— Я не знаю, — честно призналась она. — Может быть, услышав все сами, вы и разберетесь. Это пустяк и, возможно, он ничего не означает. Сегодня утром, или точнее, когда Элис принесла мне горячую воду, она рассказала мне кое-что, о чем, я знаю, полиции она не сообщила. Дело в том, что пропала часть приспособления, служившего для того, чтобы открывать и закрывать окно, расположенное довольно высоко в старой детской в мансарде. Приспособление состояло из нескольких веревок. Одну из них вытянули и отрезали от нее большой кусок. Элис заметила это на днях, когда пришла посмотреть, не нужно ли проветрить комнату. Конечно, она об этом потом не задумывалась, но когда оказалось, что Эндрю был связан чем-то вроде бельевой веревки, она поневоле вспомнила об оконном шнуре. Ей не хотелось, чтобы я рассказала об этом полиции, потому что она чувствовала, что таким образом внимание будет опять привлечено к дому. Вот и все. Кемпион помрачнел. — Вы сказали, что кусок веревки уцелел? — сказал он. — Это важно. Значит, веревки можно будет сравнить. Послушайте, раз в доме нет телефона, я хочу побеседовать с каким-нибудь агентом в штатском, из тех, что дежурят в саду. Он, может быть, знает, где поблизости находится будка для вызова полиции, потому что я хотел бы поговорить со Станислаусом. Сейчас всего лишь около половины одиннадцатого. Девушка встала. — Хорошо, — сказала она. — Я надеюсь, Элис ничего не будет за то, что она скрыла этот факт? — Нет, конечно. Даю вам честное и благородное слово. Девушка улыбнулась ему. — Я рада, что вы приехали, — сказала она. — Я не знаю, что бы мы без вас делали. А теперь я должна идти наверх. Тетя обычно ложится спать в половине одиннадцатого, и в мои обязанности входит спрятать ее кружева и подобрать другие на завтрашний день. Поэтому я хочу пожелать вам спокойной ночи. — Спокойной ночи, — сказал Кемпион. — Ничего не бойтесь. Она дошла до середины комнаты и обернулась. — Скажите, как вы догадываетесь, о чем думают другие люди? — спросила она. Кемпион водрузил на нос очки. — Я много лет служил в Налоговом департаменте, — ответил он. — На следующей неделе я расскажу вам еще кое-что из моего грязного прошлого. Ее лицо исказилось гримасой. — Простите меня, — сказала она, — но вам не кажется, что ваши манеры… как бы это сказать… могут помешать вашей работе? Он, похоже, обиделся. — Может ли леопард избавиться от своих пятен? Я такой, какой есть. Джойс засмеялась. — Спокойной ночи, Пятнистенький, — сказала она и ушла. Кемпион немного подождал. Когда он услышал, что закрылась дверь в гостиной, а тетя Каролина и ее племянница благополучно поднялись наверх, он тихо вышел в холл и направился в сад. Он был уже возле входной двери, как вдруг она отворилась и в холле появился Маркус в сопровождении дяди Вильяма, лицо которого теперь было уже не розовым, а цвета вишни. Мужчины встали, как вкопанные, увидев Кемпиона, и Маркус многозначительно посмотрел на своего спутника. Холодный, слегка враждебный взгляд молодого человека заставил дядю Вильяма напрячься. — Ах да, это вы, Кемпион, — сказал он. — Я очень рад вас видеть. Вы не знаете, моя мать уже легла спать? — Между пришедшими мужчинами, видимо, что-то произошло. Было заметно, что отношения между ними испортились. Это возбудило любопытство Кемпиона. Ему показалось, что Маркус заставлял дядю Вильяма сделать что-то, чего тот явно не хотел делать. — Миссис Фарадей только что поднялась наверх, — сказал Кемпион. — Вы хотите с ней повидаться? — Ах, Боже мой, вовсе нет! — с яростью проговорил дядя Вильям и замолчал, злобно сверкнув голубыми глазками в сторону своего спутника. Маркус повернулся к Кемпиону, и по выражению его лица было видно, что он не отказался от мысли заставить дядю Вильяма проявить инициативу. — Послушайте, — сказал Маркус. — Мы хотели бы несколько минут побеседовать с вами наедине. В утренней гостиной кто-нибудь есть? — Произнося эти слова, он снимал свой плащ, и дядя Вильям последовал его примеру, всем своим видом демонстрируя неудовольствие. Кемпион направился в утреннюю гостиную, дядя Вильям, моргая из-за яркого света, прошел за ним. Войдя в комнату, Маркус закрыл за собой дверь. Его лицо было необычайно мрачным, Кемпион вдруг понял, что он очень похож на человека, только что пережившего какое-то потрясение. Дядя Вильям тоже заметно переменился. От его апломба почти ничего не осталось. Он постарел и обмяк, и хотя в нем еще чувствовалась некоторая агрессивность, это скорее была агрессивность разоблаченного человека, а не человека, который боится быть разоблаченным. Маркус нервно откашлялся. — Кемпион, — сказал он, — как адвокат семьи я посоветовал мистеру Фарадею все вам рассказать. Я объяснил ему, что не могу сделать то, о чем он меня просит, но вы, как личный помощник миссис Фарадей, мне кажется, сможете ему помочь лучше, чем кто бы то ни было. — Ничего себе, — обозлился дядя Вильям. — Да вы просто заставили меня сюда прийти, и сами прекрасно это знаете. Маркус повернулся к нему с раздраженным видом, но заговорил с ним терпеливо, как с ребенком: — Как я уже сообщал вам, мистер Фарадей, — сказал он, — Кемпион не является сотрудником полиции и, будучи профессионалом, безусловно, сохранит в тайне ваш секрет. Дядя Вильям взмахнул своими полными руками. — Ну, хорошо, — сказал он. — Но я не собираюсь совать свою голову в петлю. Никогда в жизни я еще не попадал в такое неловкое положение. Судя по всему, вы просто не в состоянии понять, что, независимо от того, что я сделал, в моральном отношении я невинен как младенец. Эта моя болезнь — что-то вроде хромоты. Черт побери, вы должны сделать то, о чем я вас прошу, вот и все. Маркус покачал головой. — Простите меня, — сказал он, — но вы ровным счетом ничего не понимаете. Вы не принимаете во внимание юридическую сторону дела. Какова бы ни была ваша личная точка зрения в отношении… хм… преступления и наказания, в законе все определено очень четко. Я должен повторить вам свое требование. Ваше положение очень серьезно, мистер Фарадей. — Хорошо, — сказал дядя Вильям все еще немного обиженным тоном. — Продолжайте. Расскажите ему все Очень жаль, что чья-то болезнь становится предметом обсуждения чужих людей. Но все же вы, наверное, в этом лучше разбираетесь. Давайте, выкладывайте, — повторил он, и по его глазам было видно, что он волнуется. — Я хочу услышать вашу точку зрения. Все это меня удивляет, потому что речь идет о самой обыкновенной вещи. Молодой человек вынул из нагрудного кармана сложенный лист бумаги и внимательно посмотрел на Кемпиона. — Мистер Фарадей только что принес мне заявление, которое он хочет подтвердить под присягой, — сказал он. — Я вам его зачитаю: Я, Вильям Роберт Фарадей, настоящим заявляю, что в последние восемнадцать месяцев с моими нервами творится что-то неладное. Я иногда полностью теряю память на короткие промежутки времени, которые обычно не превышают получаса. Во время этих приступов я не помню, где я и кто я, поэтому я не считаю себя ответственным за поступки, которые я могу совершить в таком состоянии… Дядя Вильям взглянул на него. — Мне не нравится слово «совершить», — сказал он. — Лучше употребите слово «сделать». — Хорошо, пусть будет «сделать», — сказал Маркус и внес исправление карандашом. — Однако, с юридической точки зрения это выражение некорректно. …Я клянусь, что все сказанное выше правда и только правда. Подпись. Вильям Р. Фарадей. — Ну вот, — торжествующе произнес дядя Вильям. — Все ведь ясно, правда? И единственное, что от вас требуется, Маркус, — засвидетельствовать это заявление и поставить дату. В этом нет ничего нечестного. Я уже несколько месяцев собираюсь обратиться к вам по этому поводу. Датируйте заявление февралем, это будет правильно. Маркус покраснел. — Но, мистер Фарадей, — в растерянности попытался объяснить он, — вы же должны понимать значение подобного действия в данный момент. Я могу вас заверить, что если бы кто-нибудь другой обратился ко мне с подобной просьбой, я счел бы себя обязанным вышвырнуть этого человека вон из моего кабинета; только потому, что вы сумели меня убедить в том, что эти факты в основном соответствуют действительности, я пришел с вами сюда сегодня вечером. Кемпион, который во время этого разговора молча стоял у одного из кресел с высокими спинками с таким видом, как будто все это его совершенно не касалось, сел, откинулся на спинку кресла и скрестил руки на груди. — Не могли бы вы поподробнее описать эти ваши припадки, мистер Фарадей? — спросил он. Дядя Вильям воинственно посмотрел на него. — Конечно, могу, — сказал он. — Хотя особенно описывать тут нечего. Я просто все забываю, а потом через некоторое время вспоминаю. Приступ обычно длится пять-десять минут. У этой болезни есть название. «Амнезия» или что-то в этом роде. Если я устану или слишком перенапрягусь, может случиться такой припадок. Казалось, он совершенно убедил Кемпиона. — Понятно, — сказал Кемпион. — Это очень неприятная болезнь. И много у вас было таких приступов? — Нет, не очень, — ответил дядя Вильям, как бы пытаясь защититься. — Немного. Но мое здоровье ухудшается. Впервые это случилось в июне прошлого года. Кстати, Маркус, лучше внести изменение в заявление. Ведь с тех пор прошло не восемнадцать месяцев, верно? — Нет, — едко ответил Маркус. — Всего девять. — Ну, хорошо, — дядя Вильям замахал руками, — вы, юристы, обожаете точность. Так вот, в июне прошлого года я шел по Пегги-Кьюри в очень жаркий день. Я вдруг как бы утратил сознание, а потом я очнулся, стоя возле Римско-католической церкви со стаканом в руке. Я почувствовал себя совершенным дураком и, естественно, перепугался. Я не знал, что мне делать. Я заметил, что несколько человек смотрели на меня с любопытством. Стакан ничего мне не объяснял; это был самый обычный высокий стакан, вроде тех, что полают в барах. В конце концов я сунул его в карман и выкинул, когда оказался за городом. Все это было очень неприятно. — Разумеется, очень неприятно, — серьезным тоном повторил за ним Кемпион. — А потом что-нибудь подобное случалось? — Дважды, — сознался дядя Вильям после некоторых колебаний. — Один раз это произошло на прошлое Рождество, когда я уж было начал думать, что все это пустяки. У нас здесь был званый ужин, и когда все разъехались по домам, я, как теперь припоминаю, пошел вместе с Эндрю к воротам, чтобы глотнуть свежего воздуха. Больше я ничего не помню, а потом я вдруг, дрожа, очнулся в ванне с холодной водой. Это меня чуть не погубило. Я теперь уж не принимаю холодных ванн. В моем возрасте человек должен себя беречь. Я ведь уже не тот молодой атлет, каким был когда-то. Маркус, которому было известно, что все атлетические достижения дяди Вильяма ограничиваются серебряным кубком, полученным в начальной школе в 1881 году, нахмурился, услышав столь вольное заявление, но тот продолжал: — Я потом спросил Эндрю — так, осторожно — не заметил ли он чего-нибудь необычного. Он спросил, что я имею в виду. Он-то был мертвецки пьян в тот момент, так что я решил, что он ничего не заметил. — Ну, а что случилось в третий раз? — полюбопытствовал мистер Кемпион. — А в третий раз было хуже всего, — проворчал дядя Вильям. — В третий раз припадок произошел в то самое воскресенье, когда исчез Эндрю — и более того, в то самое время, когда он исчез. Вот почему я считаю этот припадок самым худшим. Маркус вытаращил на него глаза. — Мистер Фарадей! — запротестовал он. — Вы мне об этом ничего не говорили! — Я не из тех, кто любит жаловаться на свои болезни, — ответил дядя Вильям чуть более хриплым голосом, чем раньше. — Ну, вот, теперь вы все знаете. Я помню только, что я стоял на дороге, ведущей к Гранчестерскому лугу, и спорил с Эндрю, каким путем лучше пойти домой — идиотская тема для спора — ведь и так совершенно ясно, какой путь короче. Я помню также, что расстался с ним. Я был очень обозлен, ну, понимаете, и очень расстроен при мысли о том, что можно быть таким дураком. И в этот момент мне изменила память. Когда я пришел в себя, я уже входил в ворота «Сократес Клоуз», и обед практически уже закончился. — Это на двадцать пять минут позже того времени, которое вы указали в полиции, — неожиданно заметил Кемпион.