– Нет, из флигеля Инессы Леонардовны. Мы с Павлом и Марианной попытались найти рукопись Цветаевой. – И что, она пропала? – живо поинтересовалась Светлана. – В том-то и дело, что нет. Лежала в специальной папке в шкафу в кабинете. Злоумышленник ее не забрал. То ли не знал о ее существовании, то ли не понял истинную ценность, то ли, наоборот, полностью в курсе, что ее цена несопоставима со стоимостью «Хаммера» и ружья. – А сколько она стоит? – спросила Светлана. – Я никогда этим не интересовалась, хотя, разумеется, помню, что отец сделал Инессе такой подарок. Но не рассматривала, мне это было неинтересно. – Что вы, как это может быть неинтересно, – искренне изумилась Глафира. – Рукопись озаглавлена «Дон Жуан – Кармен», и в ней от руки записаны четыре стихотворения из этого цикла: «Ровно полночь…», «После стольких роз, городов и тостов…», «И разжигая во встречном взоре…», «И падает шелковый пояс». Листок не очень хорошо сохранился, по сгибам надорван, кое-где поля разрушились, а в середине листок даже подклеен скотчем. Но все-таки эта рукопись с автографом совершенно точно обладает коллекционной ценностью музейного уровня. Мы с Павлом посмотрели в интернете. Пожалуй, на аукционе Литфонда за нее можно выручить от четырех до пяти миллионов рублей. – Да, дешевле скрипки Страдивари, – уныло проговорила Светлана. В ее нынешней ситуации четыре-пять миллионов могли существенно ее выручить. И почему ей не пришла в голову мысль наведаться во флигель первой? Опять Пашка ее обскакал. Наследник хренов. – Я пойду, – громко сказал мужчина. – Идите, – с облегчением согласилась Светлана. Он по-прежнему ее пугал. – Вы что, его боитесь? – спросила наблюдательная Глафира. – Нет, что вы, вам показалось, – как можно беззаботнее сказала Светлана. Кажется, писательница ей поверила. – А Игорь и Лиза таки ни при чем, – сказала та, поменяв тему. – Следователь их допросил. Они, оказывается, пробрались на территорию усадьбы, чтобы наблюдать у озера поток Персеиды. К пирсу не приближались и тела Инессы Леонардовны не видели. Наверное, к счастью, потому что у этой девочки, Лизы, истерика случилась, когда она про убийство услышала. Она так испугалась, что могла своими глазами увидеть «мертвяка», как она выразилась, что можно быть уверенными: если бы это произошло, визгу бы было на всю округу. – Зачем же они вообще влезли на частную территорию? Из деревни падающие звезды тоже видно. – Подростки, – Глафира пожала плечами. – Им важно все делать поперек мнению взрослых. Инесса Леонардовна в пятницу прогнала их из усадьбы, да еще и наговорила достаточно обидных слов, так что им захотелось сделать ей назло. Забраться на территорию, провести ночь у озера, да так, чтобы их никто не поймал. – Они знали про камеры? – Да, в деревне говорят, что Инесса Леонардовна была помешана на видеонаблюдении. Она же этого не скрывала, а в усадьбе несколько жителей деревни работают, так что информация разошлась. В общем, ребята были в курсе, что территория простреливается камерами. Вот только про то, что на бакене одна из них тоже есть, не знали. Впрочем, если бы они вернулись тем же путем, что и пришли, то и на эту единственную камеру не попались бы. Просто оба в один голос говорят, что на берегу им показалось, что за ними кто-то наблюдает. Они испугались, поэтому предпочли идти обратно по освещенной дорожке. А это означает только одно. Светлана смотрела на нее непонимающе. – Ребят видел настоящий убийца. Это он наблюдал за ними. Наверное, боялся, что они найдут тело и поднимут шум. – А эти подростки его видели? Того, кто убил Инессу? – голос Светланы звучал встревоженно, поскольку раскрытие этого преступления срывало ее недавно возникшие планы. – Нет. Они пробрались в усадьбу в районе половины первого и где-то около часа добросовестно пялились в небо, но потом уснули. Проснулись в половине четвертого, так что убийство произошло либо в полночь, либо в промежуток времени с двух до половины четвертого. У Светланы вдруг возникло ощущение, что снаружи, спрятавшись в пелене дождя, стоит кто-то, внимательно слушающий их разговор. Вполне возможно, что это был мужчина, спешно покинувший беседку. Ощущение казалось неприятным, но сидящая рядом Глафира придавала Светлане уверенности. В присутствии писательницы ей точно ничего не угрожало. – А ваш контракт на книгу теперь накрылся, – сказала она с некоторым вызовом. Отчего-то ей было приятно произносить вслух, что не только она одна может потерпеть неудачу, но и кто-то другой тоже. – По сравнению с гибелью Инессы Леонардовны это крайне малая неприятность, – ответила писательница задумчиво. – Хотя, признаюсь, жаль, что мне не доведется написать эту книгу. У Инессы Леонардовны была очень интересная жизнь, в которой при всей ее видимой простоте крылось много тайн. И знаете, мне кажется, что и причину ее убийства тоже нужно искать в прошлом. Светлана была в этом уверена, вот только писательнице знать про это совсем не полагалось. – Слушайте, я познакомилась со всеми обитателями усадьбы, но не поняла, кого вы называете Мурзиком? Чье это домашнее прозвище? Светлане показалось, что земля разверзлась у нее под ногами. – Вы подслушивали частные разговоры? Это в порядке вещей у современных писателей? – Вовсе нет, – Северцева пожала плечами. Никакой вины она за собой явно не чувствовала, поганка такая. – Случайно услышать и подслушивать – разные вещи. Не хотите – не говорите. У нее зазвонил телефон. Услышав мелодию, она переменилась в лице и, кажется, даже побледнела. – Извините, Светлана, мне нужно поговорить. – Уж не Валерик ли это? Муж нашей Наташки, которая совершенно расклеилась из-за измены мужа. Вот уж не думала, что она такая слабачка. Когда мои мужья мне изменяли, а я про это узнавала, я просто выгоняла их вон, не побоявшись остаться с двумя детьми. А эта… Тьфу… – Простите. Глафира сбежала с крыльца и пропала под завесой дождя. Светлана снова осталась одна. Мысли ее вернулись было к тому, как половчее заставить совершившего убийство человека поделиться солидными деньгами, но то и дело почему-то возвращались к ворвавшемуся к ней в беседку с непонятными разговорами мужчине. Ощущение, что она видела его раньше, до того, как они встретились в усадьбе у Инессы, крепло. Но Светлана никак не могла вспомнить, при каких обстоятельствах это произошло. Кажется, в усадьбе снова топили баню. Горьковатый древесный дым растекался во влажном воздухе, щекоча ноздри. Светлана втянула его носом. Да, пахло горящим деревом. В аромате было что-то тревожное, даже пугающее. Ей казалось, что она слышит треск рассыпающихся в печи на угли дров или это были падающие конструкции обрушившейся от пожара крыши? Новый порыв ветра снова донес аромат дыма, и в этот момент Светлана Тобольцева вспомнила, где и при каких обстоятельствах встречалась с нарушившим ее покой мужчиной. Вспомнила и ойкнула, потому что воспоминание было неприятным, болезненным, опасным. Она вскочила на ноги, чтобы бежать, не очень понимая, куда и зачем. Наверное, надо объяснить. Хотя бы попытаться. Метнулась к входу, но путь ей преградила фигура в длинном дождевике с капюшоном. – Нам надо поговорить, – выдохнула Светлана прямо в капюшон, чем-то неуловимо напоминающий голову атакующей кобры. Как и положено кобре, она выбросила вперед острое жало и быстро отскочила, и Светлана почувствовала острую боль в области горла. Она даже не поняла, что это был нож. Просто упала сначала на колени, а потом на бок, зажимая рукой рану на шее, из которой хлестала кровь. Как странно. Она боялась совсем не того, чего следовало бояться, а теперь уже поздно. Поздно. Светлана вдруг поняла, что сейчас умрет. Руки у нее были мокрыми и липкими, хотя в беседку не проникал по-прежнему льющий стеной дождь. Она отняла руку от шеи и посмотрела на нее. Рука была вся в крови. Из последних сил Светлана начала водить по деревянному полу беседки кровавым пальцем, пытаясь сложить буквы в последнее в ее жизни слово. Однако угасающего сознания хватило всего на две. Глеб Ермолаев все еще злился. Наверное, это было и из-за дождя. Так уж с детства повелось, что дождь всегда вызывал у него чувство злости. Из-за льющейся с неба воды нельзя было пойти играть во двор. Точнее, Глебу, разумеется, можно. Никого не волновало, что он вымокнет и простудится. Но всех его друзей загоняли по домам, поэтому играть становилось не с кем, он скучал и сердился, и с тех пор дождь всегда вызывал у него злость и чувство одиночества. Стоя у окна в гостиной, он смотрел на завесу летнего ливня, моментально скрывшего очертания других домов, деревьев, да и вообще всего поместья. Ни человека, ни собаки нельзя рассмотреть уже в трех шагах, и из-за этого Глеб злился тоже, потому что в пелене дождя таилась опасность, которую он чувствовал, потому что привык ощущать ее приближение. Эта способность сохраняла жизнь. Тайке он категорически запретил выходить из дома, распорядившись находиться рядом, у него на глазах. Она отчего-то куксилась, видимо, то обстоятельство, что она нашла труп Инессы Леонардовны, оказалось непосильным даже для его волевой и несгибаемой дочери. Как ни крути, а, по сути, она еще девчонка, хотя и чертовски умная. Как бы то ни было, Тайка попросила разрешения подняться в свою комнату, и он разрешил, взяв с нее слово, что она запрется изнутри, откроет только ему, а когда ей надоест прятаться, предстанет пред его светлые очи, чтобы получить дальнейшие указания. На этом дочь ушла, и Глеб перестал про нее думать, потому что знал: Тайка никогда не нарушает данных ею обещаний, а значит, она поступит именно так, как они договорились. Зарождающаяся внутри ярость не проходила, и Глеб попытался разложить ее на составляющие, как поступал всегда, когда ситуация не казалась очевидной. Ну да, он точно злился на неведомого убийцу, лишившего жизни Инессу Резанову. Несмотря на то что он познакомился с хозяйкой поместья всего несколько дней назад, она ему нравилась, да и постигшей ее судьбы не заслуживала. Он снова прислушался к себе. Нет, здесь что-то еще. Какое-то глухое недовольство ворочалось внутри, вызывая желание ударить кулаком в стену, не крушить все без разбора, но точно что-то разбить, выпуская наружу негативную энергию. Дверь гостиной открылась, и в комнату вошла Глафира Северцева, мокрая как мышь и прижимающая к уху телефон, в который она что-то быстро и, кажется, виновато говорила. – Валер, я не могу отсюда уехать, потому что следователь нам это запретил. И да, мы поговорили, хотя, видит бог, не я была инициатором этого разговора. Валера, этого всего бы не было, если бы мы оба с самого начала вели себя так, как положено. Что? Ты правда считаешь, что это я во всем виновата? В этом месте она наконец заметила, что находится в комнате не одна, и смутилась так сильно, что даже стоящему довольно далеко в нише окна Глебу было видно, как вспыхнул у нее лоб. Эта женщина легко краснела. – Прости, мне неудобно сейчас разговаривать, – проговорила она скороговоркой в трубку. – Я не одна. Да и вообще я не уверена, что хочу разговаривать. Для начала мне надо просто подумать. Именно в этот момент Глеб вдруг осознал, что является одной из составляющей душащей его злости – стоящая у дверей женщина. Точнее, тот факт, что в ее жизни есть женатый любовник. История с Натальей и ее глупой женской местью, весь этот любовный треугольник были неизбывно пошлыми, а с писательницей Северцевой пошлость не монтировалась совершенно, и это несоответствие царапало Глеба изнутри, вызывая ту самую ярость, происхождение которой он никак не мог сформулировать. Он сказал себе, что ему нет никакого дела до этой посторонней женщины. Он напомнил себе, что в поместье случилось убийство и, пока он не разберется, что именно произошло, ему самому и его дочери может грозить опасность. Он велел себе немедленно успокоиться и выкинуть из головы всяческие глупости, не имеющие отношения к делу. Он призвал весь свой здравый смысл, до этого никогда его не подводивший. Он сделал несколько шагов, очутился у двери, забрал телефон из рук Глафиры, нажал на кнопку отбоя, невзирая на доносившийся оттуда мужской бубнеж, притянул ее к себе и поцеловал. В его руках она издала какой-то невразумительный писк, скорее удивленный, чем напуганный. Глеб Ермолаев не обратил на это ни малейшего внимания. Губы у нее были прохладные и свежие, а тоненькое тело под насквозь мокрым спортивным костюмом легонько дрожало, то ли оттого, что она замерзла, то ли все-таки от страха перед его напором. При этом Глафира не вырывалась и даже не отстранялась, а отвечала на его поцелуй, не очень страстно, но довольно умело. Что ж, весталкой она не была. И это обстоятельство немного огорчило, но в то же время и раззадорило Ермолаева. – Простудишься, – прошептал он, оторвавшись от ее уже чуть припухшего рта, потянул за края ее худи, стянул через голову, чуть охнул, обнаружив под ним кружевную пену лифчика, удерживающего не очень большую, но совершенную грудь. Именно такую, как ему нравилось. Странно, до этого момента Глеб Ермолаев был совершенно убежден, что ему нравились пышногрудые женщины. Размер третий, не меньше. Кожа под кружевами была тонкая, нежная, очень белая, как будто этим летом ее вообще не касались солнечные лучи. Глафира все еще дрожала, поэтому он рывком стянул с себя футболку, вывернул и одним движением надел ее на Глафиру, передавая тепло своего большого, крайне разгоряченного сейчас тела. Не удержавшись, оттянул ворот, слишком для нее широкий, приложился губами к выступившей хрупкой ключице, как тавро поставил. – Так теплее, – сказал он, словно объясняя происходящее. – Нельзя ходить в мокром. Глафира смотрела на него во все глаза, но молчала, словно признавая за ним право поступать так, как ему хочется. Впрочем, все всегда признавали за Ермолаевым это право. Где-то раздавался какой-то надсадный звук, словно комар зудел, очень надоедливый и громкий. Глеб не сразу сообразил, что это надрывается ее телефон, который он отшвырнул на ковер. Она покосилась, переступила ногами, как норовистая лошадь, словно обдумывая, бежать к телефону или не стоит. – Хочешь ответить? – Нет. Да. Не знаю. Голос у нее был хриплый, как будто она только что долго занималась любовью, и от этого голоса в голове у Глеба что-то сдвинулось и поехало в сторону, и сердце тяжело забухало в груди, и еще некоторые изменения в организме, начавшиеся в тот момент, когда он увидел ее грудь, едва прикрытую кружевом, стали совсем уж очевидными и доставляющими определенные неудобства. – Пожалуйста, отпустите меня, – попросила Глафира тихо, но твердо. Смелый и решительный Глеб Ермолаев не осмелился ослушаться. – Вам нужно принять горячий душ и переодеться, – сказал он с легкой досадой на то, что против своей воли тут же испытал острое чувство потери, и снова перешел на «вы», словно восстанавливая им же разрушенную дистанцию. Извиняться он не собирался. Еще чего не хватало. Она может накричать на него, даже ударить, но он все равно ни за что не извинится. Нельзя извиняться перед женщиной за то, что ты мечтаешь с ней переспать. Глеб вдруг понял, что именно об этом он и мечтает. Просто думать не может ни о чем другом, кроме того, какая она, когда совсем раздета, и как именно стонет от удовольствия. В своей способности доставить это самое удовольствие он, слава богу, не сомневался ни капли. Ему бы только придумать, как остаться с ней наедине и… – Светлана что-то знает про убийство, – сказала вдруг героиня его грез. Глеб почувствовал себя хоккеистом, на полной скорости внезапно врезавшимся в бортик. – Простите, что?