– А откуда вы приехали? – Из Афганистана. Это моя родина. Я киваю, но при этом чувствую себя невеждой, потому что про Афганистан почти ничего не знаю. Так, просто видела какие-то репортажи про эту страну в новостях. – Вы приехали сюда со своими родственниками? – спрашиваю я, протягивая ей кофе. Она отрицательно качает головой: – Нет. Мои близкие родственники – они все мертвы. – Простите, – говорю я, опуская взгляд. – Я не знала. Моя мама тоже уже мертва, и поэтому я знаю, как это тяжело. – Да, но я уже привыкла разговаривать об этом. Мне приходилось рассказывать об этом местным властям, когда я приехала сюда. – То есть вы беженка? – Нет. На мое ходатайство о предоставлении убежища ответили отказом. Они утверждают, что мне на моей родине уже ничего не угрожает и что я вполне могу туда вернуться. Даже когда я рассказала им о том, что сделали с моей мамой, отцом и братом, они говорят, что теперь ситуация уже совсем другая, что теперь там уже безопасно. Они, видимо, не понимают, что там происходит. – А как же тогда вам удается все еще находиться здесь? – Мне дали дискреционное разрешение на пребывание в стране, потому что мне еще нет восемнадцати лет и у меня на родине не осталось никого, кто мог бы обо мне позаботиться. – А сколько вам лет? – В следующем месяце мне исполнится семнадцать. У меня аж перехватывает дыхание. Какой ужас! Я не могу и представить себе, каково это – потерять всех своих близких родственников примерно в том возрасте, в котором я потеряла маму. – Я не знала, что вы еще такая юная. Она пожимает плечами: – Я думаю, что если у человека трудная жизнь, то он выглядит старше своих лет. – То есть, когда вы сюда приехали, вам было всего лишь шестнадцать? Вы совершили такое длинное путешествие сами? – Да, хотя я ехала вместе со многими другими людьми. Мы все заплатили одному и тому же человеку. – А вам не было страшно? – Было, но не так сильно, как в Афганистане. Они ведь снова бы пришли, чтобы убить и меня. Потому что я и мои родственники жили не такой жизнью, какой они велели нам жить. Потому что мой отец с ними спорил. – Тем не менее отправиться в такое долгое путешествие – это был с вашей стороны смелый поступок, – говорю я. Она отхлебывает из своей чашки кофе. – Это легко – быть смелой, если в противном случае тебя ждет смерть. – А вам разрешат остаться здесь навсегда после того, как срок вашего разрешения истечет? – Не знаю. Они будут принимать решение, когда мне исполнится семнадцать с половиной лет. – Но вы не можете туда вернуться! – Я это знаю. Но мне придется подождать и посмотреть, что они мне скажут. Она допивает свой кофе. Мне вспоминается публикация Сейди, в которой она пишет, что Фарах поначалу ничего не сообщала полиции, потому что боялась. Теперь я понимаю – по крайней мере, в какой-то степени, – что это такое – бояться. – Я надеюсь, они позволят тебе остаться. – Спасибо, – говорит она. – Я тоже на это надеюсь. Она подходит к раковине, чтобы вымыть свою чашку. – Не надо, – говорю я, забирая у нее чашку. – Пожалуйста, дайте ее помою я. Это одно из тех немногих дел, которые я все еще могу делать сама. – Спасибо, – говорит она, поворачиваясь, чтобы уйти, но потом снова поворачивается ко мне: – Детская комната для вашего ребенка – она такая красивая! Этому маленькому мальчику очень повезет. Я улыбаюсь ей, зная при этом, что очень скоро она узнает о нашей семье всю правду. Ли не очень-то рад этим курсам. Точнее говоря, совсем не рад. Я все еще хорошо помню, какую он состроил мину на прошлой неделе, когда взялся за подгузник, вымазанный в смеси дрожжевой пасты и арахисового масла. Меня, откровенно говоря, даже удивило, что он не встал и не вышел вон. Играть в мамочек и папочек – развлечение явно не для него. Я до сих пор удивляюсь тому, что он вообще согласился ходить на эти курсы. Я не знаю, что ему сказала Анджела и как она его убедила, но я абсолютно уверена, что он уже жалеет, что согласился. Мы припарковываемся возле колледжа, в котором проходят занятия. Ли, выйдя из машины, хлопает дверцей и подходят к моей дверце. Рядом с нами останавливается еще один автомобиль. Когда Ли открывает мою дверцу, я вижу, как из того автомобиля появляется мужчина. Я узнаю его: он тоже ходит на эти курсы, – но я не могу вспомнить, как его зовут. – Думаю, им следовало бы выделить пару специальных парковочных мест для беременных женщин, – шутит мужчина. – Странно, что у супермаркетов нет парковочных мест под названием «Мама и ее живот». Ли ему улыбается, но, я думаю, только потому, что считает для себя необходимым быть вежливым. Вряд ли эти заявления кажутся ему смешными. Он помогает мне выйти из машины и затем захлопывает дверцу. Женщина из соседнего автомобиля, выкарабкиваясь из него, тихонько ворчит. – Привет, Джесс, – говорит она. – Все труднее и труднее, правда? – Да, – отвечаю я. – Все труднее и труднее. Я не могу вспомнить ее имя. Кажется, ее зовут Рейчел. Или Шарлотта. По-моему, каждую вторую из женщин, посещающих эти курсы, зовут либо Рейчел, либо Шарлотта. Они, конечно же, все старше меня, причем большинство из них – лет на десять. И у всех у них, похоже, есть – в отличие от меня – какая-то своя карьера. – Интересно, чем они займут нас сегодня вечером, – говорит женщина, когда мы идем все четверо к входу. Ее спутник открывает и держит для нас дверь, и я, проходя мимо него, говорю ему «Спасибо!». Как только мы оказываемся внутри, Ли берет меня за руку. Это как бы противоположность той ситуации, когда ты ребенок и когда ты быстренько высвобождаешь свою руку из руки мамы, завидев знакомых людей. Я не знаю, какое чувство мне при этом испытывать – радость или грусть. – Должен признать, что вы намного лучше справились с подгузниками, чем я, – говорит спутник этой женщины Ли. – Да, но когда нам придется иметь дело с настоящими подгузниками, они будут вымазаны не в дрожжевой пасте, правда? – говорит в ответ Ли. Они оба смеются. Ли, похоже, нравится этим двоим. Они, наверное, вспомнят об этом эпизоде, когда услышат, что его обвинили в том, что он меня убил (пусть даже и неумышленно). Скажут что-то вроде: «У него ведь, по-моему, было очень хорошее чувство юмора» и «Он всегда помогал ей выходить из машины и держал ее за руку». Мы заходим в комнату. Стулья в ней расставлены полукругом. Все рассаживаются так, чтобы беременные женщины и будущие папы были вперемешку. Мы садимся в самом конце. К нам подходит преподавательница, которую зовут Кэт. – Здравствуйте, Джесс. Как ваша изжога? – Все так же жутко. – А вы пытались есть понемножку, но часто? – Да, но толку от этого пока нет. – Ну, страдать вам, по крайней мере, осталось уже недолго. Три недели, да? – Да, примерно три недели. Я не говорю ей, что роды у меня будут на шесть дней позже предполагаемого срока. Такого ведь заранее никто знать не может. Кэт становится лицом ко всем собравшимся, когда все уже на месте. – Я надеюсь, что все себя чувствуют хорошо и комфортно – настолько комфортно, насколько можно чувствовать себя при подобных обстоятельствах. Я смотрю по сторонам. Ли – единственный, кто не улыбается. Его челюсти плотно сжаты. Он ненавидит эти курсы – я это знаю. – Так вот, рассмотрев на прошлой неделе некоторые практические вопросы обращения с новорожденным младенцем, мы сегодня вечером уделим больше внимания эмоциональной стороне – как для вас, так и для вашего мужчины. Мне кажется, что я слышу, как Ли издает стон, – даже если больше никто этого не слышит. Нас всех делят на две группы – будущие мамы и будущие папы – и просят перечислить – в порядке важности – наши личные эмоциональные и физические потребности, которые возникнут у нас после рождения ребенка. Я почти ничего не говорю: мне нет в этом необходимости. В этой группе есть две женщины, которые говорят намного больше всех остальных. Для меня проще всего лишь кивать в знак согласия с ними, когда они переводят свой взгляд на меня. Раза два я кошусь на Ли. Он тоже не проявляет большой активности, и лишь один раз я слышу, как он тихонько хихикает. Они, мужчины, видимо, заговорили о сексе. После того как Кэт пообщалась с каждой группой отдельно, она снова собирает нас всех вместе. – Ну что ж, есть много совпадений во мнениях, – говорит она, – но есть и такие области, в которых ваши мнения очень даже разнятся. Мы начнем с обсуждения секса после рождения ребенка. Сразу говорю – еще до того, как некоторые из вас, женщины, начнут вздыхать, – я понимаю, что секс – это, видимо, далеко не самое первостепенное из того, чем сейчас заняты ваши мысли, но могу вас уверить на основании статистики, что не все в этой комнате солидарны с вами. Двое или трое из мужчин смеются. Ли смотрит прямо перед собой. – Я попрошу вас всех выйти в коридор и положить цветной ярлычок на имеющейся на столе временной шкале в том месте, которое соответствует тому времени, через которое вы после рождения ребенка планируете снова начать заниматься сексом. Я предусмотрела диапазон от одного дня до года. Снова кто-то смеется, но на этот раз уже не только мужчины. – О-о, поверьте, мне заявляли и об одном дне, и об одном годе, – говорит Кэт. – Ну что, женщины, вы будете первыми. Вот ваши красные маркеры. Напишите на обратной стороне свои инициалы и положите маркер там, где считаете нужным. Когда вы вернетесь в комнату, я отправлю туда мужчин с синими ярлычками. Я беру ярлычок, который она протягивает мне, и выхожу вслед за другими женщинами в коридор. Откровенно говоря, я над этим вопросом пока еще не думала. Мы с Ли перестали заниматься сексом где-то месяц назад. Я решила, что это произошло потому, что я сейчас выгляжу не очень-то сексуально. Кроме того, я ведь каждый вечер ложусь в постель на час или два раньше Ли, а это явно не создает благоприятную обстановку для занятий сексом. Другие женщины смеются, кладя свои маркеры – в основном где-то между тремя неделями и тремя месяцами. Я иду к отметке «три месяца». Я знаю, что идти дальше нее, в общем-то, не могу, потому что в то время я уже буду мертва, а потому я кладу ярлычок точно на отметке в три месяца.