Скакке искоса взглянул на Монссона, который снимал обертку с новой зубочистки. Машина въехала во двор управления полиции. Здание полиции казалось огромным, мрачным и в это время суток совсем пустым. Они шли по широкой лестнице, и их шаги отдавались гулким эхом где-то наверху. По натуре Монссон был большой флегматик; и роста в нем было достаточно, и флегмы тоже. Он терпеть не мог трудные ночи, да к тому же уже завершал свою карьеру. У Скакке все обстояло иначе: он был моложе на двадцать лет, надеялся на быстрое продвижение по службе, отличался рвением и честолюбием. Однако работа в полиции успела научить его и осторожности и услужливости. Так что они, собственно говоря, хорошо дополняли друг друга. Войдя в свой кабинет, Монссон первым делом открыл окно, потом опустился в кресло и долго сидел, задумчиво поворачивая валик своего старого «ундервуда». Наконец проговорил: – Скажи, чтобы все сообщения по радио и телефонные звонки переводили сюда. На твой телефон. – Кабинет Скакке был напротив, через коридор. – А двери оставь открытыми. Скакке пошел к себе и стал звонить. Через минуту за ним двинулся Монссон. Встал, прислонившись к дверному косяку и пожевывая зубочистку. Зазвонил телефон. Скакке сделал пометку. – У человека, стрелявшего в Пальмгрена, почти не было шансов выбраться из ресторана. Его действия до того, как он выстрелил, отдают фанатизмом, – сказал Монссон. – Как при покушении по политическим соображениям? – Примерно. А потом ему каким-то чудом удается уйти, и дальше он ведет себя уже не как фанатик. Он паникует. – Поэтому ты и думаешь, что он попытается уйти из города? – И поэтому тоже. Он входит в ресторан и стреляет, не думая о последствиях. Но потом его, как и большинство преступников, охватывает паника. Он просто-напросто боится и хочет только одного: как можно скорее оказаться подальше от этого места. «Теория, – подумал Скакке. – К тому же слабо обоснованная». Но ничего не сказал. – Конечно, это всего лишь так называемая теория, – продолжал Монссон. – Хороший криминалист не станет заниматься теориями. Но в данный момент я не вижу никакого другого подхода. Ночь была трудной, поскольку ничего не случилось. На вокзале и дорогах, ведущих из города, остановили нескольких человек, по приметам похожих на преступника. Никто из них, по-видимому, отношения к этому делу не имел, но их имена на всякий случай записали. Без двадцати час с вокзала ушел последний поезд. Без четверти два из Лунда сообщили, что Пальмгрен жив. В три часа оттуда пришло новое известие. Фру Пальмгрен чуть не в шоковом состоянии, и вести допрос практически нельзя. Тем не менее она сказала, что рассмотрела стрелявшего и уверена, что не знает его. – А он, похоже, шустрый парень, этот лундский констебль, – зевая, сказал Монссон. Сразу после четырех опять позвонили из Лунда: врачи решили пока что не оперировать Пальмгрена. Пуля вошла в голову за левым ухом, и трудно сказать, какие причинила нарушения. Общее состояние пациента для данных обстоятельств хорошее. Общее состояние Монссона хорошим не было. Он устал, у него пересохло в горле, и он без конца ходил пить воду в туалет. – А можно жить с пулей в голове? – спросил Скакке. – Да. Такие случаи бывают. Иногда ткань образует оболочку вокруг пули, и человек поправляется. А если бы врачи попытались ее достать, он мог бы умереть. Баклунд, как видно, намертво вцепился в «Савой», потому что позвонил в половине пятого и сказал, что он отгородил и опечатал часть ресторана, ожидая, когда из технического отдела придут обследовать место преступления, а придут они не раньше, чем через несколько часов. – Спрашивает, не нужен ли он здесь, – спросил Скакке, прикрывая трубку ладонью. – Единственное место, где он, будем надеяться, нужен, – это дома, в постели своей жены, – сказал Монссон. Скакке передал это Баклунду, слегка смягчив выражения. Потом сказал: – Думаю, мы можем вычеркнуть из списка Бультофту.[2] Последний самолет ушел оттуда пять минут двенадцатого. Никого по приметам схожего с преступником на нем не было. Следующий рейс в половине седьмого, на него билеты проданы еще позавчера, и никто места не спрашивал. – Хм, – пробормотал Монссон, – позвоню-ка я сейчас человеку, который страшно не любит, когда его будят. – Кому? Начальнику полиции? – Нет, тот наверняка спал не больше нас с тобой. Кстати, в девять часов из Мальмё в Копенгаген пошел маршрутный катер на подводных крыльях. Постарайся выяснить, какой именно. Задача оказалась неожиданно трудной, и прошло полчаса, прежде чем Скакке смог доложить: – Он называется «Бегун» и сейчас стоит в Копенгагене. Удивительно, до чего люди злятся, когда их будит телефон. – Можешь утешать себя тем, что мне сейчас достанется куда больше, чем тебе, – сказал Монссон. Он пошел в свой кабинет, снял трубку, набрал код Копенгагена, потом номер домашнего телефона Могенсена, инспектора уголовной полиции. Насчитал семнадцать гудков, пока в трубке послышался невнятный голос: – Могенсен. – Привет. Это Пер Монссон из Мальмё. – Чтоб тебя перекосило, – сказал Могенсен. – Ты знаешь, который теперь час? – Знаю, – ответил Монссон. – Но это важное дело, срочное. – Провалились бы вы к дьяволу с вашими срочными делами, – с ненавистью сказал датчанин. – Вчера у нас в Мальмё было покушение на убийство. Стрелявший мог улететь в Копенгаген. У нас есть его приметы. Потом он изложил всю историю, и Могенсен недовольно сказал: – Черт побери, ты думаешь, я волшебник? – Вот именно, – ответил Монссон. – Позвони, если что найдешь. – Пошел ты к лешему, – сказал Могенсен на неожиданно чистом шведском и бросил трубку. Монссон потянулся и зевнул. Позвонил Баклунд. Сказал, что место преступления оцеплено. Было восемь утра. – До чего же он настырный, – сказал Монссон. – Что дальше будем делать? – спросил Скакке. – Ничего. Ждать. Без двадцати девять позвонили по личному телефону Монссона. Он взял трубку, с минуту или около того слушал, прекратил разговор, не сказав ни «спасибо», ни «до свидания», и крикнул Скакке: – Звони в Стокгольм. Прямо сейчас. – А что сказать? Монссон взглянул на часы. – Звонил Могенсен. Он говорит, что швед, назвавший себя Бенгтом Стенссоном, этой ночью купил билет Копенгаген – Стокгольм и торчал на аэродроме несколько часов. Наконец он сел в самолет САС, который вылетел в семь двадцать пять. Самолет должен приземлиться в Стокгольме максимум десять минут назад. У этого парня все приметы, кажется, совпадают. Надо, чтобы автобус, который повезет пассажиров в город, остановили у аэровокзала и этого человека взяли. Скакке набросился на телефон. – Все, – через минуту произнес он, еле переводя дух. – Стокгольм этим займется. – С кем ты говорил? – С Гюнвальдом Ларссоном. Через полчаса зазвонил телефон Скакке. Он рванул трубку, выслушал то, что ему сообщили, и остался сидеть с трубкой в руках. – Лопнуло, – сказал он. – Вот как? – лаконично заметил Монссон. – А ведь у них там было двадцать минут в запасе. III Эти же слова прозвучали в Стокгольме, в отделении полиции на Кунгсхольмсгатан. – Лопнуло! – Красная, потная физиономия Эйнара Рённа показалась в дверях кабинета Гюнвальда Ларссона. – Что лопнуло? – отсутствующим тоном спросил Ларссон. Он думал совсем о другом: о трех необычно дерзких ограблениях в метро прошлой ночью. И двух изнасилованиях. И шестнадцати драках. Что вы хотите – это Стокгольм. Хоть ни одного убийства за ночь, и то слава Богу. Сколько совершено краж и взломов – он не знал. И сколько наркоманов, контрабандистов, хулиганов и пьяниц взяла полиция – не знал тоже. Или сколько в чем-то виновных (кто больше, кто меньше) людей избито полицейскими в машинах и участках. Вероятно, бесчисленнее множество. Его это не касалось, он занимался своим делом. Гюнвальд Ларссон был первым помощником комиссара по уголовным делам. – С этим автобусом с аэровокзала.