Я подхожу к его кабинету и поднимаю руку, чтобы постучать, борясь с нервами, трепещущими в глубине живота. Трижды стучу костяшками пальцев по двери и жду. — Кто там? — Его голос гремит с другой стороны. — Ева Кармайкл, сэр, — отвечаю я, переплетая большие пальцы вместе. После пары секунд тишины следуют звуки шагов, а затем он появляется в дверном проеме, свирепо глядя на меня. — Ты здесь, чтобы извиниться? — Спрашивает он. Я хмурю брови. — Что? — Я спросил, ты здесь, чтобы извиниться? Я качаю головой. — Ради всего святого, за что? Оак оглядывает коридор, как будто проверяя, чисто ли там, прежде чем сильно схватить меня за запястье и потащить в кабинет. — За разговор с Дмитрием после того, как я недвусмысленно сказал тебе, что больше никогда не хочу видеть его рядом с тобой. Дверь захлопывается, когда он косится на меня. — Ты не можешь указывать мне, что делать, — говорю я, высоко подняв подбородок. — Ты не разговаривал со мной после того случая в классе. — Я смотрю в его свирепые голубые глаза. — Дмитрий пригласил меня на Зимний бал, и я согласилась, так как.. Звериный рык Оака прерывает меня, когда он бросается ко мне, хватает за бедра и прижимает лицом к двери. Его тело прижимается к моему. — Ты не пойдешь на Зимний бал с этим придурком, — говорит он, его голос необычайно спокоен. — Уже слишком поздно, я согласилась. — Немедленно отмени свое соглашение, — рявкает он. Я отрицательно мотаю головой. — Это всего лишь танцы. Я точно не могу пригласить своего директора, так что ты предпочитаешь, чтобы я пошла одна? — Да, — говорит он. — Я не буду стоять там и смотреть, как ты танцуешь с ним. Я стискиваю зубы. — Ты ведешь себя нелепо. Ничего не случится. Мне не нравится Дмитрий. — Хорошо, — выдыхает он, позволяя своим губам нежно коснуться раковины моего уха. — Тогда тебе будет нетрудно сказать ему, что ты передумала. Я пытаюсь вывернуться из железной хватки Оака, но это невозможно. — Правда ведь? — Он нажимает. — Я ничего подобного не сделаю. Я иду на танцы с Дмитрием, а ты можешь вести себя либо как взрослый директор школы и принять это, либо как достигший половой зрелости ревнивый идиот. Мне все равно, что, но я иду с Дмитрием. Оак тихо рычит. — Ты такая дерзкая девчонка. Возможно, мне нужно перекинуть тебя через колено, чтобы преподать тебе урок, — мурлычет он. — Я пришла сюда, потому что у меня есть к тебе серьезный вопрос. — Это правда? — Спрашивает он, осторожно приподнимая подол юбки, пока не видит мою голую задницу. — И часто ли ты не надеваешь трусики, когда хочешь задать серьезные вопросы? — Оак, пожалуйста, — говорю я, зная, что если не остановлю его сейчас, то забуду, какого черта я здесь была. Он отпускает меня и делает шаг в сторону, позволяя мне повернуться к нему лицом, пока он проводит рукой по своим густым темным волосам. — В чем дело, Ева? Я прикусываю внутреннюю сторону щеки. — Разрешено ли ученикам оставаться в школе во время зимних каникул? Его брови хмурятся. — Обычно нет. Мои плечи опускаются от его ответа. — Почему ты спрашиваешь? Я тяжело вздыхаю. — Я не хочу ехать домой. Уголок его губ приподнимается в почти улыбке. — Если я правильно помню, ты не хотела, чтобы тебя оставляли здесь шесть недель назад. — Он наклоняет голову. — Что изменилось? Я закатываю на него глаза. — Если ты ожидаешь, что я скажу, что это из-за тебя, то ты будешь разочарован. — Я складываю руки на груди. — Находясь вдали от родителей, я поняла, как сильно ненавижу их. — Ненависть — сильное слово, Ева. Я качаю головой. — В случае с ними — нет. — Я прикусываю нижнюю губу. — Не могу придумать ничего хуже, чем вернуться домой на Рождество. Оак садится немного прямее. — Почему так? Я чувствую, как горят мои щеки при мысли о том, чтобы признаться ему, как мало мои родители заботятся обо мне. — Потому что они все равно не хотят, чтобы я была там. Его брови хмурятся. — Я уверен, что это не… — Ты не знаешь, какие они. — Я качаю головой. — В тот год, когда умер мой брат, мы впервые встретили Рождество без него. Они два часа ехали к моей бабушке на празднование, забыв одну незначительную деталь. — Я делаю эффектную паузу. — Меня. У меня перехватывает горло, когда я вспоминаю, как сильно я плакала в то Рождество, как больно мне было. Глаза Оака вспыхивают гневом. — Они вернулись за тобой? Я смеюсь над этим, только чтобы удержать себя от слез. — Нет. Они поняли, когда бабушка спросила, где я, позвонили мне и сказали, что мне придется самой позаботиться о себе на каникулах. — Я тяжело сглатываю. — Я предложила взять такси, но они сказали, что это того не стоит. Случайная слеза скатывается из моих глаз и стекает по щеке. Оак смотрит на меня со странным выражением в глазах, которое я не могу точно определить. — Ублюдки, — рычит он, сжимая кулаки. — Значит, я не могу остаться здесь на каникулы? — Спрашиваю, ненавидя, как жалко звучит мой голос. Челюсть Оака плотно сжимается, когда он пристально наблюдает за мной. — Ты могла бы остаться со мной, — бормочет он. Мой желудок переворачивается, а в сердце вспыхивает надежда. — Разве ты не будешь с семьей? — спрашиваю я. При упоминании о семье у него сводит челюсти, но он просто качает головой. — Нет.