Перед моим мысленным взором мелькают образы: мама в гостиной Большого дома с лицом, разбитым в кровь… Хани в тени за сараями – ее глаза расширены от ужаса… Нейт под покровом темноты в моей спальне, в руках у него – запрещенные предметы… Будь храброй, настаивает внутренний голос. Но я не могу. Я трусиха. Я знала – всегда знала, – что вопрос моей собственной веры в отца Джона, Легион и все прочее рано или поздно встанет. Однако сделать признание здесь и сейчас, перед этими двумя мужчинами – все равно что вы´резать из груди сердце и показать им. – Думаю, на сегодня достаточно, – говорю я. В ожидании сестры Харроу и подноса с ланчем я лежу на кровати и пытаюсь размышлять – по-настоящему – о ситуации, в которой оказалась. С тех самых пор, как я очнулась на больничной койке с забинтованной рукой и в дикой панике, я почти все время действовала инстинктивно – по шажочку, по одной проблеме за раз – и не контролировала свои эмоции… … непонимание, где я… … тревога о собственной судьбе… … параноидальный страх довериться кому-либо… … чувство вины за то, что я совершила… Ты должна сохранять спокойствие, советует внутренний голос. Ты сильнее, чем думаешь. Не сдавайся. Однако это совсем не просто. Знаю, голос прав, но я держусь на одном адреналине, и, по-моему, он заканчивается. Надолго меня не хватит. Думай, думай же. Терпеть не могу, когда доктор Эрнандес пытается подтолкнуть меня в нужную сторону, направить, не объясняя куда и зачем, но, несмотря на это, я все же верю, что он искренне хочет помочь мне выбраться из этого места и начать как-то жить. Я обязана верить. Либо же отказаться говорить и начать привыкать к мысли, что остаток дней я проведу, пялясь на эти серые стены. Понятия не имею, какой будет моя жизнь во Внешнем мире, да и доктор Эрнандес вряд ли это представляет. Однако он ведет речь о процессе и прогрессе, и не знаю, благодаря ему или нет, но кое-что важное реально изменилось после пожара, став для меня неожиданностью. Я имею в виду, что мысль о самостоятельной жизни во Внешнем мире больше не наполняет меня леденящим ужасом, как это было после Изгнания моей мамы, когда моя голова была забита ложью и я постоянно тряслась от страха, когда Внешний мир казался почти таким же страшным местом, как то, где я – до меня наконец дошло – жила, словно зверь, загнанный в ловушку. Ладно, шепчет внутренний голос. Хорошо. Это уже что-то. Я гляжу в потолок, отгоняю мысли о докторе Эрнандесе и сосредотачиваюсь на человеке, который каждое утро сидит рядом с ним. Да, у меня есть информация, необходимая агенту Карлайлу. Он, должно быть, понимает, что может получить ее только от меня, и это главная причина его визитов. Главная, но не единственная – с некоторого времени. Может, я выдаю желаемое за действительное, но, по-моему, его реакции и жесты – например то, как он подмигнул мне во время разговора наедине, легкие улыбки и ободряющие кивки, когда он видит, что мне приходится преодолевать себя, – свидетельствуют о том, что он на моей стороне. Или как минимум попытка убедить меня в этом. С другой стороны, гадать бессмысленно, ведь спросить я его не могу, а если бы и спросила, он бы все равно не сказал правду. В любом случае два обстоятельства остались неизменны – две вещи, которые я не могу открыть моим интервьюерам: то, что случилось в Большом доме во время пожара, и то, что произошло днем раньше. А все остальное? – спрашивает голос в голове. Я решила для себя, что не стану говорить об отце Джоне. Сказала им об этом. Но поступила иначе – и не умерла. Я все еще здесь, все еще дышу – вдох-выдох. Поэтому, возможно… Возможно, доктор Эрнандес прав. Возможно, для меня самой лучше рассказать и об остальном, открыть столько правды, сколько в моих силах: о Люке, Нейте, маме, обо всем прочем. Возможно. Рано или поздно мне придется говорить о пожаре. Именно это интересует агента Карлайла, но при всей моей робкой вере – надежде – на то, что ему можно доверять, я ни на секунду не позволяю себе думать, будто его терпение бесконечно. Однако я до сих пор чувствую жар огня, слышу грохот стрельбы и не хочу туда возвращаться. Совсем, совсем не хочу. Так что, может, у меня получится еще чуть-чуть оттянуть этот момент. Между правдой и ложью есть грань – отец Джон всегда описывал ее как жирную черную линию, прочную и недвижимую. Однако я прихожу к выводу, что в этом он ошибался, как и во многом другом. Я считаю, что грань эта настолько зыбка, что по временам даже трудно определить, по какую сторону ты находишься. Это все равно как говорить правду, опуская важные подробности, или разбавлять ложь долей правды. К примеру, я сказала доктору Эрнандесу и агенту Карлайлу, что Центурионов всегда было четверо, и это правда. Однако приблизительно в течение года, предшествовавшего пожару, в реальности их было всего трое, потому что четвертый медленно умирал. О нем я расскажу завтра. До Мы с Хани стоим во дворе спиной к Большому дому и вслушиваемся во влажный хрип приближающейся смерти. – Это ведь быстро закончится, да? – спрашивает Хани. – Наверное, – киваю я. – Хорошо, – вздыхает она. – И он больше не будет мучиться. – Надеюсь, – говорю я и сама удивляюсь, как сильно хочу, чтобы так и было. Очень, очень хочу. Хорайзен состоял в Легионе Господнем с самого начала, задолго до появления отца Джона, Чистки и всего, что случилось потом. Я знала его практически всю свою жизнь, и для меня он был великаном – и телом, и духом: громадная фигура с широкой спиной и мощными плечами, каштановые волосы – длинные, иногда до самого пояса, и густая борода, обрамляющая уста, способные разразиться самым громким и заразительным смехом, какой я только слышала. Казалось, он нечто большее, чем жизнь, нечто волшебное, сказочное, сущность, наполненная теплом, мудростью и беспредельной добротой. Дети, выросшие в Легионе, просто обожали Хорайзена, и я не была исключением. В детстве я вместе с Братьями и Сестрами часами таскалась за ним по всей Базе, пиявкой цеплялась за его слоноподобные ноги и требовала, чтобы он усадил меня на плечи, настаивая, что ему с легкостью удастся нести нас всех разом, и упрашивая его попробовать. Он беспрекословно уступал нашим просьбам, потому что был хорошим, добрым человеком. На самом деле. Хорайзен был одним из четырех первых Центурионов, призванных отцом Патриком, одним из тех, кто запер Шанти в ящике на десять дней, но только в силу своих обязанностей – я знаю, удовольствия от этого он не испытывал. Элис видела, как он в одиночестве молился в часовне, когда Лена отвергла предложение отца Джона о помиловании ее мужа. Джулия и Бекки долго выхаживали Шанти, однако никто не посвятил ему больше времени, чем Хорайзен: долгие часы он сидел у постели Шанти, с ложечки поил того бульоном и вслух читал Библию. Восемнадцать месяцев назад он начал кашлять. От расспросов о здоровье поначалу отмахивался – мол, простуда, скоро пройдет. Но оказалось, что это не простуда. И что не пройдет. Его состояние ухудшалось, так что вскоре половина Базы начала просыпаться по ночам от звуков мучительного кашля, доносившихся из барака Центурионов в западной части двора, и каждое утро из его комнаты выносили целый мешок бумажных платков, пропитанных кровью. При отце Патрике с любыми недугами серьезнее, чем те, с которыми могли справиться Джулия и Бекки, члены Легиона обращались в Лейтонский медицинский центр – например, когда я сломала руку, мне там наложили шину и сделали косыночную повязку, – но и это в числе многого другого изменилось после Чистки, когда нам четко объяснили, что все доктора – прислужники Змея, а выписываемые лекарства – оружие федералов, нацеленное уничтожить разум истинно верующих. Несмотря на это, мои Братья и Сестры настоятельно просили отца Джона позволить Эймосу отвезти Хорайзена к врачу, и после двух ночей, проведенных в молитве, Пророк наконец дал согласие. Эймос посадил Хорайзена в красный пикап, выехал через главные ворота и возвратился через двое суток после срочной поездки в большой госпиталь в Мидленде, привезя с собой новость, которая разбила сердца всем, кто ее услышал. Рак легких, четвертая стадия. При интенсивном лечении Хорайзен проживет в лучшем случае два года, без терапии – год, и то если очень повезет. Люди молились и плакали, били себя в грудь, снова молились и просили отца Джона помочь, хоть как-нибудь помочь Хорайзену, а Хорайзен лишь улыбался, благодарил их за участие и повторял, что готов уйти, когда бы Господь ни призвал его на небеса. Он говорил, что ни о чем не жалеет, что вовремя нашел Истинный путь и вступил на него, что прожил жизнь, которой невероятно горд. Когда пробьет час, он Вознесется с улыбкой на устах. И на какое-то время все вроде бы вернулось в нормальное русло. Бу´хающий кашель Хорайзена стал еще одной приметой жизни на Базе, таким же обычным звуком, как урчание генераторов, и таким постоянным, что его уже никто не замечал, если только не отрывался от своего занятия и не прислушивался специально. Кожа Хорайзена приобрела мертвенную бледность, которую не брало даже солнце, и, пожалуй, двигаться он стал чуть медленнее, но каждый новый день встречал с прежним энтузиазмом, с прежней улыбкой, широкой и теплой. И все-таки он умирал. И все это знали. По просьбе самого Хорайзена отец Джон объявил о запрете обсуждать болезнь Центуриона при нем самом и приказал Легионерам относиться к их Брату так же, как раньше. Однако рак навис над всем, словно черная туча, и через несколько месяцев, когда Хорайзен на глазах у всех стал чахнуть, многие из моих Братьев и Сестер начали его сторониться. Невыносимо смотреть, говорили они, как он угасает. И для меня это было мучительнее всего. Хорайзен ни разу, ни единым словом не пожаловался, но те, кому хватало мужества взглянуть ему в глаза, видели в них боль – боль из-за того, что близкие люди отворачиваются от тебя, пускай даже утверждают – и, несомненно, искренне в это верят, – что поступают так потому, что слишком сильно тебя любят и не могут смотреть на твои страдания. Из барака Центурионов доносится кашель – тяжелый, вязкий, влажный. Потом он прекращается, и вся База замирает. – Все? – спрашивает Хани. – Умер? Я не отвечаю. Тишина на Базе никогда не бывает полной, даже глухой ночью, но на протяжении долгих секунд я не слышу ничего, кроме монотонного стрекота цикад и шелеста ветра в кронах. Потом, будто наконец оживший строптивый мотор, жуткий захлебывающийся кашель возобновляется. Хани хватает меня за руку. – Идем, – говорит она. – Куда? – Куда-нибудь, – пожимает плечами она, – подальше отсюда. Я выжимаю из себя самую убедительную улыбку, на какую способна, и послушно иду за ней к огороду. Солнце палит, жар покалывает кожу, а в голове вертится вопрос, который отец Джон задал мне у себя в кабинете: когда Хорайзен Вознесется, кто займет его место и станет новым Центурионом? Судя по подслушанным разговорам, большинство полагает, что вероятных кандидатов трое. Возможно, то, что отец Джон поинтересовался моим мнением о Нейте, делает последнего четвертым претендентом, хотя я не уверена, рассматривал ли Пророк его кандидатуру всерьез или ему просто было любопытно поглядеть на мою реакцию. Джо Нельсон, первый из трех, чьи имена я слышала, до вступления в Легион был мормоном, но мы никогда не осуждали то, как человек жил, прежде чем нашел Истинный путь и был призван в ряды Легионеров. Джо владел маленькой фермой на севере Юты, а на Базе с незапамятных времен отвечал за выращивание продуктов и присматривал за садом-огородом. Эти обязанности он взял на себя сразу по прибытии и за год превратил отведенный под грядки клочок земли – каменистый пустырь, заросший сорняками, – в большое аккуратное поле, разделенное на шесть частей, возродил почти засохший фруктовый сад, построил и оборудовал четыре курятника, а также позаботился об убогом стаде тощих коров, сделав из них упитанных красавиц, обеспечивающих Легион свежим молоком. Джо работает с невероятным усердием, без жалоб и нытья. Благодаря своей изобретательности и энтузиазму он заслужил репутацию человека, который без устали трудится на благо своих Братьев и Сестер. Общее правило об отбое в десять вечера бόльшую часть года на него не распространяется; как правило, он первым из Легионеров встречает утро, задолго до рассвета покидая свою хижину, прилепившуюся возле хозяйственных построек, и частенько возвращается обратно уже после заката. Учитывая все это, в Легионе его любят. Чего не скажешь о Джейкобе Рейнольдсе, которого почти все – из тех, кто не против поговорить на эту тему, – считают наиболее вероятной заменой Хорайзену. Его прибытие в Легион за день до Чистки всегда считали подозрительно удобным – это мнение разделяли даже самые рьяные сторонники отца Джона, радостно воспринявшие переход власти к нему. Нас всех не покидало ощущение, что Джейкоб явился слишком поздно и никоим образом не заслуживает близости к Пророку, которой теперь наслаждается, хотя как раз по причине той самой близости никто не осмелился бы высказать этого вслух. У него чудовищно толстая фигура – поперек себя шире, редеющие волосы и красная физиономия; он вспыльчив и на дух не выносит тех членов Легиона, которых считает Вертопрахами – он так и произносит это слово, как будто оно пишется с заглавной буквы. Джейкоб Рейнольдс живет один в ветхой лачуге на западной окраине Базы, максимально далеко от всех остальных, и едва ли найдется хоть один Брат или Сестра, кто считает его своим близким другом. Однако он, безусловно, истинно верующий; человек, яро, фанатично преданный Пророку. Это Джейкоб записывал все воззвания отца Джона, долгие дни и ночи проводя бок о бок с Пророком, пока с ним и через него говорил Всевышний. Это Джейкоб каждое воскресное утро готовит часовню к еженедельной службе. Известно даже о нескольких случаях, когда отец Джон, будучи занят неотложными делами, отправлял просивших у него духовного совета к Джейкобу, и уже одно это делает его серьезным претендентом на ответственную должность Центуриона, чья первейшая задача – служить примером, на который должны равняться все члены Легиона Господня. Итак. Джо Нельсон. Джейкоб Рейнольдс. Остается третий кандидат, тот, кого я назвала отцу Джону в ответ на его вопрос. После – Люк ясно дал понять, что хочет стать Центурионом? – спрашивает агент Карлайл. Киваю. – Как? Я пожимаю плечами и расчесываю левую кисть, закрытую свежей повязкой. Сестра Харроу сменила бинты, когда после завтрака пришла забрать поднос. Взглянув на руку, она с улыбкой кивнула и сообщила, что рана выглядит гораздо лучше. Мне пришлось поверить ей на слово – смотреть я не хотела. – Это было очевидно, – говорю я. – Он не мог сказать об этом напрямую, потому что… в общем, вы понимаете. – Потому что Центурионов выбирает Господь, – подает голос доктор Эрнандес. – И самому заявить о своем желании – это ересь. – Верно, – подтверждаю я. – А Люк не дурак, поэтому молчал. Вместо этого он говорил об ответственности, о том, что настала пора новому поколению Легиона выйти вперед и что он представляет авангард этого нового поколения. Все понимали, что он имеет в виду на самом деле. Агент Карлайл улыбается. – Это его слова или твои?