ло­мать эту красу, через год здесь тундра будет. Варвар­ство! — Он круто повернулся и пошел, бросив через плечо: — Завтра на штабе еще поговорим!.. Солнце скатилось за тайгу, сразу свечерело, стало зябко. 3. Разговор с Надей растревожил Лешку — вспомни­лись дом, друзья, былые увлечения, такие, казалось, уже далекие... Он потоптался возле вагончиков — На­дю сразу же утащили в шумный круг, где забавлялись пляской, борьбой и какими-то потешными аттракцио­нами; оттуда крикнули: «Новожил, давай сюда!» — Лешка отмахнулся и пошел в вагончик: решил сесть за письма; давно собирался, да все не выкраивалось время. Отомкнув чемодан, он достал конверты и не ото­щавшую за зиму пачечку почтовой бумаги; почти не­чаянно рука коснулась заветной тетради, в которую Лешка класса с восьмого заносил поражавшие его различные сведения о воде, гидрологии и гидрогеоло­гии, Задумчиво и вместе с тем рассеянно просматривал он сейчас свои выписки из книг и журналов, цитаты и удивительные цифры, рассказывавшие о воде подчас не меньше, чем толстые труды ученых. Две записи задержали его внимание: «Вода — самое драгоценное ископаемое» (академик А. П. Вернадский), «Это самый важный минерал нашей Земли» (академик А. Е. Фер­сман). Некая мысль пришла Лешке в голову, и, улыб­нувшись, он решил записать свое: «Вода может быть и бедствием. Сам вижу. А. Новожилов». Уже сделав эту запись, он понял, что сморозил глупость — выло­жил истину, известную людям тех пор, когда они и людьми-то еще не были. Однако зачеркивать «цитату из себя» он не стал, а только приписал в скобочках ехидное: «Хе-хе!» Надо было браться за письма, и прежде всего от­ветить на отцовское послание — первое за все это время. До того писала только мама, да иногда — с великим тщанием и полным неумением — Митяй. А тут собрался наконец с силами сам батя. По всему видно было, что после паралича рука его слушалась еще плохо, дрожала, буквы прыгали, расползались и тоже дрожали. Лешка стал внимательно читать письмо. «Дорогой мой сын Алеша,— писал отец.— Вот ре­шил взяться за перо. Каллиграфия совсем уже не та, а все же пишу. У нас новостей особых нет, мама и Митяй очень скучают по тебе, да и я скучаю, потому что бездель­ничаю. Очень это плохо — бездельничать. Скоро, однако, начну снова работать, есть кое-что на при­мете. Часто и много думаю, Алеша, о тебе, о наших с тобой разговорах о твоем пути в жизни. Ну, об этом — при нашей встрече, на которую я все же надеюсь. А пока, как я понимаю, твоя жизнь идет правильно, потому что ты в комсомольско-молодежном управлении и у вас есть комиссар, и человек, как ты писал, он хороший я за тебя не беспокоюсь. Переводы твои получаем аккуратно, спасибо, сы­нок. Люда в этом году заканчивает институт, сразу станет полегче. Мама спрашивает, как у тебя с одеждой и обувью, напиши, что прислать, ведь магазинов у вас в тайге, как мы думаем, и кот не наплакал, Напи­ши, не прислать ли чаю. Все мы обнимаем тебя крепко и верим в тебя, твой отец В. Новожилов». Лешка легонько дотронулся до подписи. Ему хоте­лось погладить ее. Батя!.. Вот даже и о чае заботится« Он вспомнил любимую отцовскую кружку, пожелтев­шую, с зазубринками, с тоненькой трещинкой, которая шла от верхнего полукружия ручки вниз и в обхват кружки по грубовато намалеванной кремлевской баш­не... Чуть не на всех кружках и чашках в их доме были трещинки. Иногда отец — удивительно как: с одной же рукой! — заклеивал их всяческими БФ. А были они все разные — эти кружки и чашки. Мама, когда покупала в сельпо, брала не больше чем по две. У них никогда не было сервиза. «Сервиз» — это слово Лешка впервые услышал в доме главного совхозного агротехника Поливина. Потом Марина, жена Василия, привезла им в подарок очень дорогой и очень краси­вый чайный сервиз английской выделки на двенадцать персон. Мама заахала, а Марина сказала: «Что ж, Вася все-таки известный летчик-испытатель, мы ведь без денег не живем». Лешке это не понравилось, но его заворожили слова «на двенадцать персон». «Пер­сон»,— повторял он и кривлялся перед зеркалом, изо­бражая «персону». Этот роскошный сервиз батя подарил Мусамбаю в день его восьмидесятилетия. Чаю из этих чашек на дне рождения сподвижника лихого Амангельды весь сов­хоз попил немало, а куда потом подевались тарелочки, блюдечки, сливочники и прочее — этого и сам Мусамбай не знал. Старый, сухой, с коричневой издрябленной кожей, он сразу вспомнился Лешке. И верный, неразлучный его дружок дед Пантюха вспомнился, и качнулась, по­плыла перед взором горячая степь, курганы, пыль над огромной новой стройкой... От всего от этого Лешка чуть не заплакал, резко отложил письмо отца и начал свое: «Батя, дорогой! Хорошо, что ты взялся за перо. Значит, побеждаешь свою болезнь. И каллиграфия у тебя вовсе не такая уж плохая. Не блеск, но—олл райт! У меня дела идут нормально. Сегодня Первомай — с праздником всех вас! Мы отдыхаем, только малость поработали на воскреснике. Весна — кругом вода, вода, вода. Вот бы вам на поля хоть тысячную часть ее! Пусть мама не беспокоится: с одеждой и обувью у меня полный порядок. Выдают все, что надо. А рабо­та у меня переменилась. Я теперь...» Тут Лешка задумался: врать или не врать? Не хо­телось признаваться, что стал секретарем. Но врать было противно. И он написал правду, хотя и напустил при этом туману: «Я теперь работаю секретарем начальника управ­ления. Это — по поручению партийной организации. Вопросы и проблемы управления на нашей стройке, как и вообще во время научно-технической революции, имеют важнейшее значение. Я еще не знаю, справлюсь ли с этим поручением, но хочу справиться, хотя и думаю, что все равно потом займусь своим делом». Лешке казалось, что этими фразами он вполне ох­ранил собственное достоинство, даже приподнял его; он не сознавал, что делает это не столько для родите­лей, сколько для самого себя. Когда же он писал о «своем» деле, то, пожалуй, и не знал, появится ли оно и какое — смутно брезжила старая мысль о гидрогео­логии, хотя Лешка и чувствовал, что мечты его все дальше отодвигаются в некую неопределенность. Сообщив главное, он заторопился и быстренько за­кончил письмо поклонами и приветами. Начинал пи­сать — думал, получится что-то громадное, а вышло-то всего на одну страничку... Приглушенно доносились в вагончик вскрики и смех веселящейся братвы, неумолчно стучал движок «пээски»—маленькой передвижной электростанции. И странно, именно звук движка вызвал в Лешке зна­комое ощущение отгороженности от мира, громадной, почти неодолимой обширности пространств, которые легли между крохотным вагонным поселочком строи­телей и тем, что привыкли они называть Большой землей. А там, далеко-далеко, на совсем другом краю той земли, сидела, наверное, в спальной комнате ин­терната льноволосая, с большими грустными глазами девчонка и, очень возможно, писала Лешке очередное письмо. У него в руках были три письма от нее. И ни на одно он еще не ответил. Как послал первую весточку в интернат, так больше и не писал. Лена скупо сообщала об интернатских новостях и ничего — об учебе, хотя кончала десятый класс. Ее больше интересовали Лешкины дела. О них она в каждом письме расспрашивала подробно и настойчиво. Ей важно было знать, что он делает, кем работает, что ест, как одет, где спит, какие у него товарищи, много ли на стройке девушек, чем они заняты... во­просам не было конца. И в каждом письме, только почему-то обязательно сбоку, на полях, стояла припи­сочка: «Привет от Татьяны». Так официально она, на­верное, единственная в школе именовала Татку Си­нельникову. А сама Татка написать не удосужилась ни разу.