– Может, и поддерживала, – цежу я, не сводя глаз с агента Карлайла, – а может, и нет, раз в итоге она все равно ушла. – Ушла? – прищуривается он. – Или была изгнана? Слово пронзает меня, словно лезвие ножа, я замираю. – Что вы сказали? – Три года назад, – продолжает агент Карлайл, как будто не слышал вопроса. – Двадцать второго числа этого месяца, если не ошибаюсь. – Агент Карлайл, – доктор Эрнандес слегка повышает голос, – больше предупреждать не буду. – Вы ничего не знаете о моей маме, – отвечаю я. Не знаю, с кем они разговаривали, кто мог рассказать им о самом ужасном – до пожара – событии в моей жизни. Я чувствую, как мой голос подрагивает от ярости. – Вообще ничего. Агент Карлайл не отвечает, лишь многозначительно смотрит на своего соседа. – Прости, – обращается ко мне доктор Эрнандес. – Ты ясно дала понять, что сегодня не хочешь говорить о маме, и твой выбор достоин уважения. Меня так и жжет изнутри. – А вдруг я передумала? – Сейчас не самая подходящая обстановка для этого разговора. – Почему? Из-за того, что он здесь? – Я указываю подбородком на агента Карлайла. Доктор Эрнандес кивает. – Это одна причина. Есть и другие. Тебе следует помнить, что это… – Только не говорите «процесс». Я буду счастлива никогда больше не слышать этого слова. Я провела здесь почти неделю и точно выяснила лишь одно: уйти отсюда нельзя. Так каков расклад? Я пленница? Вы собираетесь обвинить меня в преступлении? – Тише, тише, – вмешивается агент Карлайл. – Никто тебя ни в чем не обвиняет. Успокойся, пожалуйста. Но я не могу успокоиться. Не хочу успокаиваться. – Скажите прямо, – требую ответа я, – что я здесь делаю и что меня ждет. Ну же. Будьте так добры. – Сеанс завершен, – постановляет доктор Эрнандес. – Мунбим, мне жаль, что ты расстроилась, но, прошу, пойми, что я действую исключительно в твоих интересах. Постарайся мне поверить. – Вы уже это говорили. – Мой гнев угас так же быстро, как вспыхнул, в уголках глаз собираются слезы. Я сдерживаю их как могу, потому что ни за что не заплачу перед доктором снова. Я. Просто. Не. Заплачу. – Я был совершенно честен, – убеждает меня доктор Эрнандес. – Мунбим, ты пережила тяжелую психологическую травму, не говоря уже о той жизни, которая этому предшествовала, и я глубоко впечатлен твоей неизменной силой и стойкостью. Наверное, я говорил тебе об этом не так часто, как следовало бы, и за это приношу извинения. Однако ты должна понимать: есть определенный порядок, есть правила, и, как бы трудно тебе ни было в это поверить, они установлены для твоего же блага. Я смеюсь. Просто не могу сдержаться. – Для моего же блага, – повторяю я. – Да вы знаете, сколько раз я слыхала эту фразу? – Нет, не знаю, – серьезно произносит доктор. – Но хочу, чтобы ты мне рассказала. Правда хочу. Только мы должны продвигаться вперед постепенно, не торопясь. – Ладно, закончим на сегодня, – говорит агент Карлайл. – Нам всем не помешает немного остыть. – Он встает, надевает пиджак, смотрит на меня. – Тебе ничего не грозит, малышка, слышишь? Отдохни, а завтра поговорим. – А если я не захочу? – Я и сама понимаю, что вопрос глупый, потому что мои желания никого не интересуют. Никогда не интересовали. – Поговорим завтра, – повторяет агент Карлайл. Продолжая смотреть на меня, доктор Эрнандес убирает в портфель блокноты и ручки. В его глазах сквозит нечто, что я должна бы понять, но никак не могу. Жалость? Сочувствие? Забота? Что бы это ни было, мою кожу начинает покалывать от злости. Доктор встает и вслед за агентом Карлайлом выходит из кабинета, а я закрываю глаза, делаю глубокий вдох и жду, когда меня отведут обратно в мою комнату. Все в порядке, шепчет внутренний голос. Ты справилась. Все будет хорошо, все-все. Сестра Харроу улыбается и закрывает за собой дверь. Как только раздается щелчок замка, я сажусь за стол, беру лист бумаги и принимаюсь рисовать. Воду. Скалы. Дом с голубыми стенами. Себя. Маму. Первое воззвание Святой церкви Легиона Господня, в точности воспроизведенное всепокорнейшим Вестником Господним, отцом Джоном Парсоном Господь наш в Своей совершенной и безграничной мудрости явил Истинный путь тем мужам и женам, чья Вера крепка, а сердца чисты и лишены притворства. Он также открыл, что Истинный путь долог и тяжел и по обе стороны его клубится Тьма. Откровения, явленные мне, помогут Братьям и Сестрам моим еще ревностнее служить во Славу Господню. ПОКИНУВШИЕ РЯДЫ ЛЕГИОНА ДА БУДУТ ПРЕДАНЫ ЗАБВЕНИЮ. В сердцах истинно верующих нет места еретикам. Членам Легиона запрещается упоминать их в речах, а также допускать хотя бы и мысли о них. За стенами Легиона царят разврат и безбожие, способные отравить даже самых стойких, а посему ПРЕКРАЩАЮТСЯ ВСЕ КОНТАКТЫ С МИРОМ ЗМЕЯ-ИСКУСИТЕЛЯ, за исключением необходимого минимума на то время, покуда мы ожидаем Вознесения. Всем членам Легиона запрещается подвергать риску свои Бессмертные Души, выходя во Внешний мир, где рыщут монстры и демоны, где те, чьи глаза слепы, а сердца закрыты от Господа, отвергают Истинный путь. Последователям Истинного пути дόлжно отринуть мирские заботы. Все земное греховно, все мирское тронуто скверной. Господь благ. До День, когда Эймос наконец снова отправляется в Лейфилд, выдался жарким даже по меркам Техаса. Облегчение взрослых членов Легиона ощущается почти физически. Мы знаем, что за забором Базы нас ненавидят и хотят причинить нам зло – о чем регулярно напоминает отец Джон, – однако жить с этим знанием порой нелегко, и на протяжении всего локдауна мысль о неминуемом нападении извне давила на людей тяжким грузом. В итоге, когда Эймос садится в красный пикап и выезжает через главные ворота, часть Братьев и Сестер, собравшихся во дворе, чтобы его проводить, приветствуют это зрелище радостными возгласами. Часы, однако, идут, время, когда он обычно возвращается, все ближе, и эйфория постепенно сменяется нервозностью. Солнце только что опустилось за скошенную крышу часовни, и вот до моего слуха доносится глухое урчание мотора. Я работаю на стрельбище за Большим домом, собираю гильзы от пуль, расчищаю площадку от листьев и камней, но, заслышав звук, тут же бросаю инвентарь и тороплюсь во двор. Я всегда была уверена, что с Эймосом не случится ничего плохого, – ну, почти уверена, – и все же сама не ожидала, что так обрадуюсь его благополучному возвращению. Когда я добираюсь до двора, большинство Братьев и Сестер уже здесь, всеобщие взоры устремлены на главные ворота. Над невысоким холмом, заслоняющим изгиб дороги, поднимается облако пыли, рокот автомобильного мотора становится громче. Щурясь от ярких лучей заходящего солнца, я вижу пикап, и тяжесть в груди, которую я даже не сознавала, рассеивается. Люк и Беар открывают ворота, Эймос въезжает во двор и останавливается посередине. При виде горы пакетов, мешков и коробок, наваленных в кузове пикапа, вновь раздается хор воодушевленных голосов, и секунды спустя мои Братья и Сестры уже суетятся вокруг автомобиля; кто-то хлопает Эймоса по спине и поздравляет с прибытием, кто-то уже выискивает среди покупок картофельные чипсы и сладости, по которым успели соскучиться. – Стервятники, – слышу я за спиной, но произнесено это без злобы, и я с улыбкой оборачиваюсь. – Будь добрее, – советую я. – Все просто радуются, что он вернулся и руки-ноги у него целы. Нейт, усмехнувшись, закатывает глаза. – Ну да, ну да. Я пытаюсь изобразить самую строгую мину, но мои губы помимо воли опять растягиваются в улыбке. – Ты же не намекаешь, что карамельки и мармеладные мишки волнуют наших Братьев и Сестер больше, чем благополучие Эймоса? Разумеется, Нейт – единственный человек во всем Легионе, кому я могу сказать такое. Единственный, кому бы я осмелилась это сказать. Он прыскает со смеху. – Нет, что ты. Мне подобное и в голову не пришло бы. – И правильно. – Я уже улыбаюсь во весь рот. – Не то мне пришлось бы доложить Центурионам, и я бы ужасно расстроилась, глядя, как тебя запирают в ящик. – Значит, нам обоим повезло, что я этого не сказал. – Нейт закидывает руку мне на плечо. – Верно?