Ребята еще не спали, только что вернулись из кафе. Антоха Пьянков, завернувший к ним, сидел на крова­ти Преображенского и объяснялся ему в любви. Шея у него была красная, глазки поблескивали — видно, пе­рехватил у кого-то лишний стаканчик. — Хоть ты интеллигенток, комсорг,— говорил он,— а я тебя люблю. И веселый ты, черт, пляшешь хорошо. Вот так.— Антоха попытался изобразить, по почел за благо плюхнуться обратно на кровать. — Вот чем надо завоевывать массы — ногами! — хохотал Дим Димыч.— Леша, ты куда исчезал? — Да так... — Тайна, покрытая кисеей белой ночи,— снасмешничал Слава.— Имя той тайны... — Брось,— поморщился Аникей.— Тайна так тай­на, и нечего лезть. — Ах, подумаешь, какой секрет и какие мы пра­ведники! Ладно, Новожил, гони галстук. За успех с тебя причитается. Лешка отдал галстук Славе, рубашку — Дим Димычу, подумал, разделся до конца и шмыгнул под оде­яло. — Ну-у,— сказал Антоха.— Новожил у нас инди­видуум. В комнате гости, а он — спать. — У нас, Антон, демократия.— Дим Димыч под­сел к нему, обнял за плечи.— Будем считать, что гость ты мой. Хочешь, напою чаем? Конфеты есть. — Ну да, буду я удовольствие разбавлять чаем! Если бы ты что другое выставил... Ладно, тоже пойду на боковую. Оревуар! — Ты смотри,— засмеялся Слава,— какой образо­ванный стал! — Не боись,— довольный, обернулся с порога Ан­тоха,— как-нибудь и мы...—и тихонько вышел. Хлопнула далекая входная дверь, кто-то прото­пал по коридору, и все стихло. «Как же это понимать, что ты поехала за мной?» — спрашивал Лешка Лену. Она улыбалась: «Люблю тебя». «Нет, серьезно?» А к чему спрашивать! Ведь знает он, прекрасно знает, как надо это понимать, только сознаться боит­ся... или не хочет?.. — А что, он парень ничего, еще пообтешется,— неожиданно сказал Дим Димыч, и кровать под ним заскрипела. «Сейчас будет монолог минут на десять»,—поду­мал Лешка: этот Преображенский, если у него было хорошее настроение, любил поговорить перед сном. — Вот мы все к нему: Антоха, Антоха,— продол« жал Дим Димыч,— а почему не Антон или даже Антон Николаевич? У человека надо разбудить уважение к себе. — Чего не надо, того не надо,— вставил Слава,—• он как раз только себя и уважает. — Ну если показать, что уважают и другие, у него в душе произойдет поворот.— Кровать заскрипела сильнее: Дим Димыч воодушевился.— Отношением других Антон станет дорожить. Это, я вам скажу, психология. Научится человек дорожить мнением кол­лектива — и все, уже наш. В нем есть здоровое ядро, помяните мое слово, мы из Антохи выкуем полноцен­ную социалистическую личность. Тут ведь что важно?.. Лешка почувствовал, что кто-то сел на его кровать, и открыл глаза. Светлая серебристая мгла заливала комнату; к нему совсем близко склонился Аникей; он еще, оказывается, не раздевался. — Ты Надю, когда бродил, не видел? Лешка смотрел на него, молчал. В серебряном полу­свете лицо Аникея было бледным. — Не,— тоже шепотом ответил Лешка,— не видел. — Куда-то подевалась. — Спать, наверно, ушла. — Может быть...— Аникей медлил, видно, хотел сказать что-то еще, но поднялся, шагнул к постели. «Почему же я соврал?.. А я и верно ее не видел. Может, это и не Надя была, поблазнилось мне... И то, что Лена говорила, поблазнилось...» С утра Маныгин назначил экзамен двум девицам, каждая из которых заявила, что хочет работать маши­нисткой. Одна была беленькая, звалась Татой, другая, черненькая, была Нага. Беленькая была красивая, чер­ненькая — нет. — Давай, Алексей, какой-нибудь текст, страницы две, три, пусть стучат, а ты засекай время, потом по­смотрим на опечатки. На столике вместо «Эрики» стояла уже новая ма­шинка, солидная, с широкой кареткой «Олимпия». Нага попробовала клавиши и сказала: — Тяжело на ней будет, неразработанная. Маныгин покосился на нее и ничего не ответил, кивнул Лешке: — Давай,—и ушел в свой кабинетик. Первой за машинку села Тата. У нее была изящная прямая осанка; длинные пушистые ресницы, когда она косила взгляд на текст, мягко подрагивали. Печатала Тата быстро и уверенно, Лешка позавидовал... Пата села за стол как-то неуклюже, бочком, долго вчитыва­лась в текст и только потом начала стучать по кла­вишам. Впрочем, и она справилась с работой быстро. Лешка следил по часам: черненькая отстала от под­руги всего на двадцать секунд. Он взял готовые листки, поставил на одном «Н», на другом «Т» и разложил перед собой. Ему было до стыда неловко — экий экзаменатор! — Нам как,— спросила Тата, красиво откидывая длинные волосы назад,— здесь подождать или, может, погулять? — Погуляйте,— обрадовался Лешка,— я еще уп­равляющему покажу. Он принялся вычитывать готовый текст. Неплохо, по две опечатки. Волновались, а так, наверное, и луч­ше могут... Кого же выбрать? Они и по документам были ровня. А если одну машинисткой, а другую — се­кретарем? Лешка положил листы перед Маныгиным: — Вот, Анатолий Васильевич, готовая мне смена. Одну — машинисткой, другую — секретарем. Маныгин просмотрел листы, пометил еще какую-то опечатку, пропущенную Лешкой, поинтересовался: — А по быстроте? — Наташа, которая черненькая, на двадцать се­кунд медленнее. — Ага,— словно бы удовлетворенно сказал Маны­гин.— Ну, и которую бы ты рекомендовал машинист­кой. — Черненькую. — Почему? — Она, Анатолий Васильич... ну, как сказать? Не такая смазливая, значит, лучше будет стараться. Маныгин широко улыбнулся: — Леша, ты гениальный начальник канцелярии. Психолог! И — быть по сему. Так и передай. — А вторую, беленькую эту, секретарем возьмете? Маныгин досадливо поморщился: — Ты, Леша, что — портвейна вчера хватанул? Не проспался? Есть у меня секретарь, помощник есть. И все. Иди. Обжалованию не подлежит. На новом своем рабочем месте Ната устраивалась обстоятельно. Она долго устанавливала, передвигая машинку, по-своему разложила копирку и писчую бу­магу, повыше устроила сиденье, положив на стул три конторских книги. Потом села, осторожно, кончиками пальцев, поправила смешную мальчишески короткую прическу, сказала: — Я готова, Алексей Витальевич. Какая будет ра­бота? — и ужала вниз пухлую верхнюю губенку. — Какой я Витальевич? — опешил Лешка.— Про­сто Алексей. Она посмотрела на него внимательно и очень серь­езно, согласилась: — Хорошо. А меня зовите Наташей. Ната — это противно, это меня Таня так называет.— И упрямо, напористо повторила: — Я готова. Какая будет ра­бота? Работы он дал ей вдосталь. Наташа набросилась на нее, ухватилась жадно, согнулась, нависнув над машинкой худенькими плечиками, словно боялась, что машинку у нее могут отобрать. Она стучала старатель­но и быстро, вся отдавшись работе, и лишь изредка бросала на Лешку настороженно-испуганный взгляд, будто хотела спросить, хорошо ли, ладно ли она справ­ляется. Лешке Наташа мешала. Просто он не привык, что вот тут кто-то еще, кроме него, стукотит. Дела было довольно много. Маныгин велел ему приготовить выпис­ки из документов НТО для подготовки транспортного графика, написать несколько официальных бумаг в субподрядные организации — все у него не клеилось. Надо бы еще сходить к Селиванову в УМ-2, он со сво­ими управленцами размещался в одном из вагончи­ков — и туда ноги не шли: Лешке и хотелось увидеть Лену, и почему-то он этого боялся, а кто знает — вый­дешь, и вдруг встретится... Дверь с треском распахнулась — ворвался Маны­гин. За ним шел Тимка Грач. Он был в замасленных брезентовых штанах, в старенькой, тоже нечистой ков­бойке, и кепка на голове была потрепанная и грязная. Недавно Тимка перешел на бульдозер и хвалился, что заработок у него «блеск — не то слово». — Новожилов, зайди тоже,— рявкнул Маныгин и стремительно-тяжело прошагал в кабинетик. «Что случилось?» — глазами спросил Лешка у Тимки. Тот беспомощно и виновато развел руками и шмыгнул вслед за начальником. Маныгин сидел за столом недвижно-каменный, как сфинкс. Только взгляд его свирепо буравил Тимку. — Пиши, Новожилов, приказ,— сказал он, не сво­дя глаз с Тимки.— Пиши так: бульдозериста Грача Тимофея... как тебя дальше?.. Митрофановича за вар­варское отношение к лесу, выразившееся... Черт, слова какие лезут!.. Пиши так. Варварское отношение к лесу все еще живуче среди нас. Бульдозерист Грач Та Эм во время планировки строительной площадки беспо­щадно снес здоровое дерево. Подобные факты нетерпи­мы. Параграф первый. Бульдозериста Грача Тэ Эм за уничтожение дерева из управления уволить. Тимка вздохнул — как прорыдал — и вытер с лица пот.