– Думаю, отец Джон видел в тебе угрозу. По твоим собственным словам, изгнание матери и дружба с Нейтом превратили тебя в мишень, а приказ на тренировке драться с Люси был своего рода проверкой на преданность. Так же, как избрание Нейта Центурионом. – Отец Джон ни разу не сделал мне ничего плохого, – возражаю я. – Если я представляла для него опасность, почему он бездействовал? – Возможно, он что-то планировал, просто не успел. – Из-за пожара. Доктор Эрнандес кивает. – Я была никем, – говорю я. – Обычным членом Легиона. Ничего из себя не представляла. – Не согласен, – улыбается доктор. – Причем категорически. Ты пережила потрясение, от которого многие не сумели бы оправиться. Знаю, ты боролась. Эта борьба продолжается до сих пор. Но ты проявляешь невероятную стойкость и мужество, и тебе нужно просто поверить, когда я говорю, что твои братья и сестры полагаются на тебя, на твою защиту. Рейнбоу призналась одному из моих коллег: ты не допустишь, чтобы с ней случилось что-то плохое, она твердо это знает. В сердце разливается гордость, я смаргиваю внезапно подступившие слезы. – Она так и сказала? – Да, – подтверждает агент Карлайл. – Я смотрел видеозапись. Я изображаю улыбку, но меня душат спазмы, ведь я изо всех сил пытаюсь не разреветься прямо тут, на диване, поэтому вместо улыбки появляется вымученная гримаса, которую сама я, к счастью, не вижу. – Хорошо, – тихо, сдавленно произношу я. – Никогда бы не подумала… это очень хорошо. – Они все это знали, – говорит доктор Эрнандес. – Я стремилась… – Поверь мне, – мягко произносит доктор, – они знали. Все слова куда-то исчезли. Я всегда старалась заботиться о младших, проявлять хоть немного любви и доброты, которые не прикладывались к правилам отца Джона, но, честное слово, я даже не думала, что дети это замечали. А они замечали. Как же я рада. – Хочу попросить тебя о помощи, Мунбим, – сообщает доктор Эрнандес. – Но сперва четко объясню, что имею в виду, поскольку мы ни в коем случае не собираемся манипулировать тобой и другими выжившими, а также не намерены указывать кому бы то ни было, что думать и как себя чувствовать. – Им этого хватило с лихвой, – добавляет агент Карлайл. Киваю и спрашиваю: – Что от меня требуется? – Присматривай за ними, – просит доктор. – За своими братьями и сестрами. Будь собой – той, кого они знают и кому доверяют, помоги им справиться. Помоги выжить. Сумеешь? Да, шепчет голос в моей голове. Ты можешь и должна это сделать. Люку уже не помочь, однако уберечь остальных ты обязана. – Попробую. – Спасибо, – благодарит доктор Эрнандес. – Как правило, на этом этапе процесса я не прошу взваливать на себя подобную ответственность, но смерть Люка ясно показала, что ситуация остается крайне нестабильной. Я не склонен думать, что кто-то из твоих братьев и сестер находится на том же уровне риска, что и Люк, но… – Предосторожность лишней не будет, – заканчиваю за него я. Он кивает. – Так что мне делать сейчас? – задаю вопрос я. – Возвращаться в комнату и ждать сеанса КСВ? – Выбор за тобой, – отвечает доктор Эрнандес. – Есть желание пообщаться? Я вполне пойму, если нет, но, если хочешь поговорить, мы с радостью готовы тебя слушать. Я задумываюсь. В первые дни своего пребывания в этом месте я бы охотно воспользовалась шансом избежать разговоров о себе, Легионе и прочем, а сейчас уже не уверена, что мой настрой остался прежним. Не то чтобы у меня наступило великое прозрение – по крайней мере, я этого не заметила. И не то чтобы страхи и сомнения, которые тяжким бременем лежали у меня на душе и вызывали ночные кошмары, в одно мгновение улетучились и жить стало легко и просто, нет. Все это никуда не исчезло, но если бы кто-то задал мне вопрос и отвечать нужно было бы только правду, то я бы признала, что после бесед с доктором Эрнандесом и агентом Карлайлом о моей жизни до пожара действительно чувствую себя лучше. Может, всего на чуточку, а в иные дни и того меньше, но однозначно лучше. И это важно. Очень важно. – О чем мы говорили вчера? – спрашиваю я. – Если честно, я подзабыла. – О Нейте, – подсказывает агент Карлайл. – И о событиях после его побега. – А, точно, – слегка морщусь я. – Значит, дальше речь пойдет в основном о Люке. – Нет-нет, – поспешно говорит доктор Эрнандес, – тебе не обязательно… – Все нормально, – успокаиваю его я. – Это последняя история о нем и, по-моему, довольно показательная. Точнее, предпоследняя. Но я пока не решила, рассказывать ли другую. – Уверена, что хочешь говорить об этом? Как обычно, мы в любой момент можем остановиться, – напоминает психиатр. – Не уверена. Но попробую. До С исчезновения Нейта прошло два дня, и воскресная проповедь отца Джона полна гнева. По воскресеньям он всегда говорит о Конце света, Последней битве, жертвах, трудностях, которые нам придется преодолеть, чтобы одержать победу над прислужниками Змея, но сегодня отец Джон просто лютует. Он рассказывает, что федералы поддерживают свою сатанинскую власть кровавыми жертвами: вырезают из чрева богобоязненных женщин нерожденных младенцев и пожирают их, посредством алкоголя и наркотиков сбивают людей с Истинного пути, а потом бросают в подземелья и накачивают их бензином, пока тех не разорвет на куски. Все эти и многие другие, куда более жуткие ужасы, стращает Пророк, ждут каждого из нас, если мы не убоимся праведного гнева Господня и не посвятим себя целиком и полностью служению во славу Его. Окончив проповедь (после которой большинство моих взрослых Братьев и Сестер бледны как смерть, а почти все дети тихо плачут), отец Джон сообщает, что Всевышний послал ему радостную весть: Нейт Чилдресс, еретик, шпион из Внешнего мира и мерзкий прислужник Змея, мертв. Часовню облетают вздохи изумления, слышатся редкие аплодисменты, несколько радостных возгласов, а отец Джон милостиво улыбается, взирая на нас с амвона. Улыбается. И, клянусь, смотрит при этом прямо на меня. Я стою неподвижно и выдерживаю взгляд этих глаз – тех самых, встречи с которыми прежде страшилась, которые, как я некогда верила, ясно видят Истинный путь. Больше я в это не верю, как не верю и в смерть Нейта. Я верю – знаю, – что у него все получилось, что он сумел сбежать и раствориться во Внешнем мире. Чего отец Джон никогда в жизни не признает. – Теперь, когда ряды нашего Легиона очистились и более нет сомнений, что все его члены твердо стоят на Истинном пути, – продолжает он, – я готов сообщить, что Господь наш явил милость и открыл мне подлинно избранного нового Центуриона – человека, чья вера крепка, преданность нерушима, а служба будет беззаветна. С превеликим удовольствием объявляю Джейкоба Рейнольдса четвертым Центурионом Святой церкви Легиона Господня. Господь благ. – Господь благ! – дружным хором отзываются мои Братья и Сестры. Все вскакивают со своих мест, аплодируют, радостно гомонят. Джейкоб встает, по его вечно красным щекам текут слезы; повернувшись лицом к амвону, он склоняет голову. Отец Джон отвечает ему таким же поклоном. – Благодарю, отче, – хриплым от волнения голосом произносит Джейкоб. – Я буду служить Легиону до последнего вздоха. – Не меня благодари, – отвечает Пророк, – а Всемогущего Господа нашего, ибо Он призвал тебя на службу, и Он не допускает ошибок. Джейкоб молитвенно складывает руки и зажмуривает глаза, в то время как Братья и Сестры стекаются к нему по проходам часовни, чтобы обнять, поздравить и похлопать по плечу. Я наблюдаю за этим зрелищем и ничего не чувствую. Совершенно. После обеда я работаю на огороде – копаю в сухой и твердой, как камень, земле неглубокие грядки, в которые Джо Нельсон засыплет семена. По воскресеньям во второй половине дня Легионеры, как правило, отдыхают, но на этой неделе мы все еще наказаны за то, что вовремя не разглядели натуру Нейта. Напротив меня Элис поливает растения, высаженные вчера. Время от времени она поглядывает на меня не то с участием, не то с укором. Для меня предпочтительнее первое, но я в любом случае стараюсь не встречаться с ней глазами. Солнце нестерпимо палит, день, как обычно, клонится к вечеру. Я осушаю бутылку воды, заново наполняю ее из-под крана позади Большого дома, выпиваю и эту порцию, чтобы охладиться и заодно обмануть урчащий от голода желудок. Один из двух положенных кусочков хлеба я съела на завтрак, а другой оставила на ужин, до которого еще далеко, как до следующей недели. С головой ухожу в монотонную работу, слушаю стук железной тяпки об иссохшую землю. В какой-то момент мозг отключается, и впервые за последние дни я не думаю о Нейте, маме, Люке или отце Джоне. Я не думаю вообще ни о чем. Когда звон колокола на часовне сигнализирует, что рабочий день окончен, я несу тяпку к крану с водой и отмываю металлическую головку до блеска. Оставить инструмент грязным и в лучшие времена грозило наказанием, а уж в той ядовитой атмосфере, что окутывает Базу сейчас, за это вполне можно получить сутки, а то и двое, в ящике. Я иду через двор к самому дальнему из сараев: тяпку нужно повесить обратно на тот же крючок, с которого я ее сняла. Элис идет за мной с полупустым мешком семян, но не стремится нагнать меня, шагает в том же темпе, что и я. Хотелось бы верить, что она просто устала или погружена в собственные мысли, однако обмануть себя не выходит: я знаю, что она меня избегает. Практически все в Легионе избегают меня, потому что я дружила с Нейтом, а он оказался еретиком, как и моя мама. В глубине души я испытываю желание развернуться и наорать на Элис, орать на нее до тех пор, пока она не поймет, что винить меня в поступках других людей несправедливо, что делать это не вправе никто, включая отца Джона. И все-таки я сдерживаюсь. Конечно сдерживаюсь. Где-то над нашими головами что-то бухает. Звук громкий и гулкий, от него трясутся стены и крыши ветхих хозяйственных построек. Следом слышится сдавленный крик, который обрывается так внезапно, словно у испустившего этот пронзительный вопль вырвали язык, и тогда мы – я, Элис и все остальные, кто плелся к сараям, – пускаемся бегом. Поднимая клубы пыли, мы подлетаем к большому строению посередине ряда – ангару, где держат трактор – и застываем как вкопанные. Джейкоб Рейнольдс стоит на коленях посреди ангара с выпученными от ужаса глазами, вокруг ширинки растеклось мокрое пятно. За спиной Джейкоба, приставив к дряблому горлу Центуриона ножовку, возвышается Люк. Я с трудом узнаю его: лицо побагровело, губы беззвучно шевелятся, словно он разговаривает сам с собой, молится или делает то и другое, а глаза полыхают безумным огнем. Он видит перед собой толпу Легионеров и сильнее прижимает ножовку к горлу жертвы, слегка отступив назад. Джейкоб судорожно всхлипывает, и этот звук напоминает мне последний вдох утопающего. – Всем стоять! – ревет Люк, его взгляд мечется из стороны в сторону, словно у загнанного зверя. – Я перережу ему глотку, клянусь! – Люк, – мягко, вполголоса обращается к нему Элис. – Люк, все хорошо. Все хорошо. Просто убери пилу. Я с трудом удерживаюсь от хохота, ведь одного взгляда на Люка достаточно, чтобы понять: взывать к его рассудку бесполезно; по выражению лица и так ясно, что он совершенно безумен, по крайней мере в эту минуту. – Закрой рот, – рычит он. – Заткнись, заткнись, заткнись, ЗАТКНИСЬ! Так нечестно, слышишь? НЕЧЕСТНО! – Тише, Люк. – Элис демонстрирует ему поднятые ладони. – Давай поговорим. Что нечестно? Объясни. Физиономия Люка сморщивается, по щекам текут слезы. – Я должен быть четвертым Центурионом. – Рычание неожиданно сменяется хриплым шепотом. – Я! В Легионе нет никого более преданного Господу, чем я. Но видит ли это Пророк? Нет. Он смотрит мне в глаза, но ничего не видит и вместо меня выбирает этот жирный мешок с дерьмом! Джейкоб подвывает, и я мысленно заклинаю его умолкнуть. Наблюдаю за Люком, пытаюсь разглядеть хоть какой-то намек на то, что весь этот жестокий спектакль устроен напоказ и на деле Люк не решится осуществить угрозу, однако вижу лишь неистовую, яростную убежденность. Веру.