– Нет. Поздно было что-то говорить. Многие просто сообразили, откуда ветер дует, и поступили соответственно, но было немало и таких, кто присоединился к отцу Джону с улыбкой на лице. Они действительно поверили, что он тот, кем себя называет. – И кем же? – поднимает бровь доктор Эрнандес. – Посланцем Всевышнего. Святым вестником Божьим на земле. Мои собеседники молчат, переваривая эту информацию. – Каким образом отец Джон завоевал всеобщее доверие? – после паузы спрашивает агент Карлайл. – Как он сумел убедить людей? «Я НИКОГО НЕ УБЕЖДАЛ! – грохочет в моей голове голос отца Джона. – ОНИ УЗРЕЛИ ИСТИНУ СОБСТВЕННЫМИ ГЛАЗАМИ! ГОСПОДЬ НЕ СОВЕРШАЕТ ОШИБОК!» Я как можно небрежнее пожимаю плечами. – Трудно объяснить, если сам не видел. Все любили отца Патрика, и я в том числе. Я всегда верила, что он хороший человек, а теперь, оглядываясь назад, верю в это еще сильнее. Он был добрым, порядочным и больше заботился о других, чем о себе. Отец Патрик посвятил жизнь служению Богу. – А отец Джон? – задает вопрос доктор Эрнандес. Я ненадолго задумываюсь. – По временам он казался вообще не человеком, а природной стихией, буйной и непредсказуемой. Нужно понимать, что до своего заявления он три года был преданным членом Легиона, и мои Братья и Сестры его любили. Он был умен и обаятелен, а Библию знал даже лучше отца Патрика. Читать проповеди в часовне разрешалось всем желающим, и отец Джон выступал чаще всех. Все были только за, потому что его стоило послушать. Он вставал за кафедрой в этой своей пропыленной джинсовой рубашке, длинноволосый, зеленоглазый, улыбчивый, а потом начинал вопить, завывать, брызгать слюной и колотить по деревянной кафедре костяшками, сбивая их в кровь. Он говорил о Господе, как другие говорят о закадычных друзьях, словно они закончили беседу буквально пять минут назад. Он надрывал глотку, снова и снова вещая о битвах, войнах, об истекающем времени и Чужаках. Повторял, что только мы тот щит, что отделяет Змея от победы над миром. – Это как-то сообразовывалось с проповедями отца Патрика? – спрашивает доктор Эрнандес. – Более или менее. Отец Патрик верил в Армагеддон и предсказания Книги Откровений. Именно поэтому он основал Легион. Он учил, что Конец света близок и что истинно верующие должны к нему подготовиться. Отец Джон мыслил более… – Я запинаюсь в поисках подходящего слова. – Радикально. – Разве отец Патрик не понимал, что происходит? – подает голос агент Карлайл. – Если отец Джон был так красноречив, пользовался всеобщей любовью и проповедовал более воинственное учение, неужели отец Патрик не видел в нем потенциальную угрозу своему авторитету? – Не знаю. Может, другие и видели, потому что в течение нескольких месяцев перед Чисткой кое-кто покинул Легион. Но к тому времени, как отец Джон сделал свой ход, он уже успел стать тем, к кому большинство людей обращалось со своими вопросами и сомнениями и к чьему голосу они прислушивались. При этом внешне он всегда проявлял уважение к отцу Патрику, всячески показывал свою лояльность. – Переход власти сопровождался насилием? – задает вопрос агент Карлайл. Я качаю головой. – Никто не схватился за оружие и не сказал, что этого не допустит? Вновь качаю головой. – Что стало с теми, кто сохранил верность отцу Патрику? – спрашивает доктор Эрнандес. – Я имею в виду, после того как его сместил отец Джон. – Ничего. Все случилось очень быстро. Было много крика, пара-тройка стычек, когда решившие уехать стали загружать вещи в машины, но ничего более серьезного. – А много крика из-за чего? Пожимаю плечами. – Отец Патрик призывал сохранять спокойствие, но некоторые из уехавших бросили своих близких, поэтому обстановка изрядно накалилась. Люди плакали, называли друг друга еретиками и безбожниками, молились и уговаривали тех, кто намеревался покинуть Легион, остаться. – Отец Патрик тоже уехал? – интересуется агент Карлайл. Киваю. – Да, его автомобиль возглавил колонну. – Ты когда-нибудь задумывалась о том, что с ним стало? – Это доктор Эрнандес. – И с остальными тоже. – Нет, – отвечаю я. – Нам было запрещено думать о них. – А сейчас? Я представляю честное, усыпанное веснушками лицо отца Патрика в то время, как люди вокруг него загружают автомобили, плачут, ссорятся и кричат и все, что он выстроил, в одночасье рухнуло. – Думаю, мне его жаль. Он лишился того, что считал трудом всей своей жизни. Вряд ли в тот момент я понимала, насколько тяжело ему пришлось. – У меня есть информация, что в рамках нашего расследования отцу Патрику задавали вопросы, – говорит агент Карлайл. – Если хочешь, я могу поднять данные и сообщить тебе, как сложилась его судьба после ухода из Легиона. – Меня это не интересует, – качаю головой я. Он кивает, приняв мой ответ. – Если передумаешь, дай знать. – Хорошо, спасибо. Он снова кивает. – Ладно. Вернемся к Джону Парсону. Что он делал, пока Легионеры покидали Базу? – Просто сидел на крыльце Большого дома и смотрел им вслед. Молча. – Как считаешь – почему? – Вопрос от агента Карлайла. – Он знал, что победа за ним. Агент сухо улыбается. – Ты это сразу поняла? – Не уверена. Может, потом. – Ты очень проницательна. – Просто наблюдательна. В отличие от многих. – Это точно, – соглашается агент Карлайл. – Точно. Люди говорили о чистке? – Да, буквально все. Отец Джон сам на этом настоял. Наутро после отъезда отца Патрика и остальных члены Легиона собрались в часовне, чтобы обсудить вчерашнее событие. Каждый обязан был высказаться, принималось любое мнение. – А после? – А после упоминать Чистку запретили. – То есть ты никогда не говорила об этом с матерью или с Нейтом Чилдрессом? Я гляжу на агента в упор. – Помните, что я вам сказала? – Агент Карлайл, – вполголоса произносит доктор Эрнандес. – Мунбим предельно ясно выразилась насчет тем, которые она сегодня не желает затрагивать. Прошу уважать ее выбор. Агент Карлайл продолжает смотреть мне в глаза, но все же кивает. – Вы правы, – говорит он. – Прошу прощения, Мунбим. Катись к черту. – Все в порядке, – отвечаю я. – Я бы хотел поподробнее узнать о жизни в Легионе до чистки, – говорит доктор. – Ты не против? – Нет. – При отце Патрике членам Легиона разрешалось смотреть телевизор, слушать радио, играть в игры, читать книги и есть все, что захочется, – перечисляет доктор Эрнандес. – Верно? Я киваю. – А после чистки все это оказалось под запретом? Киваю опять. – И все же люди не перестали любить отца Джона? – Выходит, не перестали. Не могу утверждать, что думал каждый конкретный человек, но отец Джон заявил, что мы все слишком привыкли к комфорту, разленились и постоянно потакаем своим прихотям. Мы должны стать сильнее, сказал он, и большинство с ним согласилось. – Стать сильнее для последней битвы? – спрашивает агент Карлайл. – Разумеется. – Значит, твоя мама тоже его поддерживала, раз вы обе остались в Легионе? – не отстает агент. – Достаточно, – вмешивается доктор Эрнандес. – Вы не вправе определять, как будет проходить сеанс, агент Карлайл. Я этого не допущу. Он посылает мне ободряющую, как ему кажется, улыбку из разряда «Все хорошо, я на твоей стороне», но я на нее не реагирую. Внутри у меня все кипит от гнева – терпеть не могу, когда мной пытаются манипулировать, особенно если манипулятор уверен, что я этого не замечаю. Не люблю, когда меня держат за дурочку.