Маныгин подошел и, не глядя на Карданова, спро­сил: — Кто тут за старшего? Видно было, что он сердит. — А в чем дело,. Анатолий? — насторожился ко­миссар.— Ну вот я тут есть. На баржах — Ситников и Преображенский, общее руководство — за Гулявым. — Он где? — Вон, у второй баржи. Главный инженер уже спешил к начальнику уп­равления. — Ва-аня! — зычно кликнул Маныгин Ситнико­ва.— Давай сюда! — И повернулся к Карданову:— Разгрузку прекратить. Кустари, понимаешь, питека­ропы! Грач, бегом вон к тем бульдозерам — пусть га­лопом сюда. Тимка сорвался с места и, топоча сапогами, ри­нулся к строительству причала, где работали два буль­дозера. Все ждали, что будет дальше. Подошел Гулявый, с баржи притопал по воде мок­рый по пояс Ситников. — Хорошо в водичке-то? — покосился на него Ма­ныгин и зло провел по шее, давя комаров.— Вы что же это затеяли, родные мои? Завтра ж у нас полкол­лектива в простуде лежать будет! — А что сделаешь, Анатолий Васильевич? — при­щурил свой единственный глаз Гулявый и подергал бровями вверх-вниз.— Ждать, когда причал построим? — ...И, главное, всех с работы посрывали,— будто и не слушая главинжа, продолжал свое Маныгин.— Шоферов зачем с трассы сняли? Новикова забрали, рацию оголили. Новожилова кто разрешил взять? — Ты не горячись, Анатолий,— хмуро сказал Кар­данов.— Это я распорядился: всех подчистую. Аврал. — Аврал!.. Сделаем так. Бульдозерами подвинуть грунт ближе к баржам, так сказать, расширить берег. Это раз. Баржи тракторами подтянуть к берегу... Знаю, сядут. После разгрузки всплывут. Это два. И — сходни. Малых где? — Здесь я. — Давай, Аникей, родной, быстренько сваргань со своей бригадой сходни-трапы... Всем все ясно? — Он оглядел собравшихся победно.— Начальникам участ­ков через час быть в управлении.— И негромко ска­зал Карданову:— Виктор, и тебе. Шоферов — отпу­стить всех. Новиков, давай в мою машину. Новожи­лов — тоже, от меня еще выговор получишь за то, что покинул пост. Все! Обжалованию не подлежит. Дей­ствуйте! — Анатоль Васильич,— бросился к Маныгину Ан­тоха,— это как же получается? Шоферов отпустить, а наши боевые сто грамм? — Какие еще сто грамм? Карданов объяснил назначение «особого» ящика. — А-а.— Маныгин с усмешкой глянул на полумокрых ребят.— Выдать всем, и немедленно. Чтобы зав­тра — ни одного больного! ...Лешка сидел в машине нахохлившись. Ему было обидно за несправедливо обещанный выговор, а пуще того — что Маныгин оторвал его от братвы. «Поду­маешь, полдня без секретаря пробыть уже и не мо­жет». Толик, шофер, раза два оглядывался через плечо и бодряцки подмигивал. Парень молчаливый и стара­тельный, но с душой отчаянной, Лешке он нравился. Однако сейчас было не до Толика. Слава, успевший тяпнуть свои «боевые», пребывал в отличном настрое­нии— радовался, что с разгрузки его сняли. Маныгин молчал. Лешка изредка косился на него. Хотя обида еще топорщилась, в мыслях появилось и горделивое: «Ничего все-таки у меня начальник, толковый му­жик— приехал, глянул и сразу нашел решение...» Маныгин велел переодеться в сухое, а вскоре в уп­равлении началось совещание. Лешка, как обычно, вел запись. Речь шла о том, что стройка вступает в новый этап. В ближайшие дни придет еще несколько барж с грузом, потом прибудет рабочее пополнение. Предстояло развернуться вовсю. Этого ждали, к этому внутренне готовились, но вот грянуло — и возникла масса задач и вопросов, решать которые надо было сроч­но и с максимальным напряжением сил. Их-то и обсу­ждало совещание, чтобы потом выйти с ними на засе­дание штаба стройки. Чтобы решить, как ускорить строительство прича­ла, Маныгин повез всех туда, на место. Лешка остался в палатке один с Родионом Гавриловичем. Записанное наспех нужно было разобрать и необходимое внести в «Книгу запросов и распоряжений». Форму записей в этой «Книге» Лешка разработал сам, придумал для ясности различные графы и очень этим гордился. Ма­ныгин его похвалил, тем паче что новая форма записей упрощала контроль за исполнением. И всякий раз после совещаний Лешка брался за эту «Книгу» с особым чувством, со старанием. Кой-какие из распоряжений, например снабженцу Симе Кагальнику, Лешка переписывал на отдельные листки и, дав Маныгину подписать, нес Славе Новикову в радиорубку, чтобы передать в Тюмень. Потом он следил за их исполнением. Это приносило ему ощу­щение своей важности для стройки, нераздельности с ней — видно, и впрямь в механизме управления он становился деталькой нужной. Лешка пыхтел над «Книгой» запросов и распоря­жений, когда почувствовал, что за его спиной кто-то стоит — не слышал, как подошел человек. Он поднял голову и увидел бумажку в руках Родиона Гаврило­вича. — Алеша, ты извини, что отрываю. Просьбишка к тебе есть. Вот эту бумаженцию не перепечатаешь для меня? Есть такой в главке чиновник, Чиквиладзе на­зывается, терпеть не может писаного от руки. А? — Да, конечно, Родион Гаврилович, давайте, — Не обязательно сейчас,— затряс руками бухгал­тер,— не срочно. Я вообще: не перепечатаешь ли? Она коротенькая. — Давайте, давайте. Лешка в два пальца скоренько настукал бухгал­терский запрос насчет какого-то баланса, и Родион Гаврилович, довольнешенький, пошел крутить свой арифмометр. Без этой крутилки он, похоже, два и два не смог бы сложить. Стариканыча Лешка полюбил. За что — и сам еще не разобрался. Может, за то, что, как и батя, был бух­галтером? Ну, едва ли. И на батю походил он мало — невзрачный, тихонький, даже робкий какой-то. Может, не полюбил — пожалел? Родион Гаврилович был одинок и несчастен. В про­шлом году у него в Саянах погиб сын, геолог, а вскоро­сти умерла жена. Старикан распродал мебель, бросил квартиру и подался на Север, подальше от родимых мест. Осталась у него еще дочь, только дама, видать, очень занятая: отцу почти не писала, а он каждый день ждал хоть малой, хоть самой скупой весточки. Она была замужем за каким-то профессором-геохими­ком, и то ли со слов зятя или сына, то ли от собствен­ной учености Родион Гаврилович нет-нет да заговари­вал о том, что сибирскую землю («великую Сибирскую низменность», уточнял он) используем мы пока что варварски, топчем, не глядя под ноги, качаем лишь нефть да газ, будто не ведаем других сокровищ. Осо­бенно упирал он на то, что на севере низменности, конечно же, он убежден, должны быть полиметаллы и редкоземельные элементы. На этих элементах Роди­он Гаврилович был просто помешан и сладостно повто­рял чаровавшие его названия: церий, тулий, лантан, итрий, монацит... Разойдясь, он розовел и начинал сильно жестикулировать, потом, спохватившись, засо­вывал ладошки меж колен, как дошкольник, и улы­бался смущенно-виновато. Это у старикана была отдушина. И еще — работа. Он был ласков и добр к людям, но внутри его точила тоска. Лешка видел это. Лешка это просто знал. Он теперь вообще стал узнавать многое о людях, которые работали или толклись в палатке управления. Его, например, вначале удивляла дружба не друж­ба, а какая-то близость таких неблизких, не похожих друг на друга людей, как Ситников и Гулявый. Очень интеллигентный, но, казалось, Лешке, трусоватый, какой-то беспомощный главинж и лихой грубый меха­ник — что было между ними общего? Лешка присмат­ривался к ним. Все было сложней, чем казалось. Никто ничего не рассказывал ему об Иване Тихо­новиче Гулявом, но по разговорам, по отрывочным репликам и намекам он «сконструировал» его про­шлое. Боевой офицер, командир саперного батальона, Гулявый потерял глаз на фронте. После войны пока­зал себя энергичным и смелым инженером. Когда-то его имя часто можно было видеть в газетах. Гулявого взяли на работу в главк. И там произошло то, что Лешке было в общем-то непонятно: какой-то началь­ствующий чиновник Ивана Тихоновича «съел». Один раз подсек его инициативу, второй, в третий обрушил строгое взыскание, в четвертый учинил разнос. Гулявый стал всего бояться, почувствовал себя принижен­ным, незнайкой и хотел уйти на какую-нибудь стройку прорабом, чтобы все начать с азов. Вот тут и подобрал его Маныгин. Иван Ситников был человек иной, и судьба у него складывалась по-иному. Классный шофер, он возил какого-то туза, насмерть разругался с ним и пересел на грузовую машину. Тут же поступил он заочно в политехнический институт, потом, плюнув на заработок, пе­решел на очное отделение. Он готовился стать физи­ком, говорили — неплохим, уже печатал статьи в науч­ных журналах, но со студенческим отрядом попал в тюменскую тайгу и вырваться отсюда уже не смог, вернее не захотел. Здесь, почувствовал, он нужнее всего, и это — его стихия. И вот они встретились, два Ивана — бывший глав­ковский инженер и бывший шофер, «черная кость», как говорил о себе Ситников. В принципе Иван был не из словоохочих, но при Иване Тихоновиче в нем словно бес пробуждался. Лешка не раз наблюдал, как большой, жилистый, под­хватив под руку сухонького Ивана Тихоновича, он хо­дил с ним вдоль вагончика взад-вперед, топтал снег, гудел что-то, обсказывал и вдруг начинал раскатисто хохотать. Иван Тихонович, осторожно высвободив руку из-под лапищи Ивана, пялил па него свой глаз и с некоторым унынием сыпал, все сыпал гладкие, навер­ное, какие-то правильные фразы. Иван был у главинжа в подчинении, но суборди­нацию, судя по всему, признавал не очень. Однажды, еще в марте, он ввалился в палатку, ски­нул шапку и рукавицы, плюхнулся на табурет у стола Ивана Тихоновича и охрипшим баском сообщил: — Прикапутил я вашу теорию, точка! Кран на месте. Как штык. Что и требовалось доказать. А мог бы и не сообщать. В управлении все уже было известно. В тот день водители, перегонявшие по зимнику кран с площадки строительства Тунгинского газопромысла к месту будущего причала, наотрез отказались двигаться дальше: мог не выдержать лед на реке. Еще и еще раз промеряли его толщину — выходило, что водители правы, по норме на вес крана толщины явно не хватало. — Ладно, ребятки, сыпьте на берег,— сказал Иван и сам сел за руль. — С ума, Иван, свихнулся! Утопнешь запросто. — У меня опыт есть,— усмехнулся Ситников и дви­нул рычаги. Десять километров волок он этот кран по реке. Десять километров зловеще трещал под ним лед... — Знаю,— сказал Гулявый.— Буду писать началь­нику управления докладную, чтобы он вас наказал. — Начальник управления мне благодарность объ­явит. И ты, Иван Тихонович, будешь благодарить. Если бы я не привел кран сегодня, завтра бы уже ни­кто не привел. Весна. А летом без крана на причале мы бы вообще вылетели в трубу. — А если бы вы утонули вместе с краном? — Риск,— осклабился Иван. Тут Гулявый не выдержал. Он побледнел и, креп­ко ухватив закраину стола, закричал срывающимся голосом: — Пора быть посерьезнее! Ведь вы все-таки глав­ный механик. За этот ваш дурацкий риск мы с управ­ляющим пошли бы под суд! — Возможно,— кивнул Иван. Может быть, Гулявый трахнул бы его чем-нибудь, но вмешался Маныгин. Он сказал примиряюще: — Ладно, Иван Тихонович, победителей не судят. Ты, Вайя, сначала пойди в столовую, перехвати чего-нибудь, весь день не ел. Лешка слушал эту перепалку и не мог сообразить, кто же все-таки прав. Вроде бы прав Гулявый. Ведь и верно Ситников грубо нарушил инструкцию. Лешка помнил, как свирепо гонял трактористов за нарушения директор совхоза. Но там — что! А здесь Иван мог уто­пить и себя, и кран, так необходимый стройке. Но, с другой стороны, смелость этого парня его восхищала, а Гулявый представлялся жалким, дрожащим трусом. И ведь главное—дело-то выиграно, кран на месте! Перед сном два Ивана опять топтали снег возле вагончиков, опять один что-то гудел, другой таращил глаз и возражал. Видимо, они друг другу были нужны. Маныгин к Ивану благоволил. Он знал его лучше всех. Они вместе учились в политехническом. Анато­лий Васильевич до этого кончал строительный, немало поработал, побывал уже главным инженером крупного управления и вдруг «на старости», в двадцать семь лет, пошел учиться на физика. Прошлым летом, буду­чи командиром студенческого отряда, он застрял на Тюменщине. Обуяла его мечта создать молодежную «градостроительную фирму». Человек с опытом и пробивной силой, стучал он во многие двери и добился, что главк пошел на эксперимент — организовал вот это комсомольско-молодежное управление для строи­тельства небольшого таежного поселка. Конечно, до голубой мечты было еще далеко, но недаром же гово­рится : лиха беда — начало. Не случайно Лешка подмечал в начальнике черты, ему казалось, несовместимые. С одной стороны, Маныгин был крут и самовластен, с другой — демократичен, по-товарищески расположен ко всем. Видно, въевшаяся в прежней работе привычка распо­ряжаться и нести ответственность смешалась со сту­денческой простотой. В Маныгине многое злило Лешку, но многое и нра­вилось. Чем больше он присматривался к начальнику, управления и вникал в работу, тем яснее ему стано­вилось, что Маныгину на стройке приходится, пожа­луй, всех труднее. Это со стороны легко судить,— разъезжает в машине, распоряжается, властный и в себе уверенный. А Лешка теперь знал, как порой мучительно ищет верное решение «непогрешимый» Анатоль Васильич; как ночами просиживает над проектными заданиями и чертежами, считает, черкает и чертит заново; какими нежданно-горькими бывают письма из главка, которые Лешке приходится читать, разбирая почту; какие окрики получает он по рации от начальства. А еще Лешка знал, вернее, догадывался, что у Анатолия Васильевича какие-то серьезные нелады в семье. Однажды нечаянно он слышал (просто гово­рили при нем вполголоса), как Карданов сказал Ма­ныгину: «Будь ты наконец мужчиной, Толя. Разве­дись, и все».— «А сын, Витя?» — «Он же все равно у бабушки». — «Эх, родной, советовать легко... — Карданов помолчал, потом тихо выдохнул: — Да, это конечно...» ...Маныгин вернулся с Дим Димычем заляпанный грязью и веселый. — Ну, товарищ помощник, каковы наши дела?, — Нормально. Все, что говорили, сделал. — Олл райт. А не мог бы ты по-дружески прита­щить с кухни чайничек чая? Мы вот тут с комсоргом планы планировать будем. С чаем-то оно знаешь как бы получилось! До сих пор подобных поручений Лешке выполнять не приходилось. У него уже навертывались на язык слова о том, что он все-таки не официант, но взглянул Лешка на Маныгина — усталый, расхристанный, хоть и бодрится,— и возражать не стал. Сказал: — Ладно... А выговор как — в приказ писать? — Какой выговор? Тебе, что ли?