– Расскажешь об этом? – спрашивает доктор Эрнандес. Качаю головой. – Не сейчас. Вы ведь не возражаете? – Без проблем, – отвечает психиатр. – Думаю, нам всем необходимо время проанализировать события последних дней, поэтому сеанса КСВ сегодня не будет. Пообедай и отдыхай. – Я плохо сплю по ночам, – говорю я. – Может, получится поспать днем. – Буду держать за тебя кулачки, – улыбается доктор Эрнандес. Перед тем как уйти и запереть дверь, сестра Харроу, по обыкновению, дарит мне улыбку. Из окошка под потолком льется свет позднего утра. Из-за того что солнце стоит высоко в небе, а окно слишком мало, столб света не дотягивается до пола, но я встаю на цыпочки возле двери и подставляю лицо теплым лучам. Так я нежусь, покуда солнце не перемещается еще выше. Я могла бы влезть на стул, но это, пожалуй, уже перебор. Вместо этого я сажусь за стол, беру из стопки лист бумаги и вооружаюсь толстым синим карандашом. Второе воззвание Святой церкви Легиона Господня, в точности воспроизведенное всепокорнейшим Вестником Господним, отцом Джоном Парсоном И будет так: когда приидет Конец света и Господь призовет верных Ему в Царствие Небесное, разразится страшная битва, подобия коей не знало человечество. Прислужники Змея сбросят личину, а те мужи и жены, что следуют Истинным путем, будут призваны послужить во Славу Господню. ТЕ, ЧЬЯ ВЕРА КРЕПКА, КТО ВОССТАНЕТ ПРЕД ЛИЦОМ ЗЛА И ВОЗЬМЕТ В РУКИ ОРУЖИЕ ВО ИМЯ БОЖЬЕ, ВОЗНЕСУТСЯ НА НЕБЕСА И ВОССЯДУТ ОДЕСНУЮ ГОСПОДА, и суждено им вечное блаженство в райских кущах, озаренных сиянием комет, под сенью Благодати Господней. ТЕ ЖЕ, ЧЬЯ ВЕРА ПРИТВОРНА, А В СЕРДЦЕ ЛОЖЬ, БУДУТ НИЗРИНУТЫ В БЕЗДНЫ АДА И ОБРЕЧЕНЫ ДО СКОНЧАНИЯ ВЕКОВ ГОРЕТЬ В ГЕЕННЕ ОГНЕННОЙ, ибо они суть еретики, недостойные милости Божьей. Имен их никто более не произнесет, а дела будут преданы забвению. Не станет их рядом с нами, и не будет пролито по ним ни единой слезы. В ВЕЛИКИЙ ДЕНЬ КОНЦА СВЕТА ЯВЛЕНА БУДЕТ ВСЯ ПРАВДА, И КАЖДОМУ ВОЗДАСТСЯ ПО ВЕРЕ ЕГО. В сей славный день мужи и жены, чья вера крепка, оставят мрак за спиной и Вознесутся к свету. И возрадуется каждый, кто следует Истинным путем. Господь благ. После Ровно в девять сестра Харроу приносит завтрак – сегодня в меню овсянка с бананами и кленовым сиропом и ярко-розовый грейпфрутовый сок в пластиковом стакане – и сообщает, что сеанс терапии с доктором Эрнандесом откладывается. Я осведомляюсь о причине, сестра отвечает, что не знает, но, когда придет время, отведет меня в кабинет. Уходя, она не улыбается. А до этого улыбалась всегда. Я поглощаю завтрак медленнее обычного, затем меряю шагами комнату, не зная чем заняться. Видимо, стряслось что-то серьезное, поскольку доктор Эрнандес помешан на распорядке и нарушить его расписание может только какое-нибудь ЧП. Что, если все остальные сеансы проходят как положено, шепчет мне внутренний голос, и задержали только твой? Тревога щупальцами оплетает сердце, я старательно гоню ее прочь. Что бы там ни случилось, вполне возможно, ко мне это не имеет никакого отношения. Может, не имеет, а может, наоборот. Я морщусь и продолжаю ходить туда-сюда. От двери мимо стола к занавеске, отделяющей санузел, вдоль короткой стены с окошком, мимо кровати и обратно к двери, мысленно считая. На то, чтобы обойти всю комнату, я трачу двенадцать секунд. Гляжу на часы над дверью: 9:48. Сажусь за стол, пробую рисовать, но ничего не выходит. Не получается даже всегдашняя картинка, которую я могу нарисовать буквально с закрытыми глазами. Исписываю два листка хаотичной вязью толстых цветных линий, похожей на детские каракули, затем вновь принимаюсь мерить комнату шагами. Сосредоточенно наматываю круги, заставляю себя не считать их и, кажется, спустя вечность вновь бросаю взгляд на часы: 10:03. Несколько дней назад – не помню, когда именно, – я спросила у сестры Харроу, нельзя ли поставить в комнате телевизор, чтобы коротать долгие часы после КСВ. Она пообещала узнать, но с тех пор ни разу не упомянула об этом, так что, наверное, телевизор мне не разрешили. Как правило, если я сообщаю ей о желании подышать воздухом, она приходит за мной в определенное время и караулит меня, пока я прогуливаюсь по маленькому асфальтированному дворику. Колючей проволокой стены не обнесены – видимо, чтобы место не напоминало тюрьму, – однако они довольно высокие и гладкие, а двор совершенно пуст, если не считать одной небольшой скамеечки. Иногда я выхожу сюда погулять, но чаще всего остаюсь в комнате: рисую, записываю мысли, думаю и хожу кругами. Сегодня все иначе. На часах то время, когда я должна быть занята, а я бездействую. Чувствую себя очень неуютно, как будто все пошло наперекосяк. Ложусь на кровать, пытаюсь уснуть. Я постоянно испытываю усталость, вот и сейчас руки и ноги тяжелые, в голове туман, но, когда я закрываю глаза, легче мне не становится: напротив, мозг словно бы специально подбрасывает неприятные образы. Джейкоб Рейнольдс, стоящий на коленях, в обмоченных джинсах. Люк с ножовкой в руке и безумным блеском в глазах. Нейт, мама, отец Джон. Я открываю глаза и смотрю на часы: 10:11. Снова проверяю время: 10:11. И еще раз: 10:12. Я уже сорок семь минут гипнотизирую часы, когда наконец слышу щелчок замка и сажусь в кровати. Сестра Харроу распахивает дверь. На ее лице по-прежнему нет улыбки. – Тебя ждут, Мунбим, – произносит она. – С тобой все хорошо? Идем? Я спрыгиваю с кровати. – Да, я в порядке. Идемте. Мы шагаем привычным путем, что ведет через коридоры к «Кабинету для интервью № 1». Перед тем как открыть дверь, сестра Харроу стучит в нее, и я с подозрением хмурюсь, потому что раньше она просто впускала меня в кабинет, где я дожидалась доктора Эрнандеса и агента Карлайла. Сестра Харроу делает шаг в сторону, и я вижу, что оба уже сидят за письменным столом. Тот и другой оборачиваются в мою сторону. Я моментально догадываюсь: что-то не так. Агент Карлайл улыбается, и довольно убедительно, а вот у психиатра глаза красные и воспаленные, как будто он всю ночь не спал, и пепельно-серое лицо. Я застываю на месте. Спрашиваю: – В чем дело? Что стряслось? – Входи, Мунбим, – приглашает агент Карлайл. – Спасибо, сестра, вы свободны. Дверь за моей спиной со стуком закрывается. Я не отрываю взгляда от лиц на другом конце кабинета. – Мунбим, проходи, садись, – говорит доктор Эрнандес. Я не двигаюсь. – Садись, – повторяет он, и в моем сердце занозой поселяется страх: мне кажется, что доктор едва сдерживает слезы. Я медленно пересекаю кабинет и, как обычно, устраиваюсь в уголке вишневого дивана. – Что происходит? – снова спрашиваю я. Мужчины переглядываются. Я ощущаю внутри тугой ком. – Объясните, в чем дело. – Мой голос заметно дрожит. – Пожалуйста. Только бы не она. Только бы с ней ничего не случилось. Доктор Эрнандес кивает. – Мунбим, ты должна кое-что знать, – молвит он. – Это печальная новость, и я… – Что-то с мамой? – перебиваю я. – Нет, – отвечает доктор. – О твоей маме по-прежнему ничего не известно. Честное слово. Узел, которым скрутило мои внутренности, чуточку слабеет. Я сверлю собеседников взглядом. – Тогда что? – Как я уже сказал, новость тебя расстроит, – заново начинает доктор Эрнандес. – Мы с коллегами посовещались, и, по моему – по нашему – мнению, у тебя достаточно сил справиться с этим переживанием. Что думаешь? Я молчу. Как прикажете отвечать на этот вопрос? – Будем считать, ты согласна, – заключает доктор Эрнандес. – Итак, Мунбим. Пожалуйста, вдохни поглубже и внимательно выслушай то, что… – Люк мертв, – коротко сообщает агент Карлайл, глядя мне в глаза. – Умер прошлой ночью. Сожалею. Доктор Эрнандес мечет на него разгневанный взгляд, однако агент Карлайл не обращает на это ни малейшего внимания и продолжает пристально смотреть на меня. Я не отвожу глаз, а разум тем временем лихорадочно пытается найти объяснение случившемуся.