Недуг этот способен всерьез подточить силы и надежды на будущее тех, кто им страдает. Ведь все члены одной семьи пребывают в едином энергетическом поле. Состояние одного обязательно и непременно влияет на состояние всех. Это и есть созависимость. Впрочем, как ни называй, ничего хорошего. И все-таки, как бы там ни было, папу они любили. Ну, ощущался временами сильный дискомфорт. Ну, кричал, спать мешал… Привыкли кое-как. А любить – любили. И радовались, когда он приходил с работы. Дом сразу оживал. Пока не настал день Икс. Вернее, как обычно, вечер. Этот решающий вечер Рыся запомнила посекундно. И с него, с того вечера, пошел другой отсчет – время ее нелюбви к собственному отцу. Неуважения, отчуждения, презрения. У других – Птичи, Ора и Дая – она не спрашивала. Молчала об этом. Но про себя знала точно: у нее началось именно тогда. Случилось вот что. Как раз в семье после четырехлетнего перерыва ожидалось пополнение. Рыся и Птича ходили во второй класс. Их вместе отдали в школу, хотя по возрасту Птича еще считалась маленькой, но, повторяя все за старшей сестрой, она к пяти годам бегло читала, бойко считала, так что вполне годилась в первоклассницы. И так было гораздо удобнее. Утром сестры отводили братьев в детсад и шли себе в школу. Сидели, правда, за разными партами. Так решила учительница. Выглядели они почти как близняшки, Птича только ростом была чуть пониже. А так – почти одно лицо. Родители решились на пятого ребенка, хотя в семье имелся полный комплект: два М и две Ж. Вроде больше некуда. Но они к тому времени стали ощущать тесноту. Все же, как ни крути, а две комнаты площадью тридцать шесть метров – это маловато для шести человек. Но на очередь для получения большей квартиры их не поставили. Сказали: по правилам на человека положено пять метров. А у вас целых шесть! Много! Не положено. Правила в те времена отличались суровостью. Никого не интересовало, что многодетная семья никак не может полноценно жить в двух комнатах. – О чем вы думали, когда рожали? – спрашивали Лялю, когда она пыталась говорить о человеческих правах в учреждениях, где решали жилищные вопросы. Ну, все как обычно: в газетах призывали улучшать демографическую ситуацию. На деле – все плевать хотели. И вот тогда созрело у родителей решение: родить еще одного маленького. Тогда получится, что у них будет по 5 метров площади на человека. Но если точно считать, то выходило-то все равно больше, потому что если 36 разделить на 7, получалось 5,14… Они наивно не учли, что квадратные сантиметры, да что там сантиметры – миллиметры, тоже придирчиво считались советской властью. И вот эти сантиметры, само собой разумеется, объявили излишками жилой площади. Так что ничего у них не вышло, кроме замечательного маленького мальчика, родившегося чуть раньше срока, но оравшего не хуже Ора. Только более тонко, пискляво. За что и получил семейное имя Пик. А так-то назвали его Николаем. В то время, о котором пойдет речь, Пик еще находился у мамы в животе. Хоть в этом ему повезло. Отец, как водится, выпил. Но странность именно этого происшествия заключалась во внеурочности выпивки. После предыдущей прошло всего два дня. Семья потихоньку отходила и умиротворенно наслаждалась отдыхом. Но тут, как потом выяснилось, вмешался случай. Артему незадолго до этого домой позвонил институтский приятель, ставший военным врачом. Служил он пока в небольшой медсанчасти, зато в самой Москве, планы лелеял грандиозные, мечтал о ведущем военном госпитале. Договорились встретиться семьями. Обменялись рабочими телефонами. И через пару дней раздался звонок в хирургическое отделение. Приятель заступил на дежурство по части, скучал, звал друга повидаться, не дожидаясь семейных застолий. Просто сесть и пообщаться по-мужски. Воинская часть находилась в двух остановках метро. Почему не съездить? Ну, на час позже домой вернется, справятся без него, ничего. Артем и поехал. Естественно, приятели выпили по чуть-чуть разведенного спирта из богатых запасов медсанчасти. Вид однокурсника, некогда вполне гражданского разгильдяя, поражал воображение: в полном военном обмундировании, с портупеей (как и полагалось на дежурстве по части), он выглядел героем военных времен. Особенно выразительной казалась темно-коричневая кобура на поясе. Перехватив взгляд Артема, бравый вояка похвастался: – Смотри-ка, что выдают, когда на вахту заступаешь. Он расстегнул кобуру и ловко достал пистолет. Вид настоящего оружия завораживал. От небольшой черной железяки шла огромная злая сила, внушающая страх. – Слушай, будь другом, – проникновенно попросил выпивший Артем, – дай мне эту штуку на полчаса. – Да ты что? Не положено, – испугался дежурный офицер. – Мне только домой съездить, жене показать. Изменяет она мне, – грустно посетовал отец большого дружного семейства. – Уверен? – строго потребовал ответа друг. – Бабы. Сам понимаешь. Им верить нельзя. Пусть бы увидела и поняла, что я с ними со всеми сделаю, как этого ее чмыря найду. – Далеко ехать? – лихо поинтересовался нетрезвый собеседник. – Минут десять, если машину быстро словлю. – Вдвоем съездим. Возьмем «уазик» и смотаемся. Ты ей пистольник покажешь, а я за дверью постою. Мне так спокойней. А показать надо. Чтоб знала. Ишь ты – чего удумала. Дежурный офицер в сопровождении хирурга известной московской больницы не очень твердой поступью направились к уже ожидающей их у ворот части машине. – На полчаса отлучаюсь. Смотрите мне. Всех пускать, никого не выпускать, – скомандовал капитан медслужбы. Они отправились. Доехали – быстрее не бывает. Даже не за десять, а за семь минут. – Я ж говорил – близко! – весомо отметил Артем. Он вошел в собственный подъезд, как партизан Великой Отечественной. У самой двери соратник вручил Артему боевое заряженное оружие. – Ты там поосторожнее, – предупредил. – Штука стреляет наповал. Просто покажи, и все. – Я покажу! – пообещал глава семьи. – Я им всем сейчас покажу. Они увидят. Да и ты заходи, чего там. Что за дверью-то стоять. – Ты мой гость. Я тебя уважаю. – Эти слова уже слышали все домашние: и мама с Пиком в животе, и Рыся, и Птича, и Ор, и Дайка. Они выбежали в прихожую, услышав, что папа дверь открывает, не ожидая, что вернется он пьяным. Напротив – по семейным циклам, все должно было быть интересно и весело именно сегодня. Интересно было. Весело – не очень. Рыся запомнила все по секундам. Они до прихода отца веселились. Мама ставила любимые пластинки, которых у нее было множество: привозили друзья со всех концов света, зная ее вкусы. Как раз завели Рысину любимую: «Abbey Road». Рысе нравилось рассматривать конверт, на котором по дорожной зебре шли битлы – один красивее другого. Сначала Джон Леннон весь в белом, потом Ринго Старр, за ним красавец Пол Маккартни в строгом черном костюме, но босиком, потом Джордж Харрисон. Рыся мечтала об этой улице, о Лондоне, о битлах (одного из них уже не было в живых, о чем им только что рассказала мама – странное совпадение, Рыся потом это отметила)[3]. Мама как раз удивлялась, что вот Джон идет первым – как будто в вечность. Первым и ушел. Мама всегда говорила с ними, детьми, как с друзьями, как с равными. Уверена была, что они ее понимают. Они и понимали. Слушали, горевали о Джоне. Речь шла о странном завершении его земного пути. Последняя его фотография запечатлела как раз тот момент, когда Леннон дает автограф своему будущему убийце. На фото двое: Джон и его смерть. Джон – худой, мрачный, усталый. Смерть, принявшая облик человека мужского рода, добродушно улыбается вполне симпатичной улыбкой. Позднее убийца скажет, что совершенно не понимает, почему он тогда совершил такое. Взял автограф и ждал возвращения своего кумира, чтобы погасить в том искру жизни. И правда – зачем? В тот момент, когда папа отпирал дверь, заиграла «Here Comes The Sun». Такая миленькая радостная песенка! – Про солнышко, – сказала мама и погладила Рысю и Птичу по макушкам. И тут уж все побежали встречать отца. Первое, что увидела Рыся, выскочив в прихожую, было дуло пистолета. – Ляля! Здравствуй! – послышался очень торжественный и зловещий голос папы. Говорил он размеренно и весомо, как всегда, когда был пьян. – Здравствуй, Ляля! Я привел к тебе гостей! И правда: за его спиной маячил какой-то военный. Все это, впрочем, было совершенно не важно. Главное было: дуло. Из него пристально и серьезно смотрела смерть. Все как-то соединилось в одно: Джон Леннон, обложка Abbey Road, улыбающийся убийца справа от своей жертвы на газетной фотографии, чудесная песенка, беззаботно звучащая со стороны комнаты родителей, и все они, завороженно молчащие перед реальной угрозой. Это – секунда номер один. Или даже доля ее. Мама опомнилась первой. Она мгновенно распахнула правой рукой дверь кладовки, а левой подтолкнула Птичу, оказавшуюся совсем рядом с ней: – А ну-ка, быстро все туда! Рысе показалось, что она и шагу не сможет ступить. Ноги ощущались совсем будто ватные, как в страшном сне, когда порываешься бежать, а вязнешь в чем-то липком. Но – секунда, и они все уже были в убежище. Свет там включался изнутри, но почему-то страшно было его включать. Тьма казалась дополнительной защитой. – Стреляй, – послышался спокойный голос мамы. – Стреляй, не промахнешься. Тут, наверное, военный гость увидел ее живот, в котором подрастал братец Пик.