После Голубой домик. Дым из трубы. Зеленая трава. Утесы. Широкая водная гладь. Две фигурки. Я рисую, откладываю листок в сторону, беру следующий и рисую то же самое. Над картинкой не нужно думать, и слава богу, потому что все мои мысли – о Люке. Из всех кошмарных событий, случившихся по вине отца Джона (а этот список длинный и жуткий), смерть Люка прямо сейчас, в эту минуту, кажется мне самым чудовищным. Взрослые Братья и Сестры осознанно следовали за Пророком, и за решением положиться на него, посвятить ему жизнь у каждого стояли свои причины: искренняя вера, отчаяние либо просто необходимость ощущать себя частью чего-то важного, обрести уверенность в том, что жизнь есть нечто большее, чем доступно их опыту. А Люк? У Люка изначально не было выбора. За него выбор сделали другие, не успел он еще и родиться. Память возвращает мне воспоминание: Люку лет десять-одиннадцать, он долговяз, неуклюж, окрепнет и возмужает еще не скоро. С появления на Базе отца Джона прошло года полтора. Люк сидит на корточках в южной части двора и мелом выводит на асфальте цифры, как будто размечает клетки на поле для игры в классики. Я иду по двору, останавливаюсь позади Люка и заглядываю ему через плечо. 21:1 19:11 21:8 12:9 20:10 1:5 Он оборачивается на меня, улыбается и продолжает писать. Я долго всматриваюсь в числа, и в конце концов до меня доходит, что это главы из Библии. Книга Откровения. Я тянусь за новым листком, слезы застилают мне глаза. Я их не смахиваю, не вытираю, а позволяю течь, ведь это меньшее, чего заслуживает Люк. Чего заслуживает каждый из них. Что ждало его в этой жизни? Парнишку, у которого не было любящих родителей, а в качестве фигуры отца выступал Джон Парсон, нашептывавший ему о Конце света? Хорайзен как-то сказал мне, что, если бить пса с рождения, он будет скулить, прятаться, выглядеть запуганным и покорным, но однажды – и ты не угадаешь, когда придет этот день, – этот пес тебя покусает. Потому что ты сам дал ему повод. Я откладываю очередной листок. Рисунок становится все более условным: домик теперь представляет собой всего-навсего перечеркнутый крест-накрест квадрат с треугольником наверху, трава – зеленые штрихи, вода – синие зигзаги. Я думаю о Люке, Хани, Рейнбоу и остальных, о докторе Эрнандесе и агенте Карлайле, и говорю себе, что все, чего желаю, – это помочь, помочь все исправить. Лгунья, шепчет голос в моей голове, хоть и звучит без осуждения, по-доброму. Я опускаю голову, и слезы с новой силой капают из глаз, ведь я знаю, что голос прав. Да, я лгу, лгу себе самой, ведь если бы я действительно хотела помочь, то рассказала бы доктору Эрнандесу всю правду на первом же сеансе. Однако я этого не сделала и не готова сделать до сих пор, поскольку не знаю, чем это обернется для меня, а проверять боюсь. Но… Вдруг что-то из утаенного мной могло спасти Люка? Какая-нибудь мелочь, которая заставила бы доктора Эрнандеса и его коллег присматривать за ним еще строже или поместить его куда-нибудь, где он не сумел бы себе навредить? Нет. Нет, нет, нет, нет. Нельзя так думать. Просто нельзя. Никто уже не узнает наверняка, почему Люк сделал то, что сделал, потому что никто не сможет спросить его об этом, если только не окажется, что отец Джон всю дорогу был прав. Меня пробирает дрожь, потому что эта перспектива и вовсе чудовищна. Даже думать о ней не могу. Я вновь принимаюсь рисовать, заставляю себя действовать медленнее и тщательнее, стараюсь изобразить что-то похожее на объект из реального мира и вновь размышляю о просьбе, с которой ко мне обратились доктор Эрнандес и агент Карлайл. Я благодарна им. Искренне благодарна. В этом отношении, как и в отношении всего случившегося с тех пор, как я пришла в себя в этом унылом месте, я должна исходить из того, что знаю далеко не все. Возможно, их просьба – это просчитанный ход; зная, каким образом работает мое сознание, они предвидят мои реакции и просто создают у меня иллюзию добровольности, позволяя думать, будто решения принимаю я сама. Впрочем, вряд ли это так. Когда доктор Эрнандес объяснял мне, что и как я должна сделать, его взгляд светился неподдельным участием, и, значит, либо он действительно переживал из-за смерти Люка и того, как это повлияет на остальных выживших, либо он чертовски хороший актер. То или другое, мне не узнать, да и какая разница. Теперь вопрос уже не обо мне, не о том, что я наделала, что скрываю и что со мной будет, если правда выплывет наружу. Мои Братья и Сестры – вот что сейчас важно. Вот кто важнее всего. После Когда я пересказываю им слова Рейнбоу, они улыбаются, хоть я и знаю, что как минимум один из них вел видеонаблюдение. – Ты справилась на отлично, – говорит доктор Эрнандес. – Сохраняла спокойствие, поощряла обсуждение и не стала останавливать Джеремайю, когда он начал истерить. Именно на это мы и рассчитывали. – Рада, что вы довольны, – отвечаю я, – только я делаю это не ради вас и не ради себя, а ради них. Агент Карлайл дарит мне улыбку. – Разумеется, – кивает доктор Эрнандес. – Пояснишь почему? – Наступит день, когда они выйдут отсюда, – говорю я, – и увидят собственными глазами, что все не так, как они привыкли считать, и что с первого до последнего дня им лгали. Рожденные после Чистки знают о реальном мире лишь из чужих уст. – За ними будут присматривать, – говорит доктор. – Мы не бросим их просто так, а будем поддерживать на каждом этапе пути. – Я вам верю, – говорю я, и это действительно так. – И все-таки, когда незнакомцы начинают им объяснять, что все, во что их столько времени заставляли верить, – сплошная ложь, они лишь сильнее убеждаются в правоте отца Джона насчет Чужаков. – То есть будет лучше, если они узнают правду от тебя? – Я этого не сказала, – качаю головой я. – Прогресс, которого они уже добились, налицо; я вижу, что некоторые из них понемногу начинают доверять вам и вашим коллегам. Считаю ли я, что услышанное от меня или от Хани поможет? Да, поможет. Но насколько полезным это окажется в конечном итоге – не знаю. Честно, не знаю. Их шрамы глубоки. – Ты не оставляешь попыток, – произносит доктор Эрнандес. – А большее и невозможно. Он прав, шепчет мне внутренний голос. И это важно. Это не пустяки. Я киваю. – Сомнения насчет Легиона появились у тебя после событий, связанных с детьми? – задает вопрос агент Карлайл. – Случай с Люком и Хани, поступок Джейкоба Рейнольдса в отношении Люси? Я пожимаю плечами. – Случай с Хани определенно повлиял на меня. А Люси Джейкоб избил всего за день-два до пожара. Я утратила веру задолго до того. – Можешь припомнить, когда сомнения возникли впервые? После того как изгнали маму? Киваю. – Ты готова рассказать об этом? – спрашивает доктор Эрнандес. – Нет. – Но расскажешь? – Да. Он улыбается. – Почему? – Потому что должна. До Небо низкое и хмурое. Центурионы препровождают меня в Большой дом. Я поднимаюсь по ступенькам на крыльцо, у меня трясутся коленки. Беар стучит в дверь. Дожидаясь ответа, он и Хорайзен стоят по обе стороны от меня. Я примерно в сотый раз за последние две минуты спрашиваю у них, в чем дело, однако ни тот, ни другой не отвечают и не смотрят мне в глаза. – Пожалуйста, – прошу я, – объясните, что происходит. Молчание. – Пойдешь с нами, – вот что сказал Беар. Я работала в огороде, точнее, по большей части парила в мечтах, и, кажется, подходя ко мне, они это заметили. – Твоя мать предстанет перед отцом Джоном, чтобы ответить за грехи. – Что ты такое говоришь? – нахмурилась я. – Какие грехи? – Ересь, – сказал Беар, и мои внутренности превратились в воду. Белла открывает парадную дверь. На ватных ногах я вхожу в дом и посреди просторной гостиной вижу маму. Я зову ее, потому что мне очень страшно и никто ничего не объясняет. Услышав меня, она рывком оборачивается и смотрит на меня так же, как… в тот раз, когда я свалилась с крыши машины и сломала руку, и этот ее взгляд всегда означает: держись. Меня охватывает паника, я бросаюсь вперед, отчаянно желая прижаться к маме, но Хорайзен делает всего один широкий шаг и без труда отрывает меня от пола. Я лягаюсь, вырываюсь и кричу, однако он прижимает мои руки к бокам и держит меня мертвой хваткой. – Не делай хуже, – шепчет он. – Господь благ. – Все хорошо, – кричит мне мама, – все хорошо, моя маленькая Луна! Не плачь. Хорайзен ставит меня обратно на пол. Он все еще удерживает меня за плечи, но я и без того не могу пошевелиться – я словно приросла к месту при виде мамы: она в ярости, щеки пылают, глаза, устремленные на отца Джона, мечут молнии. Пророк сидит в большом кресле под окном, по бокам от него безмолвно высятся Эйнджел и Лоунстар. Белла, Стар и Агава, бледные и испуганные, уселись кучкой на лестнице. Все, кроме меня, в прямом подчинении у отца Джона. Заступиться за мою маму некому. Что бы здесь ни произошло дальше, я единственный свидетель.