– Отец Джон не назначал Джейкоба, – говорит Элис. – Господь призвал его на службу. Или ты в это не веришь? – Не смей сомневаться во мне! – взрывается Люк. – Не смей! Ты прекрасно понимаешь, о чем я! – Зато я не понимаю, о чем ты, Люк, – гремит похожий на рокот землетрясения голос, от которого хлипкие стены содрогаются, а толпа испуганно притихает. В сарай входит отец Джон. – Давай, скажи мне. Ты усомнился в воле Господней или в том, что я Его вестник? В чем же? Люк бледнеет, однако ножовка в его руке не сдвигается ни на миллиметр. – Как ты мог, отче, – с невыразимой болью произносит он, – как мог ты отвергнуть меня? Отец Джон медленно выходит вперед; его длинные волосы слегка трепещут на ветру, взгляд пронзителен. – В этом твоя вина, Люк, – молвит он. – Ты поставил собственное честолюбие превыше воли Божьей, и это лишь доказывает, как мудр Он был в решении не избирать тебя Центурионом Легиона Его. Недовольство есть человеческая слабость, Брат мой, так же как и зависть. Все мы люди, и ты, и я, и все присутствующие. Не больше и не меньше. Твои чувства понятны и даже простительны, однако так поступать нельзя. Ты не Господь, чтобы вершить суд, и не таков Истинный путь. Загляни в свое сердце, Люк, загляни поглубже, и ты поймешь, что я прав. Люк глядит на отца Джона глазами, полными слез, потом исторгает душераздирающий всхлип, сотрясающий все тело. Он убирает ножовку от горла Джейкоба, покачнувшись, делает шаг назад и падает на колени, уронив голову. Джейкоб на четвереньках отползает прочь, пока не упирается в ноги Пророку. – Спасибо, отче, – выдыхает он. – О, спасибо. Господь благ. Отец Джон сверху вниз глядит на Центуриона, и я замечаю промелькнувшее на его лице отвращение. – Все хорошо, Брат, – говорит он. – Все будет хорошо. – Я хочу запереть его в ящик, – брызжа слюной, лопочет Джейкоб, красный от злости. – Хочу, чтобы он сидел там, пока не забудет, что такое дневной свет. Отец Джон каменеет. – Ты хочешь? – шипит он. – Ты, Центурион Легиона Господня, только что ползал на коленях и обмочил штаны, и ты будешь мне говорить, чего хочешь? Убирайся с глаз моих и моли Всевышнего о милости. Молись, как никогда не молился, чтобы Он простил твой чудовищный промах. Джейкоб ошеломленно глядит на Пророка. – Отче, я… – ВОН! – ревет отец Джон. – УБИРАЙСЯ НЕМЕДЛЕННО, ПОКА НЕ ПОЗДНО! Джейкоб неуклюже поднимается на ноги, проталкивается сквозь толпу и, шатаясь, уходит. Кое-кто из моих Братьев и Сестер оборачивается ему вслед, а я не отрываю глаз от Пророка. Его лицо словно туча, темная, тяжелая и грозная. – Люк, – произносит он, – встань и посмотри на меня. Люк подчиняется приказу, весь в слезах и соплях. Он роняет ножовку и стоит, уткнувшись взглядом в землю. – Господь благ, – говорит отец Джон. – Умойся и ступай в часовню. Вечером поговорим. Люк поднимает голову, его лицо светится обожанием, смешанным с благодарностью, и от этого зрелища меня тошнит. – Спасибо, отче, – шепчет он. – Господь благ. После Агент Карлайл и доктор Эрнандес без слов смотрят на меня. – Люк провел в часовне два дня, – продолжаю я. – Отец Джон почти все это время был с ним. Когда Люк наконец вышел, все вроде бы вернулось в норму. Хотя на самом деле нет. И ненадолго. – Бедный парень, – тихо произносит доктор. Я киваю. – Как повел себя Джейкоб Рейнольдс? – осведомляется агент Карлайл. – Притворился, что ничего не было. Выполнял обязанности Центуриона, ходил туда-сюда по Базе, раздавал приказы, исполнял наказания. Но все знали, как поступил с ним Люк. Никто этого не забыл. – Не по этой ли причине на тренировке Джейкоб решил сделать из тебя показательный пример? Возможно, пытался этим отчасти вернуть к себе уважение? – Может быть, – пожимаю плечами я. – Хотя он был таким и до нападения Люка. – Каким – таким? – Жестоким ублюдком. Куском дерьма. Улыбка агента Карлайла заставляет психиатра нахмуриться. Я краснею, потому что нечасто обзываю людей грубыми словами. По крайней мере вслух. – Будем называть вещи своими именами, – говорит агент Карлайл. Улыбаюсь ему и киваю. – Итак, отец Джон понял чувства Люка, – подытоживает доктор Эрнандес, бросив быстрый взгляд на своего соседа. – И унизил Джейкоба, но при этом оставил его на должности Центуриона. Как думаешь – почему? Я пожимаю плечами. – Отец Джон назначил Нейта, и все увидели его ошибку. Он не мог позволить этому повториться, поэтому был вынужден терпеть Джейкоба, хотя уже явно пожалел о своем выборе. – Говоришь, Джейкоба выбрал отец Джон? – задает вопрос доктор. – Не Господь? – Отец Джон. – Уверена? Киваю. – Да. Он улыбается и что-то строчит в блокноте. – По твоим словам, после этого все пришло в норму? – спрашивает агент Карлайл. – Я сказала, вроде бы пришло, – уточняю я. – Но в реальности это было не так. Обстановка изменилась. – Как именно? – Возникло какое-то напряжение. Люди нервничали. Вслух этого не обсуждали – в Легионе никогда и ничего не обсуждали вслух, – но перемена явственно ощущалась, стоило лишь пройтись по Базе. Все будто постоянно оглядывались, боялись. – Чего? – Всего, – пожимаю плечами я. – Отец Джон продлил наказание удвоенной работой и урезанным пайком еще на месяц, хотя Легион, по идее, снова встал на Истинный путь. Центурионы вышли на тропу войны: гоняли нас за провинности, которые до побега Нейта и случая с Люком и Джейкобом даже не заметили бы. Наказания сделались жестче. Гораздо жестче. Почти каждый день Легионеров избивали и пороли во дворе буквально ни за что. – И где же при этом был отец Джон? – спрашивает агент Карлайл. – Сидел на крыльце Большого дома. Наблюдал. Никто не осмеливался смотреть ему в глаза, даже Эймос. – А Люк? – спрашивает доктор Эрнандес. – Люк почти все время проводил в часовне. – Это выглядело странно? – Мы не знали, как это воспринимать. Люк не общался ни с кем, кроме отца Джона. Когда кто-нибудь заговаривал с ним, он просто глядел сквозь человека, точно его не видел. Несмотря на удвоенные часы и тяжкие наказания, он перестал работать, но никто ему даже слова не сказал, и Центурионы тоже смотрели на это сквозь пальцы. – Полагаешь, они его боялись? После нападения на Джейкоба. – Может быть. А может, не знали, как отреагирует отец Джон, если они рискнут наказать Люка. Как бы то ни было, Люк сидел в часовне и без конца молился, и через пару дней его оставили в покое. – По-твоему, не это ли послужило причиной поведения, которое Люк продемонстрировал на сеансе КСВ? – задает очередной вопрос доктор Эрнандес. – Он ведь считал себя преемником отца Джона, так? – Для Люка стало большим ударом то, что его не сделали Центурионом. Очень большим. Он был яростно предан и Легиону, и Пророку. Но я не знаю, как сложилась бы его судьба, если бы не пожар. Не представляю, каким он видел свое будущее. – Считаешь, что… – Нам пора заканчивать, – перебивает агент Карлайл, постукивая пальцем по часам на запястье. – Если вы планируете возобновить КСВ и хотите, чтобы Мунбим успела перекусить до начала сеанса. Я гляжу на часы над дверью: 12:56.