– И то верно, – соглашается доктор Эрнандес. – Мунбим, как ты… – В порядке, – говорю я, опережая вопрос. – Я в порядке. Из-за наспех съеденного ланча в желудке у меня тяжесть, но причина, по которой я прихожу на сеанс КСВ последней, не в этом. Когда сестра Харроу привела меня к кабинету групповой терапии, я попросила разрешения немного постоять в коридоре. Она нахмурилась и спросила, хорошо ли я себя чувствую, и я ответила, нет, не очень, потому что не хотела врать, но, когда сестра осведомилась, не нужно ли мне чего-нибудь, я покачала головой. Все, что мне требовалось, – это несколько секунд, чтобы собраться с мыслями, попытаться осмыслить изменившуюся ситуацию и мое место в ней. Я заранее знаю, что ждет меня в кабинете КСВ, про что захотят поговорить Джеремайя, Рейнбоу и остальные. Однако прежде, чем войти, прежде, чем сказать и сделать то, о чем меня просили агент Карлайл и доктор Эрнандес, я вспоминаю о Люке. Сейчас я не могу позволить себе горевать о нем, оставшиеся силы нужны мне для другой цели. И все-таки жизнь обошлась с ним несправедливо – он заслуживал большего. Ему было всего семнадцать, и теперь он мертв. Как и Элис, напоминает мне внутренний голос, и Агава, и Джо Нельсон, и все прочие. Все они мертвы. Я медленно качаю головой, и сестра Харроу, глядя на меня, с тревогой хмурится. Но я еще жива, парирую я голосу. И Хани, и Люси, и Рейнбоу, и другие. И я должна помочь сделать так, чтобы они жили дальше. То, что агент Карлайл и доктор Эрнандес обратились ко мне за помощью, – знак огромного доверия с их стороны, и я понимаю, что решение далось им нелегко. Я признательна за это, ведь такой поступок позволяет делать вывод, что, по их мнению, я успешно двигаюсь вперед в процессе, обозначенном доктором Эрнандесом. Он часто хвалит меня и называет молодчиной, когда хочет побудить к дальнейшему разговору, однако я до сих пор не могу разобраться, верить ему или нет. Обращение за моей помощью более осязаемо, более реально. Но в то же время мне страшно. Мне дают шанс принести покаяние. Это я виновата, что мои Братья и Сестры в эту минуту ожидают меня в кабинете групповой терапии, а не находятся дома, на Базе, с родными, и я сделаю все возможное, чтобы им помочь. Все, что в моих силах. И пугает меня не это, а совсем иное: а вдруг окажется, что я ничего не могу для них сделать? Ни я, ни кто-то еще. Что им уже не помочь, и всё по моей вине. Я киваю сестре Харроу. Она одаряет меня более короткой и печальной версией своей обычной улыбки и распахивает дверь. Я переступаю порог, и на меня одновременно устремляются взоры семнадцати пар глаз. – Всем привет, – говорю я в надежде, что внешне смогу излучать спокойствие, хотя на самом деле жутко волнуюсь. – Как дела? – Люк Вознесся, – сообщает Джеремайя. Его глаза сияют, на губах широкая улыбка. – Пророк призвал его в дом Господень. Скоро наступит и наша очередь. Внутри у меня все сжимается. – Ясно, – киваю я. – Хотите поговорить об этом? Джеремайя энергично кивает, большинство моих Братьев и Сестер его поддерживают. Но Хани, Рейнбоу и еще несколько детей, сбившиеся в стайку в задней части комнаты, неподвижно замерли. На их лицах написано отвращение. – Люк был лучшим из нас, – продолжает Джеремайя. – Его вера была самой крепкой. Поэтому он Вознесся первым. Я усаживаюсь на полу, по-турецки скрестив ноги, и жестом приглашаю Братьев и Сестер поближе. Все охотно откликаются, даже Хани и Рейнбоу, и располагаются кружком, не сводя с меня внимательных глаз. Некоторые автоматически берутся за руки с соседями. – Все считают так же? – спрашиваю я. Многие кивают; детские личики искренни и серьезны. Кто-то молчит, а человек пять-шесть отрицательно качают головами. Среди несогласных высказаться решается только Аврора: – Я не считаю, что Люк был лучшим. – Голосок едва заметно подрагивает. – Я считаю, что он был плохим, и не Вознесся на небо, а попал в ад. Я чувствую, как по спине ползут мурашки. Аврора бледна, но ее взгляд полон решимости, и от этого в моей груди разливается тепло. – Ты ничего не понимаешь, – вскидывается Джеремайя. – Помолчала бы лучше, глупая девчонка. – Не надо так, – говорю я. – У каждого есть право выражать свое мнение. – Это не мнение, – пронзительно восклицает Джеремайя, – это ересь! Люк был нашим Братом, и отец Джон призвал его на небеса. Пускай она не говорит, что Люк попал в ад. Ей запрещается так говорить. Сломлен, шепчет голос в моей голове. Я игнорирую этот шепот и сосредоточиваюсь на Джеремайе. Он родился на Базе, его родители и старший брат – биологический брат – погибли при пожаре, и я напоминаю себе, что он горюет, что передо мной маленький мальчик, чей мир полностью рухнул. Я убеждаю себя, что должна быть с ним терпеливой. Со всеми ними. – Джеремайя, для тебя важно, что Люк Вознесся? – спрашиваю я. Он хмурит лоб, как будто я задала самый идиотский вопрос на свете. – Конечно. – Почему? – Потому что он будет сидеть подле Господа. Как и обещал отец Джон. Раз ты веришь, что с Люком произошло именно это, значит, можешь поверить, что с твоими родителями и братом случилось то же самое. – Чем он там занят? – интересуюсь я. – Прямо сейчас смотрит на нас сверху, – отвечает Джеремайя. – Они все на нас смотрят. – А что бы ты желал, чтобы они увидели? – Что нам без них плохо. – В уголках его глаз блестят слезы. – Что мы остались тут не по своей воле и хотим к ним. – Люк не отправился на небеса, Джеремайя, – тихо произносит Хани. – Ни он, ни отец Джон, никто вообще. Они просто умерли. Я болезненно морщусь, а Джеремайя, густо покраснев от негодования, кричит: – Лгунья! Забери свои слова обратно! – Не заберу, – качает головой Хани. Джеремайя вскакивает, его руки сжимаются в кулаки. – Я заставлю тебя взять их назад! – вопит он. – Я… – Ничего ты ей не сделаешь, – осаживаю мальчика я. – Джеремайя, успокойся. Он глядит на меня расширившимся от злости глазами. – Ты разве не слышала, что она сказала о Пророке? – Слышала. Ты расстроен, и это нормально. Однако насилие не выход. – Будь здесь Центурионы, они бы… – Они бы – что? – Они бы ее избили, – заявляет Джеремайя, и огонек в его глазах меня пугает. – Посадили бы в ящик и держали там, пока бы она не поклялась забыть всю ересь. – Ты считаешь, это было бы правильно? – спрашиваю я. – Да! – Почему? – Потому что так хочет Господь. – Откуда тебе знать, чего хочет Господь? – опережает меня Хани. Джеремайя качает головой. – Он сказал отцу Джону. – Мальчик произносит каждое слово медленно, с расстановкой, точно перед ним слабоумные. – А отец Джон сказал нам. – Почему ты думаешь, что Господь вообще разговаривал с отцом Джоном? – не отстает Хани. – Потому что… – Потому что отец Джон так сказал, – заканчивает фразу Хани. – Ага. Но что, если он лгал? Что тогда, а? – С чего бы отцу Джону лгать? – лицо Джеремайи светится такой невинной верой, что мне хочется вернуться в день пожара и еще раз сделать то, что я сделала в Большом доме. – Мы же его Семья. Зачем ему нас обманывать? – Люди врут, – произносит Хани заметно тише. – Прости, Джеремайя. Не хочу тебя огорчать, но люди врут. На несколько мгновений повисает гнетущая тишина, и я не представляю, что сейчас сделает Джеремайя – набросится на Хани или разрыдается. Все остальные Братья и Сестры смотрят на меня, словно ждут каких-то действий, а мне хочется сказать им, что я тут бессильна, что мы должны обсуждать эти вопросы, если намерены двигаться дальше, но, как это объяснить, я не знаю и потому просто молчу. – Я вот не вру, – задумчиво произносит Рейнбоу. – Врать нехорошо. У меня непроизвольно вырывается смешок. В следующую секунду лицо заливает виноватым жаром, но полнейшая серьезность в голосе Рейнбоу ошеломила меня, и мой организм отреагировал на это смехом как единственно известным ему способом. Рейнбоу обиженно морщит лобик, как делают все дети, видя, что взрослые не воспринимают их всерьез. Я машу рукой, пытаясь показать, что смеялась не над ней. Это вправду так, но Хани вдруг тоже начинает смеяться, а следом и Уинтер, и я снова ошарашена, и внутри у меня что-то перещелкивает, ведь что остается делать, когда весь мир сгорел дотла, а ты все еще жив и дышишь и перед тобой все еще открывается будущее, пусть сколь угодно хрупкое и неопределенное? Когда смеются трое, этого более чем достаточно, чтобы заразить остальных, и миг спустя вместе с нами хохочут практически все. Некоторые держатся за бока, зажимают рты ладошками, чьи-то щеки наливаются румянцем, а в глазах плещется радость, невообразимая каких-нибудь десять секунд назад. Рейнбоу по-прежнему хмурится, точно до сих пор не вполне уверена, что мы смеемся не над ней, однако в конце концов даже Джеремайя отваживается на скупую улыбку, хотя я невольно думаю, что вызвало ее скорее не то, что ему по-настоящему весело, а то, что Хани перед ним извинилась. Но и это хорошо. Это уже немало. На долю секунды, впервые после пожара, у меня мелькает мысль – надежда, пускай даже призрачная и робкая: возможно, все еще сложится хорошо, по крайней мере для кого-то из них. Возможно.