Я целую экран, закрыв глаза и мысленно представляя себе, как я когда-то поцелую его на самом деле. На следующее утро, когда я жду поезда, звонит мой телефон. Я достаю его из кармана и с удивлением вижу на дисплее имя Сейди. Я раздумываю, отвечать мне на ее звонок или нет, но в конце концов отвечаю. – Привет, – говорю я. – Не рановато для тебя? – Я встала утром так рано, чтобы сказать тебе, какая я балбеска. – Что ты имеешь в виду? – А наш с тобой последний разговор, когда мы ходили в «Прет». Я вела себя как какая-то дура. Несколько секунд я молчу. Честно говоря, я ошеломлена. Я ведь думала, что уже потеряла ее. Потеряла навсегда. Я никак не ожидала, что она даст мне еще один шанс. – А мне нужно было понимать, насколько тебе тяжело, – говорю я, и мой голос слегка дрожит. – Я просто не ожидала такого – только и всего. Я имею в виду, что в нынешние времена уже никто не женится, разве не так? Если бы ты сказала, что переезжаешь к нему жить, это не стало бы для меня большой неожиданностью. Если выбирать между малюсенькой спальней в доме ленточной застройки в Митолройде и роскошной квартирой в Лидсе, я знаю, что выбрала бы лично я. – Я выхожу за него замуж не ради его квартиры. Я его, знаешь ли, и в самом деле люблю. – Я это поняла. Мне просто не хочется, чтобы ты превращалась для меня в домохозяйку средних лет – только и всего. Если ты не будешь осторожной, ты и не заметишь, как станешь пахнуть детской отрыжкой и жаловаться по поводу бессонных ночей. Мне приходится отвести руку с телефоном подальше от головы, чтобы сделать парочку глубоких вдохов (так, чтобы Сейди не услышала). Она даже не представляет себе, что сейчас говорит, это очевидно, но я начинаю понимать и то, какими непростыми будут наши с ней отношения, если их удастся сохранить. – Послушай, я не могу долго говорить. Мой поезд уже вот-вот подъедет, – говорю я. – А ты не у него дома? – Нет. Я приехала к себе домой, чтобы повидаться с папой. Я, если честно, была сильно измученной. В этот уик-энд я ходила с матерью Ли по магазинам, выбирала себе свадебное платье. – Ого! Это уже серьезно. Ну и как, выбрала? – Да. – Мне оно понравилось бы? – Оно не черное и в нем нет элементов из кожи – если ты это имеешь в виду. И еще до того, как ты спросишь, отвечаю, что нет, я не буду надевать под это платье ботинки «ДМ». – Жаль. Это было бы неплохое сочетание. – Я не думаю, что мать Ли одобрила бы. – А тебя-то она одобряет? – Думаю, что да. Мы теперь с ней еще и друзья в «Фейсбуке». – Мне тогда лучше быть осторожной по поводу того, что я там тебе пишу. Не хочу, чтобы у тебя возникли проблемы с твоей свекровью. Поезд уже подъезжает к платформе. – Ну ладно, мне пора ехать, – говорю я. – Послушай, а может, на этой неделе снова пообедаем вместе? Только на этот раз платить буду я – чтобы как-то компенсировать то, что вела себя как идиотка. Я колеблюсь, потому что не уверена, стоит ли мне встречаться с Сейди, тем самым нарываясь на продолжение того разговора с ней, особенно с учетом всего того, что я прочла вчера вечером. Но я ведь уже решила больше не заходить в «Фейсбук». Возможно, было бы неплохо снова привлечь ее на свою сторону. Может, если я заставлю ее увидеть, каков Ли на самом деле, она не станет поднимать весь этот шум в будущем? – Хорошо. Просто сообщи мне когда. Я чувствую это, когда просыпаюсь в среду утром. Такое происходит каждый год. Боль. Страдания. Горечь. Люди врут, когда говорят, что время лечит. Ничего оно не лечит. Просто острая боль притупляется и ты периодически о ней забываешь, но каждый год на годовщину маминой смерти возникает ощущение, что обезболивающее средство перестало действовать, и ты осознаешь, что рана не зажила, она такая же глубокая и болезненная, как и раньше, и что ты всего лишь маскировал ее весь прошедший год, чтобы хоть как-то продолжать жить. И весь день становится одним долгим, беззвучным воплем, пока ты ждешь, когда этот день пройдет и обезболивающее средство начнет действовать снова. Я быстро одеваюсь и иду на первый этаж. Когда я захожу, папа поднимает на меня глаза, и я вижу, что он плакал. Я подхожу к нему и обнимаю его. Нам с ним не нужны никакие слова. Наше утешение заключается лишь в осознании того, что мы оба испытываем одинаковые чувства и что нам обоим одинаково тяжело. Папа берет меня за голову руками и целует в лоб. – Не становится ни капельки легче, правда? – говорит он. – Да, не становится. – Хочешь позавтракать или поедем сразу? – Поедем сразу. Мы садимся в папин автомобиль и едем все десять минут молча. Все мои мысли – лишь о том, как папа едет по этому же маршруту, но с лопатой. И о том, в каком же он был отчаянии, раз решил выкопать меня из могилы. Я тереблю стебли желтых нарциссов, лежащих у меня на коленях. Нарциссы были любимыми цветами мамы. Вообще-то я не знаю точно, правда ли это или же она говорила так просто потому, что я всегда дарила ей нарциссы на День матери. Интересно, какие цветы будет приносить на мою могилу Гаррисон, когда станет для этого достаточно большим? У меня ведь нет любимых цветов. Думаю, мне стоит выбрать для себя какие-то любимые цветы и сказать об этом папе и Ли. Я готова сделать что угодно, лишь бы им было легче справляться с тем, что меня больше нет. По сравнению с другими кладбищами это – очень даже симпатичное. С него открывается великолепный вид на долину Ладденден – несколько дымовых труб старых фабрик, поля, деревья и петляющие тропинки вдоль каменных оград, сложенных без строительного раствора. А еще здесь очень тихо. Мы прогуливались здесь, по этой местности, всей семьей, когда я была маленькой. Я тогда жаловалась, что у меня устают ножки. Я иду вслед за папой в дальний угол кладбища – туда, где более свежие могилы. Деревья за ними заслоняют от нас находящуюся за кладбищем церковь. Кое-где бросаются в глаза своими яркими оттенками цветы, завернутые в целлофан, с написанными дрожащим почерком посланиями. Мамина могила – в самом углу. Папа зарезервировал тут место на всю семью. Он сказал мне, что это означает, что мы когда-нибудь снова соберемся все вместе. И что мама будет нас ждать. И теперь из его публикации я знаю, что следующим, кого похоронят здесь, буду я. Он ведь, судя по той его публикации, сидел и плакал между могилой мамы и моей могилой. Я смотрю, как он кладет на мамину могилу красную розу. Его рука при этом дрожит. Дрожит и его нижняя губа. Я подхожу и сжимаю его ладонь, а затем кладу рядом с его розой свои нарциссы. Когда я делаю это, воздух, который как бы накапливался глубоко внутри меня, вырывается наружу какими-то первобытными звуками. Я опускаюсь на колени и делаю резкий вдох, чтобы заполнить образовавшийся во мне вакуум. Папа тоже опускается на колени рядом со мной и берет под руку. – Все нормально, – говорит он. – Ничего не нормально. Не будет нормально. Ни для тебя, ни для меня. – Джесс, перестань. Нам ведь пока как-то удавалось держаться. У нас получается делать это вместе. Я качаю головой и начинаю скрести землю пальцами. Папа пытается оттянуть мои руки назад и заставить меня подняться на ноги. – Джесс, пожалуйста, остановись. – Я не могу! – кричу я. – Я не могу ничего остановить! Это все равно произойдет, что бы я ни делала. – Пойдем, ты начинаешь говорить какую-то ерунду. Нужно отвезти тебя домой. До меня доходит, что он сейчас подумает, будто я не в себе. И что все это начинается снова. Я отрываю свои руки от земли, смотрю на них, подношу их к своему носу и нюхаю прилипшую к рукам землю, как бы пытаясь почувствовать в ней какой-то след от мамы. Папа берет меня под мышки и поднимает на ноги. Ноги у меня дрожат. Я прижимаюсь к нему. Я боюсь от него отстраниться. – Когда я умру, ты похоронишь меня здесь, – говорю я. – Рядом с мамой. Папа вытирает слезы со своего лица. – Нет, это ты похоронишь меня здесь, – говорит он. – Но тут хватит места и для тебя, когда придет и твое время. – А для Ли? – Я не знаю, хватит ли места. Если это тебя так волнует, я могу позвонить и спросить. – А еще дети, которые у нас будут, – говорю я. – Я хочу, чтобы и они когда-нибудь были похоронены именно здесь. Папа кивает: – Давай вот об этом пока не переживать, хорошо? Нам сейчас нужно думать о предстоящей свадьбе. Он крепко обхватывает меня за плечи. Даже сквозь одежду я чувствую, как сильно он волнуется. Я киваю ему в ответ. – Тебе нужно с кем-то увидеться, Джесс? Тебя что-то беспокоит? Я колеблюсь. Мне очень хочется рассказать ему обо всем, но я не могу. Он только еще сильнее станет переживать. И тогда может случиться так, что свадьбы не будет. А если свадьбы не будет, то Гаррисон не родится, а этого я вынести не могу. Я не могу и мысли допустить, что у меня не родится мой маленький мальчик. – Нет-нет, со мной все в порядке. Но я хочу, чтобы ты знал, что и у меня любимые цветы – нарциссы. Джесс Август 2008 года Я стою с Сейди на платформе, дожидаясь прибытия поезда. На железнодорожных станциях мне теперь находиться психологически тяжело. В голову лезут мысли о людях, бросившихся под поезд. Я этого делать не собираюсь – мне такое никогда не приходило в голову, – но мне очень интересно, о чем они могут думать непосредственно перед тем, как сделать это. И что они чувствуют в тот момент, когда спрыгивают с платформы, и в тот момент, когда бьются о рельсы или когда их сшибает поезд – ну, что из этого наступит раньше. Мне лезут в голову мысли и о тех людях, которые оказываются на терпящих крушение поездах. Кому-нибудь из этих людей удается разбить стекло и выбраться наружу? Где в подобных случаях лучше сидеть – возле прохода или возле окна? Что происходит с человеком, который во время крушения поезда находится в туалете?