Почему она с ним? Почему притащила его сюда? Что в нем привлекает Беатрис, если хоть что-то привлекает? Ответ прост: его неподдельное восхищение. Когда она входит в комнату, его суровое лицо озаряется. Во взгляде, которым он окидывает ее, есть доля мужского желания, но, по сути, это взгляд обожания, он словно ослеплен и не может поверить своей удаче. Ей нравится подставлять себя этому взгляду. Кажется, она начинает ценить его руки. Ее забавляет мысль, что он зарабатывает на жизнь руками. Впрочем, некоторые его особенности раздражают Беатрис: его скованность, отстраненность и сильнее всего его напыщенная манера выражаться. Во всем, что он говорит, что делает, есть какая-то высокопарность. Даже в ее объятиях он не может расслабиться. Комичное зрелище – они любят друг друга на английском, языке, чьи эротические красоты для обоих – закрытая книга. Не слишком ли она к нему строга? Ей не хватает нежности? Что, если каждый из нас рождается с отмеренной долей нежности и она успела потратить свою на мужа и детей, ничего не оставив запоздалому любовнику? Если она его не любит, как назвать чувство, которое она испытывает, – чувство, которое увело ее на эту скользкую тропинку? Если бы ей пришлось его описывать, она назвала бы это чувство жалостью. Он влюбился в нее, и она сжалилась над ним и из жалости дала ему то, в чем он нуждался. Вот как это вышло; вот в чем ее ошибка. 37 Звонит муж. – Как продвигаются дела с твоим другом-музыкантом? – Неплохо. Вчера он приехал на автобусе из Вальдемоссы. Починил пианино в задней комнате, насколько его можно было починить, что нам на руку. Днем провезу его по острову. А завтра он уезжает. – И как он в общении? – В общении? Мы отлично поладили. Он немного arisco[12], немного суров, но я не обращаю внимания. Она не привыкла лгать, но оказывается, по телефону это не так уж сложно. Да и было бы что скрывать. Все равно это ничем не кончится. Что бы ни случилось здесь, в Сольере, скоро все станет прошлым и быстро забудется. 38 В оставшиеся три ночи поляк приходит к ней в спальню. Она вспоминает миф о гречанке, испугавшейся, что чужестранец, который делил с ней постель, окажется чудовищем. Героиня зажигает лампу и обнаруживает, что это бог. Ей, Беатрис, лампа ни к чему. Чужестранец в ее постели определенно не чудовище, но и не бог. Зачем той девушке понадобилось смотреть на него? Неужели веса, сокрушительного давления мужского тела было недостаточно? Шок новизны. Яркий, словно тебя ударило током, а не темный, как будто унесло лавиной и погребло под слоем грязи. Во вторую ночь из забытого прошлого возникает восхитительное чувство падения. Беатрис думала, оно уже не вернется, его можно испытать только в юности или даже в детстве: ты летишь с водяной горки, переполненный радостным ужасом, воля отключается, унесенная мимолетным переживанием. Что еще она помнит? Его пальцы на своей коже, извлекающие музыку. Касания музыканта. Порой, пока он ласкает ее, мысли Беатрис лениво скользят к покупкам, о которых нужно напомнить Лорето, или к пропущенной записи у дантиста. Он справляется, но силы уже не те. Каким бы решительным ни был его дух, то, как он занимается любовью, выдает немощь его физического тела, нехватку жизненной энергии. Он из последних сил пытается это скрыть и всякий раз, вставая с постели, благодарит ее: «Спасибо, от всего сердца». В такие минуты ее собственное сердце переполняется жалостью, если не любовью. Нелегко быть мужчиной. Она не может заставить себя приласкать его. Она видит, что он это сознает, ее нежелание, физическую неприязнь. Это сквозит в его ритуальных словах, когда он благодарит ее. Спасибо, мол, что снизошла до меня. Она должна чувствовать вину. Нельзя ложиться в постель с мужчиной, которого не хочешь. Но она ее не чувствует. «Довольно и того, что я даю, – говорит она себе, – к тому же это не навсегда». 39 – Бе-ат-рис, – шепчет он ей в ухо, – я умру с твоим именем на губах. 40 Она лежит в его объятиях. Это их последняя ночь вместе. Она произносит: – Мне нелегко это говорить, Витольд, но сегодня мы расстанемся. Мы больше не должны видеться. Это слишком усложняет мне жизнь. Я не стану объясняться. Просто прими это. Она радуется темноте. Ей не нравится причинять людям боль; она не хочет видеть на его лице страдальческую гримасу. – Не думай обо мне плохо, прошу тебя. Автобус до Вальдемоссы уходит в восемь пятнадцать. Я отвезу тебя на станцию. Она заранее отрепетировала свою речь, поэтому искусственность момента вполне объяснима. Она словно стоит снаружи или нависает над головами, слушая голос женщины, наблюдая за реакцией мужчины. Мужчина реагирует, ослабляя объятия, – всего мгновения назад они согревали ее, теперь холодеют; реагирует тем, что отворачивается от нее, встает, тянется за одеждой. Реагирует тем, что находит дорогу к двери (слегка спотыкаясь в темноте) и выходит; если прислушаться, она могла бы различить щелчок закрывающейся кухонной двери. Она позволяет себе выдохнуть. Ее несказанно радует, что его реакцией были не гнев и не уязвленная гордость и что он не стал унижаться. Если бы он принялся умолять ее, Беатрис отвернулась бы от него навсегда. 41 Он умоляет, в самом конце, по дороге к автобусу. – После гастролей в России мы могли бы полететь в Бразилию, – говорит поляк. – В Бразилии ты бы плавала в море. – Нет, – отвечает она. – Я не собираюсь ездить за тобой по миру – ни с тобой, ни с любым другим. Нет. Они подъезжают к автобусной станции. – Я ждать не буду, – говорит она. – Прощай. Она целует его в губы. Затем уезжает. 42 Вернувшись, она проверяет коттедж. Он не оставил после себя никаких следов, никаких физических следов своего присутствия. Отличный гость. 43 – ¿El señor vuelve? – спрашивает Лорето. – No, el señor ha sido llamado de Vuelta a su tierra natal. A Polonia. No volverá[13]. Господин не вернется. 44 До конца дня она медленно, спокойно и обдуманно занимается делами. Она признает, что все еще находится в состоянии шока, с тех самых пор, как поляк переступил порог ее спальни. Если она сохранит спокойствие и позволит времени сделать свое дело, это состояние – которое представляется Беатрис простыней, обмотанной вокруг ее тела так туго, что она едва может дышать, – ослабеет и ее жизнь снова войдет в привычную колею. Простыня, или ложе, как в греческом мифе, – кровать, на которой твои конечности дробят до тех пор, пока не начнешь соответствовать чужому представлению. Это же можно отнести и к поляку. С его несуразно длинными ногами и большими руками он также корчится и извивается на подобном ложе.