– Консультации врачей и медицинские обследования не бесплатны, – объясняет доктор Эрнандес. – А процедуры и анализы для выявления рака и вовсе стоят очень дорого. – Я этого не знала, – признаю я. – Наверное, отец Джон дал Эймосу денег перед поездкой. – Ты когда-нибудь видела на Базе наличные деньги? Может быть, в Большом доме? Качаю головой. – Эймос брал с собой деньги, когда по пятницам ездил в Лейфилд? – Наверное, да. – Но ты их ни разу не видела? – Нет. – Ясно, – кивает доктор Эрнандес. – Идем дальше. Мне необходимо задать тебе вопрос, который может вызвать у тебя дискомфорт. Ты не против? Можно подумать, это имеет значение. – Зависит от вопроса. Доктор понимающе кивает. – Вчера ты говорила, что Хорайзен был хорошим человеком, и несколько раз это подчеркнула. Сегодня ты тоже отзываешься о нем как о человеке добром и мягком. – И что? – с подозрением хмурюсь я. – Меня интересует, почему после перехода власти к отцу Джону он не покинул Легион, если был таким хорошим, как ты утверждаешь. – Он любил Легион, – отвечаю я. – Любил своих Братьев и Сестер и пользовался ответной любовью. – Доктор Эрнандес кивает, но никак не комментирует мои слова. Знаю, он рассчитывает, что его молчание вынудит меня говорить дальше. Я не хочу поддаваться на столь очевидную уловку, но чувствую, что вот-вот взорвусь от злости, и потому не выдерживаю: – Что вы хотите услышать? Что если он остался после Чистки, то сразу стал плохим, превратился в какого-то монстра? Я так не скажу, потому что этого не было! Он не стал плохим. – Почему он внушал тебе, что трое суток морить подростка голодом за уход с караульного поста – это справедливое наказание? – Такая у него была работа. – И держать Шанти в железном ящике, пока тот чуть не умер, – тоже работа? – Да. – Ясно. Гнев, нараставший во мне, трансформировался в отвратительное, бессильное отчаяние, и вот я уже на грани слез. Хорайзен был не идеальным, далеко не идеальным, зато он был добр, играл с нами, никогда не жаловался, и все его любили. Я его любила. По-настоящему. – Зачем вы это делаете? – спрашиваю я. – Зачем заставляете меня очернять его? – Ничего подобного, – морщится доктор Эрнандес. – Я лишь пробую оспорить твои утверждения, побудить тебя взглянуть на определенные вещи под другим углом. Я нисколько не сомневаюсь в твоих чувствах к Хорайзену и не стремлюсь их обесценить. Просто хочу показать тебе другой ракурс. – Я любила его, – упорствую я. – Верю. – Нет, – мотаю головой я. – Если бы верили, то не пытались бы испортить мои воспоминания о нем, отравить их. Действительно ли Хорайзен был хорошим человеком? Не знаю. И теперь это уже не имеет значения. Он умер. Так почему вы не даете мне запомнить его таким, каким мне хочется? Кому это помешает? Агент Карлайл подается вперед и смотрит на своего соседа. Доктор Эрнандес долго изучает меня взглядом, затем опускает глаза. – Ты права, – произносит он. – Прости. То-то же. Я делаю глубокий вдох. – Ничего. – Нет, не «ничего», – удрученно качает головой доктор Эрнандес. – Я не вправе навязывать тебе свое мнение о Легионе и его членах. Постараюсь впредь этого не делать. Ага, постарайся. – Ничего, – повторяю я. – Поговорим о чем-нибудь другом? – Отличная идея, – оживляется агент Карлайл. – Например, о выражении лица Джона Парсона, когда Нейт Чилдресс ему отказал. – Давайте. – Ты рассказывала о людях, которые покинули Легион, – продолжает он. – В частности, после выпуска Третьего воззвания, верно? – Верно. – И Парсон их отпускал. Киваю. – Тогда почему в тот раз было иначе? Исход Легионеров из-за нежелания следовать правилам тоже мог быть расценен Парсоном как подрыв его авторитета. Так почему ты считаешь, что отказ Нейта от должности Центуриона его испугал? Я раздумываю над ответом и наконец говорю: – Это разные вещи. Когда кто-то уезжал, отец Джон мог просто сказать остальным, что эти люди сбегают, потому что их вера недостаточно крепка, что они оказались притворщиками и недостойны быть частью Легиона. Благодаря этому все оставшиеся чувствовали себя особенными, более стойкими, нежели те, кто уехал. – Так чем же отличался поступок Нейта? – Понимаете, в глазах Легионеров он делал отца Джона… – Я пытаюсь подобрать верное слово. – Слабым. Нет, не слабым, а… не застрахованным от ошибок. Вот. Способным ошибаться. – Поясни, – просит агент Карлайл. – Большинство членов Легиона верили, что отец Джон – истинный Пророк, что у него прямая связь с Господом и Господь вещает его устами. Поэтому, когда он объявил, что Нейт избран новым Центурионом, а Нейт отказался, вариантов было только два: либо ошибся Бог, либо… – …отец Джон, – договаривает за меня доктор Эрнандес. Я киваю, а агент Карлайл улыбается. – Некоторые – Эймос, Джейкоб, Люк, еще кое-кто – возможно, и поверили бы, что ошибся Господь, но не все, – твердо говорю я. – Точно не все. – По-твоему, отец Джон решил, что отказ Нейта – это повод усомниться в Пророке в будущем? – уточняет доктор Эрнандес. – Думаю, да. А еще до него дошло, что в лице Нейта он заполучил проблему. – Что ты имеешь в виду? – спрашивает агент Карлайл. – Отец Джон не мог не понимать, что если наутро Нейт не подтвердит перед всем народом правоту Пророка и не объявит, что передумал и с гордостью принимает почетную должность Центуриона, то это будет выглядеть очень, очень плохо. – Тут ты совершенно права, – соглашается агент Карлайл. – Так что же произошло следующим утром? До Мне снится вода, теплая, голубая, манящая, когда кто-то будит меня, тряся за плечо. Сон разбивается на кусочки и тает, я открываю глаза и понимаю, что лежу в собственной постели, а кто-то склонился надо мной в темноте и держит руку на моем плече. – Мама? – лепечу я, поскольку мой разум еще пребывает в туманном мире между сном и явью. – Это я, Нейт, – слышится шепот. – Не шуми. – Нейт? Что ты тут делаешь? – недоумеваю я. – Времени мало, – шепчет Нейт. – За мной вот-вот придут, так что я должен поскорее убраться. Я резко сажусь, сознание вдруг проясняется, как будто на меня вылили ведро ледяной воды. Все, что я могу разглядеть, – темный силуэт Нейта, присевшего на краешке моей кровати. – Убраться? – переспрашиваю я. – Куда? Что ты такое говоришь? – Неважно куда, – качает головой Нейт. – Мунбим, тебе станут рассказывать обо мне всякое. Говорить дурное. Но ты им не верь. Хорошо? Кожа на моих руках покрывается мурашками.