— Значит, порядок,— сказал, выключая рацию, Слава Новиков: он уже знал, что это любимое словцо комиссара. — Порядок,— машинально откликнулся Виктор, роясь в рюкзаке.— Бритву мою не видел? — Пьянков же брал... Вот она. Устроившись поближе к окошку, Карданов при мут­ном свете вгляделся в зеркальце. Лицо заросло длин­ными и редкими волосами. «Еще денька два не по­бриться, и будет, как у того ханта»,— с усмешкой по­думал Виктор. Они набрели на него вчера, когда с Лехой Новожи­ловым отправились осмотреть окрестности. Новожилов зашел в палатку сменить портянки. Сопя, навертывал он их на ноги, изредка косясь на комиссара. — На разведку пойдем? — спросил Виктор. — Какую разведку? — Посмотреть вокруг. Новожилов только пожал плечами: дескать, если надо, чего тут спрашивать! Было тихо. Лишь иногда от мороза потрескивали деревья да поскрипывал под лыжами снег. Новожи­лов сначала отставал, потом втянулся, пошел хорошо, даже принялся напевать что-то себе под нос. Лес оборвался внезапно, перед ними лежала глад­кая, почти прямоугольной формы заснеженная поверх­ность — то безымянное озерцо, на берегу которого и намечалось строительство поселка. Недалеко, под вывороченным бурей корневищем, трепыхался костер. К поваленной сосне были приткну­ты широкие, подбитые оленьими шкурками лыжи. Возле сидел старый хант. Блеклыми, слезящимися гла­зами старик посмотрел на парней, вынул изо рта труб­ку и покивал, приглашая к огню. Темного окраса остяцкая лайка приподнялась, склонила голову набок и радушно вильнула хвостом. Парни присели возле костра. Хант был недвижен, только вздрагивала, когда он затягивался, трубка в зубах. — Вы здешний? — спросил Виктор, вытаскивая сигареты. — Стесь,— кивнул старик.— Исба, отнако, там, стесь — охота. — Много зверя? Хорошая охота? — Какой сверь! — махнул хант обеими руками.— Пустой урман. Отнако мало-мало белка есть. Онтатра есть. Метветь, рысь. Мало-мало сверь есть. Виктор вглядывался в него. Хант был очень ста­рый. Темная кожа на щеках сильно сморщилась, из нее торчали редкие седые волоски. — А это озеро у вас называется как-нибудь? — кивнул Леха Новожилов на заснеженную гладь. — Русски насвание нет. Отнако хант насывает так: Ухтым-мыхын-тур. По-вашему путет... Как путет? Наверно, осеро Светлое. — Ну да? — удивился Леха.— Это же для поселка название, верно? — он обернулся к Виктору. Потом по­яснил старику: — Мы сюда поселок строить приехали. — Приехали, снаю. Три польшие машинки. Отна­ко много шума телали. Еще ехать путут? — Конечно,— подтвердил Леха и пообещал: — Мы тут все переворошим! Старик затряс головой: — Так, так. Снаю. Тунга — строить, Игрим, Ухтым-мыхын-тур — строить, весте — строить. Сверь совсем ухотить путет. Урман совсем пустой путет... Виктору сделалось не по себе. Конечно, старик пре­увеличивает, но стройка, ясно, ему не по нутру, даже враждебна ему, и это понятно: он мало знает. Но разве в двух словах объяснишь, какое могущество в недале­ком будущем обретет этот край и какие блага принесет оно? Это не для мимолетнего разговора. Виктор встал: — Пойдем, Новожилов. Как вас зовут, дед? — Неунко совут. Весь урман снает. Старый Неунко. Совсем старый.— Он печально поник головой. — Приходите к нам в гости, Неунко. Мы тут неда­леко.— Виктор ткнул рукой в лес. — Снаю. Пасибо. Вотка мало-мало есть? Приту гостить. Отнако потом приту.— Водянистыми глазами старик уставился в огонь и замер так. ...Бритва брала длинный волос плохо. Удобная это штука, «Турист», но слабоватая. Виктор покряхтывал: щипало изрядно. Однако мало-помалу лицо приобре­тало нормальный вид: худые, чуть впалые щеки сде­лались гладкими, очистился узкий, мягких очертаний подбородок. Бритва замерла над верхней припухлой губой — не оставить ли усики? Виктор шутейно под­мигнул зеркальцу, показал язык и испуганно оглянул­ся: не видит ли Новиков?.. Того в палатке уже не было. За тонкими полотняными стенками звонко жужжа­ли бензопилы, гудел мотор тягача, превращенного в трелевочник, постукивали топоры. Ребята очищали площадку под вагончики, а Аникей Малых с двумя подручными плотничал: ему было срочное задание соорудить «универсальный сарай» — временный склад и мастерскую заодно. Добрившись, Виктор с удовольствием протер лицо одеколоном, прочистил бритву и тут услышал, как вдруг загалдели ребята. Звук мотора, казалось, уси­лился, Виктор догадался почему — и прытко выскочил из палатки. Над тайгой, кренясь, шел вертолет. Побросав инструменты, парни по рыхлой лесной целине бежали к месту посадки. Мощная воздушная струя гнула верхушки деревьев и вихрила снег... Начальник управления Анатолий Маныгин, боль­шой и веселый тридцатилетний богатырь, спрыгнув с трапа, широченно раскинул руки: — Ну, десантники, здорово! — Его бас перекрыл рокот мотора. У Виктора хрустнули хрящи в объятиях, и он по­чувствовал в глазах сольцу — оттого, что все так пре­восходно: что прилетел наконец этот славный, такой могутный и веселый мужик, что ребята радостно гал­дят вокруг, что за этим вертолетом придут теперь дру­гие, что уже близко, близко ломятся по тайге громозд­кие сани с жильем,— оттого, что все становится на­дежным. А Маныгин уже командовал выгрузкой. На снег ложились ящики, тюки и мешки с продуктами. — Консервы высший сорт! Масло, сахар, лимоны! Слышите? — покрикивал начальник.— С хлебом поде­ликатнее... Хлеб! Потянулась к стану груженая цепочка людей. За ней вдавливалась в снег тропа — первая тропа от места, которое еще не называлось вертодромом, но ко­торое уже стало им. Морозный пар окутывал цепочку. Хмуро жались в сторонку вековые лиственницы. У палатки с пристуком всхлюпывал топор. Аникей Малых старательно обтесывал лесину. Только сейчас ребята заметили, что этого парня у вертолета с ними не было. — Во вкалывает, от топора не оторвешь! Аникей застенчиво улыбнулся: — Так задание же срочное,— и отер со лба пот. Свалив с плеча тяжелый тюк, Лешка Новожилов остановился передохнуть. Совсем близко от него, широ­ко расставив в снегу длинные ноги, обутые в унты, рас­стегнув полушубок, осматривался Маныгин. Не этот малюхонький, уже потоптанный пятачок, на котором прилепилась палатка, оглядывал он. Как боевой ко­мандир, занимая КП, приглядывается к местности, оценивая каждый бугорок и овражек, каждую скла­дочку и возвышенность, так Маныгин вглядывался в окружающее. Запахивая полушубок, начальник обернулся к Карданову: — Виктор, давай лыжи, пойду на рекогносциров­ку... Ребята, ставьте вторую палатку: разместим в ней управление, рабочее место нужно. — Озеро-то рядом, Анатолий, Светлым называет­ся,— сказал Карданов.— Мы вчера с одним пареньком на старика ханта наткнулись, он объяснил. Подходя­щее имечко для поселка — Светлый, а? — Подожди, комиссар,— отмахнулся Маныгин.— Будет и поселку имя. Хоть Светлым назовем, хоть Изумрудным, хоть, понимаешь, Бриллиантовым. Нам сначала дорогу надо на Тунгу. Дорога нам нужна, дорога!.. 3. С хрустом и протяжным уханьем падали деревья. Широко и прямо дорога всекалась в тайгу. Собственно, это была еще не дорога — только про­сека. Дорогу по ней предстояло проложить. А сначала нужно было прорубить в тайге шестикилометровый коридор. Рубили сразу с двух сторон: с одной — де­сантники, с другой — группа, идущая от Тунги. Лешка работал пилой «Дружба». Первые дни было до отчаяния маятно. Бойкое цепное «полотно» пилы вначале ходко врезалось в ствол, но потом его обяза­тельно заедало. Пила ерундила, не слушалась Лешки, и, взмокнув от пота, проклиная все на свете, он готов был забросить зто с непривычки тяжеленное чудо тех­ники в сугроб, плюхнуться в снег и зареветь. Да ре­веть было некогда. Постепенно к пиле он приноровился и хоть работал, может, похуже других, однако стало терпимо. По вечерам, забираясь в вагончике на нары, он ощущал в душе горечь и пустоту, промерзлое тело ныло от усталости, хотелось по-щенячьи скулить. А ведь физически Лешка вроде не был хлюпиком. Ведь и бегал неплохо, плавал и нырял. Только сейчас-то это было ни к чему. Тело чувствовало себя неуклю­жим, руки теряли подвижность, а мысли в тесном, на шестнадцать душ, вагончике, пропитанном запахами пота и бензина, делались вялыми. Парни, окружавшие Лешку, представлялись ему и взрослее, и сильнее, и находчивее. Может, так оно и было. Лешка старался дотянуться до них, а это полу­чалось плохо. С болезненной своей мнительностью Лешка ощущал, что ему не хватает их простоты, уменья и сноровки. Занятый собой, он не видел, что и другим вживаться в непривычный быт и новую работу нелегко. Все это было как болезнь, однако некоторые при­меты указывали, что болезнь, похоже, излечима: не так стали мучать грубеющие мозоли на руках, меньше ныла поясница, и, бросившись на нары, Лешка уже не сразу проваливался в сон. В этот вечер он долго не мог заснуть. Вагончик ути­хомирился, кое-кто уже смачно похрапывал. У печур­ки сидели трое: радист Слава Новиков, Антоха Пьян­ков, сушивший портянки, и Дим Димыч, как все теперь звали Диму Преображенского. В дальнем углу ворчали: — Сколько было говорено: по ночам в вагончике не курить. — Да не бойся, не спалю. — Туши, не то выкину... Тебя, имей в виду. Кто-то храпанул во всю силу. — Во дает! Лешка повернулся на бок и стал смотреть на огонь. Жар от печурки доходил до него. Дим Димыч железным прутом поворошил угли.