На мамином лице нет ни тени страха. Губы сжаты в ниточку, она в упор смотрит на отца Джона, прожигает его взглядом. Сердце грохочет у меня в груди, желудок съежился до размера грецкого ореха, я вся трясусь от ужаса, потому что не понимаю, ничего не понимаю. Сегодня утром я проснулась, позавтракала и пошла работать в огород, и все было совершенно нормально, а теперь мир как будто перевернулся вверх тормашками. – Ты отрицаешь предъявленные обвинения? – вопрошает отец Джон. Его густой низкий голос полон угрозы. Мама не отвечает. Стоит неподвижно, как статуя, и молча смотрит на Пророка. Он меряет ее долгим взглядом, потом расплывается в ухмылке. – Позволь мне повторить их, – говорит он, – чтобы все было предельно ясно и справедливый Божий суд свершился в полной мере. Первое обвинение – отступничество. Признаешь ли ты себя виновной? Виновной? Обвинение? Это что, суд? – Не признаю. – Мамин голос напоминает крошащийся лед. – Мы нашли твой дневник, – заявляет отец Джон и поворачивается к Лоунстару. Тот держит в руках тетрадь в кожаном переплете, которую я раньше не видела. – Это твое? Мама едва заметно кивает. – Превосходно, – удовлетворенно кивает отец Джон. – Здесь во всех подробностях описано, как ты сошла с Истинного пути. Я не стану зачитывать отрывки вслух, ибо тем самым продолжил бы дело Змея, однако смело могу утверждать, что этот дневник есть свидетельство чудовищного вероотступничества. Твои собственные записи обличают тебя полностью и безоговорочно, поэтому я даю тебе еще один шанс признать себя виновной. Ну, что скажешь? Мамины глаза превращаются в узкие щелочки. – Ты что-то недопонял, – говорит она. – Меня нельзя обвинить в вероотступничестве, так как нельзя отступиться от веры, которой никогда не имел. Белла изумленно ахает, Агава успокаивает ее, положив руку ей на колено. – Стало быть, ты признаешь себя притворщицей? – спрашивает отец Джон. – Я не верю в тебя, – отвечает мама. – Никогда не верила, ни единого мига, и охотно это признаю´. – Итак, мы все же докопались до правды, – ухмыляется Пророк. – Возможно… – Отец Патрик был дураком, – глухо рычит мама. – Безобидным мечтателем, который, как умел, старался служить своему Богу. А ты… Ты шарлатан, стервятник, чья пожива – слабые и отчаявшиеся! Ты пустое место. У меня вырывается изумленный возглас. Я в шоке, потому что на моей памяти никто и никогда не смел разговаривать с отцом Джоном в таком тоне, даже еретики, покинувшие Легион при Чистке. Улыбка сползает с лица Пророка. Он коротко произносит: – Центурион! Эйнджел хмурится и переводит взгляд на меня. – Может, Мунбим лучше не… – Исполняй приказ, Центурион. – Да, отче. – Эйнджел делает шаг вперед и бьет мою маму по лицу. Хвала Богу, ладонью, а не кулаком, однако этой пощечины хватает, чтобы сбить ее с ног. Мама ударяется головой об пол, я, словно со стороны, слышу собственный крик и хочу подбежать к ней, но пальцы Хорайзена больно впиваются в мои плечи, наши с мамой взгляды встречаются, и я читаю в них ровно то же, что шепнул мне Хорайзен: не делай хуже. – Поднимите ее, – командует отец Джон. Эйнджел подчиняется. Левая мамина щека побелела, уголок рта и подбородок перемазаны кровью, и внезапно меня захлестывает ненависть, какой я не ощущала ни разу в жизни: холодная, жгучая и такая сильная, что я готова перерезать Эйнджелу глотку и порвать ухмыляющуюся физиономию Пророка на кровавые лоскуты. Я буквально вибрирую от этой ненависти, а в сознании всплывает слово «ересь». – Я признаю тебя виновной в отступничестве, – провозглашает отец Джон. – Переходим ко второму обвинению: склонение верного члена Легиона Господня к греховному проступку. Признаешь ли ты себя виновной? Мама выплевывает на пол большой сгусток крови и не произносит ни слова. Я впиваюсь в нее взглядом, и охвативший меня приступ ненависти вдруг сменяется непередаваемым, леденящим душу страхом. Я понятия не имела, что мама вела дневник, тем более полный ереси и отступнических мыслей, и мне даже не верится, что она могла бросить Пророку в лицо такие слова. Нет, я не могу в это поверить. Немало Легионеров сбились с Истинного пути, и это всегда печально, ведь, как известно, едва они выйдут из главных ворот во Внешний мир, души их будут потеряны. Но… моя мама – одна из них? Бред. Быть того не может. Она провела в Легионе тринадцать лет и не покинула его даже после смерти моего отца, когда осталась одна со мной на руках и никто не осудил бы ее, если бы ее вера пошатнулась. Она осталась в Легионе и не только воспитала меня верной последовательницей Истинного пути, но и активно способствовала тому, чтобы отец Джон выбрал меня одной из своих будущих жен, то есть собственными руками накрепко привязала нас обеих к Легиону. А теперь она утверждает, что не только не верит, но и никогда не верила? Нелепость какая-то. Просто нелепость. – Приведем доказательства этого обвинения, – молвит отец Джон. – Дабы никто не сказал, что суд Божий вершится не в полной мере или что к обвиняемой относятся несправедливо. В дневнике – твоем личном дневнике – описаны неоднократные попытки уговорить Шанти, отъявленного прислужника Змея, покинувшего Легион, вывезти во Внешний мир тебя и твою дочь. В нем также описаны твои замыслы проникнуть в Большой дом, выкрасть телефон, предназначенный для экстренных звонков, и связаться с федералами с явным намерением оклеветать Семью и призвать Чужаков атаковать нашу обитель. Наконец, в дневнике содержится твой план напасть на брата Эймоса накануне его еженедельной поездки за припасами и угнать наш общий автомобиль, предположительно захватив с собой Мунбим в качестве невольной заложницы. Итак, я повторяю вопрос: признаешь ли ты себя виновной в склонении члена Легиона Господня к греховному проступку? Я гляжу на маму, и перед глазами у меня все плывет. Она хотела сбежать? Вместе со мной? Почему? Она снова сплевывает кровь и произносит: – Катись к дьяволу. – Эта участь ждет тебя, а не меня, – кривится отец Джон. – С прискорбием признаю тебя виновной и по этому обвинению. Учитывая тяжесть преступлений и масштаб твоего вероломства, я не вижу иного выхода кроме как отлучить тебя от Святой церкви Легиона Господня на веки вечные. Господь благ. – Господь благ, – повторяют Центурионы и жены Пророка. Моя мама не произносит этих слов, и я – впервые в жизни – тоже. – У тебя есть полчаса, чтобы собрать вещи, – говорит отец Джон. – По истечении этого времени Эймос отвезет тебя в Город, и мы будем избавлены от твоей ереси. До отъезда тебе запрещено разговаривать или любым другим образом общаться с бывшими Братьями и Сестрами. Это ясно? Тебе здесь больше не рады. – Если ты решил, что я уеду без моей дочери, то ты еще безумнее, чем я думала, – заявляет мама. Что? Белла снова ахает. – Отче, – дрожащим голосом произношу я, – что… Пророк расплывается в улыбке. – Брат Хорайзен, – говорит он Центуриону, – выведи Мунбим во двор и ждите там. Центурионы остаются здесь, все прочие – марш наверх. Белла, Агава и Стар торопливо, не оглядываясь, поднимаются по лестнице. Я встречаюсь глазами с мамой, и, хотя ее взгляд по-прежнему полон гнева, я замечаю в нем что-то еще, от чего земля уходит у меня из-под ног, а желудок завязывается узлом. Растерянность. Страх. Я вижу, как страх растекается по маминому лицу, перепачканному кровью, и вдруг понимаю: она знала, что ее ждет, и была к этому готова, но что-то пошло не так. – Идем. – Хорайзен разворачивает меня к двери. Я упираюсь, но сопротивляться Хорайзену – все равно что пытаться остановить Землю. Мама оборачивается и глядит мне в глаза, пока он уводит меня прочь, а я начинаю плакать. В глубине души я ненавижу себя за слабость, но ничего не могу с собой поделать. Просто не могу. – Мама! – кричу я. – Мама, скажи ему, что ты этого не делала! Ты должна ему сказать! Мамино лицо сморщивается, она отводит глаза. – Мама! – воплю я, когда Хорайзен распахивает дверь и выпихивает меня за порог. – Отче, не надо! Пожалуйста, не надо! Мама! Дверь захлопывается. Хорайзен выволакивает меня на крыльцо и силой усаживает на одну из скамеек, стоящих вдоль стены в глубине крыльца. Я визжу и рыдаю, молочу кулаками и лягаюсь, но он этого словно не замечает, лишь держит медвежьей хваткой и мягко шепчет: – Тише, тише, девочка. Ничего не поделаешь. Всевышний не ошибается, сама знаешь. Господь благ. Я как будто бы покидаю собственное тело. Понимаю, звучит странно, однако по-другому это состояние не описать. Я все так же сижу на скамейке, Хорайзен удерживает меня своими ручищами, но в то же время я нахожусь где-то еще. Я бегу через пустыню за дальним краем Базы, и волосы развеваются на ветру, я плыву по прекрасному синему небу – вокруг покой и безмятежность, я лежу в постели у себя в комнате, все хорошо, и ничего не плохого не случится. Ничего плохого не случится со мной никогда. Слезы мои успевают высохнуть, а хватка Хорайзена – чуть ослабнуть, когда дверь Большого дома открывается. Эйнджел за руку выводит мою маму, и я открываю рот, чтобы окликнуть ее, но в этот момент она бросает взгляд на меня, и слова застревают у меня в горле. Это уже не та женщина, что признавалась в ереси и отрицала веру, стоя перед отцом Джоном. Мама будто уменьшилась, съежилась вдвое. Глаза, блестящие от слез, ввалились, она даже не может посмотреть на меня как следует. Плечи поникли, отчего кажется, что в вертикальном положении ее удерживает только рука Эйнджела. – Мама? – хрипло каркаю я. – Мам, что случилось? Ее лицо искажает чудовищная гримаса, она будто бы силится что-то произнести, но какая-то часть моего сознания не желает этого слышать. А потом Эйнджел тащит ее вниз по ступенькам и волочет за собой по двору к Девятому корпусу, и я не чувствую ничего, кроме холода, словно мой позвоночник превратился в лед. Что там произошло? Что они с ней сделали? – Хорайзен, приведи ко мне Мунбим, – слышится из дома голос отца Джона. – Я желаю с ней говорить. – Сама идти можешь? – тихо спрашивает Хорайзен. – Или лучше я тебя понесу? Скажи, если надо. Я встаю, потому что не хочу принимать его помощь, не хочу, чтобы он до меня дотрагивался, но ноги подкашиваются, и Хорайзен подхватывает меня, не давая упасть. Он бережно придерживает меня за плечи и ведет обратно в Большой дом. Отец Джон все так же сидит в гостиной в своем кресле, по бокам от него стоят Беар и Лоунстар, чуть подальше, у лестницы, – Белла, Агава и Стар. Должно быть, он велел им спуститься – сделать это без разрешения они бы не посмели. В сопровождении Хорайзена я вхожу в гостиную, и отец Джон одаряет меня милостивой улыбкой. – Сожалею, что тебе пришлось смотреть на это, Мунбим, – произносит он. – Искренне сожалею. Когда кто-то сходит с Истинного пути, мне всякий раз тяжко. Да и не только мне, всем нам, ведь это означает, что мы – и я в том числе – не справились. Если бы твоя мать пришла ко мне сразу, как только почувствовала в жилах яд Змея – а я бы всем сердцем хотел, чтобы она именно так и поступила, – то я бы сделал все возможное и невозможное, лишь бы ей помочь. Я бы сразился со Змеем и до последнего вздоха боролся бы за ее бессмертную душу, как боролся бы за любого из моих Братьев и Сестер. Однако время упущено, как ни печально это признавать. Все мы знаем, что нельзя попустительствовать еретикам, кои вершат дело Змея. Ты, Мунбим, безусловно, понимаешь это, ведь ты умная девушка. Хорошая девушка. Я стою посередине комнаты, Хорайзен – за моей спиной. Если я начну падать, он успеет меня подхватить, однако я забываю о его присутствии, потому что неотрывно гляжу на отца Джона, и голова моя идет кругом. Все, что он говорит, разумно, все это правда, только вот речь он ведет не об отце Патрике или каком-то другом еретике. Речь о моей маме. – Ты же хорошая девушка, верно? – прищуривается отец Джон. Надеюсь, да. Киваю. – Тогда скажи, что понимаешь, почему пришлось так поступить. – Понимаю, – едва слышно лепечу я. – Я и не сомневался, – довольно улыбается отец Джон. – Ни секунды. Еретики коварны, эти презренные существа порочны и развращены. Единственный выход – избавляться от них, прежде чем они нанесут непоправимый ущерб. Они недостойны милости Божьей, недостойны любви. Я пристально смотрю на него. Кажется, он хочет что-то услышать от меня, но я не знаю что, а если бы и знала, то не нашла бы в себе сил заговорить. – Мунбим, ты со мной согласна? Киваю. – Ну разумеется. Так скажи это вслух. К моим глазам подступают слезы.