– Что сказать, отче? – шепчу я. – Скажи, что не любишь свою мать, – еще шире улыбается он. – Скажи это сейчас, и Господь будет твоим свидетелем. Покажи мне, что твоя вера истинна и крепка. Нет, только не это. Пожалуйста. Слезы катятся по щекам, я оглядываюсь на Хорайзена в надежде увидеть что-то, что подскажет мне: не надо, не делай этого, ты не так одинока, как тебе кажется, но, когда наши глаза встречаются, его взгляд излучает одно лишь чувство долга. – Мунбим, – неожиданно резко произносит отец Джон. – Посмотри на меня. Я перевожу взор с непроницаемого лица Хорайзена на Пророка. – Тебе тяжело, – говорит он, – понимаю и сочувствую. Однако, если ты не отречешься от ереси здесь и сейчас, Господь непременно усомнится в тебе. – Я отрекаюсь от ереси, – шепотом произношу я. – Отлично, – кивает отец Джон. – А от матери отрекаешься? – Прошу, отче, – почти неслышно выдавливаю я. – Пожалуйста, не заставляй меня говорить это. Умоляю. Его глаза становятся двумя узкими щелочками. – Говори. – Умоляю… – Говори немедленно, Мунбим! – Отче… Отец Джон вскакивает с кресла. – ГОВОРИ! – ревет он, побагровев от ярости. – ГОВОРИ СЕЙЧАС ЖЕ, НЕ ТО ОСТАТОК ДНЕЙ ПРОВЕДЕШЬ В ЯЩИКЕ! ГОВОРИ! ГОВОРИ! Перед глазами у меня сплошная кутерьма, по краям полей зрения мелькают серые пятна, и, кажется, меня вот-вот стошнит. Хорайзен подходит ближе и выставляет вперед руки, готовый удержать меня от падения. Я фокусирую взгляд на лице Пророка, вижу написанные на нем злобу и жестокость, а потом закрываю глаза. Мучительным шепотом выговариваю: – Я ее не люблю. – Кого? – требует ответа отец Джон. – Кого ты не любишь? – Мою мать. – Это звучит как всхлип. – Я не люблю мою мать. Хорайзен стискивает мое плечо. Я роняю голову и разражаюсь рыданиями, грудная клетка ходит ходуном, глаза крепко зажмурены. Я чувствую, как чьи-то руки касаются моего лица, обнимают за талию, и слышу над ухом голос Беллы. – Не плачь, – утешает она. – Все к лучшему, Мунбим, все к лучшему. Господь благ. Я открываю глаза. Белла и Агава стоят на коленях подле меня, на лицах – забота и участие. Я смотрю на них и словно бы не узнаю, как будто встретила впервые в жизни. Как будто они незнакомки. – Пусть плачет, если хочется, – разрешает отец Джон. Он снова сидит в кресле под окном, на лице благостная улыбка, гнев рассеялся так же быстро, как вскипел. – Ее мать оказалась притворщицей, и это печально для любого ребенка даже с самой крепкой верой. Плачь, Мунбим, этот день и эту ночь можешь оплакивать свою мать-еретичку. Я киваю. – Благодарю, отче. – Слова едкой кислотой жгут мне рот. Улыбка Пророка делается шире. – А по истечении этого срока ты больше никогда не упомянешь ее. И даже думать о ней забудешь. Ясно? Приказ как удар под дых. Меня словно выкручивает изнутри, я содрогаюсь, но подавляю накатившую волну тошноты и делаю крохотный кивок. – Ясно, отче, – шепотом отвечаю я. – Я все понимаю. – Я в тебе не сомневался, – удовлетворенно кивает он. – Останешься здесь, пока не придет время изгнать еретичку. Господь благ. – Господь благ, – отзываюсь я, хотя внутренний голос говорит мне нечто совсем, совсем другое. Я одиноко сижу на полу в гостиной Большого дома. Тридцать минут, отведенные моей маме на сборы, пролетают как одно мгновение. Отец Джон поднимается в свой кабинет – дескать, нужно попросить Господа дать Семье силы пережить трудный час, однако трое Центурионов, а также Белла с Агавой и Стар остались тут. Все они молчат и стараются не смотреть на меня, но я все равно чувствую, что за мной наблюдают. Хорайзен караулит у двери – видимо, чтобы я не побежала за мамой, умоляя ее забрать меня с собой, хотя, даже решись я на это, разницы никакой, ведь мне ни за что не позволят сесть в пикап к ней и Эймосу. Я буду стоять во дворе, плакать, кричать и взывать о помощи, но никто и пальцем не пошевелит. Совершенно точно. Поэтому я сижу на полу и стараюсь не думать о том, что творится вокруг. Понимаю, с моей стороны это трусость, ведь члены Легиона Господня должны стойко переносить испытания, быть мужественными и укреплять веру, однако сейчас мне до всего этого нет дела. Ни малейшего. В голове не укладывается, что я останусь здесь без мамы. Полная бессмыслица. Этого не может быть в принципе, не говоря уж о том, что обратный отсчет идет на минуты. Страшно представить ее там, во Внешнем мире, среди Чужаков, федералов и прислужников Змея. Я не хочу, чтобы она уезжала, и мне невыносимо думать, что она меня бросает, однако в то же время я так сильно терзаюсь виной, как никогда в жизни, потому что не хочу уезжать вместе с ней. Не хочу покидать свой дом и Семью и отправляться во тьму. Я хочу, чтобы она осталась. Чтобы все осталось по-прежнему. Хочу, чтобы отец Джон переменил свое решение, дал маме еще один шанс, пусть последний, пусть даже ее запрут в ящик на целый месяц, чтобы раскаяться в ереси. Но я знаю, что он этого не сделает. Господь не ошибается. Во мне бушуют эмоции – мечутся хаотично, словно пыль в бурю. Я сверлю взглядом пол, упорно стараясь не смотреть на Хорайзена, Беллу и остальных, и слезы льются из глаз помимо моей воли, но я ведь не просто расстроена, я в шоке от маминого поступка, а еще – в бешенстве от того, что у нее хватило глупости попасться. Конечно, никто в этом не признается, но у всех членов Легиона, может, разве что за исключением отца Джона, бывают минуты сомнений и слабости, когда каждого выдают собственные мысли и каждый старается не сбиться с Истинного пути. Я это знаю, потому что все люди склонны к ошибкам, как и говорит отец Джон. Но переносить эти мысли на бумагу, на физический носитель, записывать в дневник свои преступные еретические планы равносильно самоубийству. Мама даже не стала молить о прощении, когда стало ясно, что ее раскрыли. Она с гордостью призналась в своих деяниях, а потом прокляла отца Джона и отреклась от веры. Почему? Зачем? Даже если это все правда, зачем было говорить об этом? У меня пухнет голова. В мозгах полная каша. Почему мама не поговорила со мной о своих чувствах? Неужели не настолько доверяла мне, чтобы поделиться секретами? Недостаточно любила свою дочь, чтобы открыть ей правду? Вина толчками пульсирует в груди: возможно, мама думала, что, признайся она мне, и я сразу побегу доносить на нее первому же Центуриону. Так меня учили. Могу ли я утверждать, что не сделала бы, как учили? Могу ли сказать это с чистой душой? Так много вопросов. Слишком много. Большинство из них я хочу задать маме, но постепенно до меня начинает доходить, что шанса на это у меня уже никогда не будет. Не знаю, как жить после ее Изгнания, не знаю, что думать и как вообще все это принять. Слезы всё капают, я продолжаю глядеть в пол, отвернувшись от всех. Наконец парадная дверь Большого дома открывается и вошедший Эйнджел объявляет: пора. На лестничной площадке второго этажа появляется отец Джон. – Замечательно, – говорит он. – Она не доставляла проблем? Эйнджел качает головой. – Вела себя тихо как мышь, отче. – Ты известил Семью о вынесенном вердикте? О вердикте и приговоре? – Да, отче. Все ждут тебя во дворе. Отец Джон кивает, спускается по лестнице и подходит ко мне. – Возьми меня за руку, Мунбим, – велит он, склоняясь надо мной. Я берусь за его пальцы – от контакта его кожи с моей меня пробирают мурашки, – и он помогает мне подняться, затем ведет к двери. Центурионы, Белла, Агава и остальные жены Пророка безмолвно движутся следом. Весь Легион собрался во дворе перед часовней. В центре толпы, рядом с красным пикапом, стоит моя мама. Мотор урчит, Эймос уже за рулем. На изборожденном морщинами лице застыло мрачное выражение. Все молчат и смотрят куда угодно, только не на маму, и, едва на деревянном крыльце раздается глухой стук шагов отца Джона, все взгляды обращаются на него. На меня. В сопровождении Пророка я шагаю вниз по ступенькам и выхожу на асфальтированную площадку, однако все это происходит словно бы не со мной, а с кем-то еще: ни дышать, ни думать я не в силах. Все, на что я способна, – неотрывно глядеть на маму. Она крепко сжимает в руках черный мусорный мешок – в нем уместилась вся ее жизнь. Мамины глаза находят мои, и я вижу в них блеклую версию того взгляда, которым она посмотрела на меня, когда я вошла в Большой дом под конвоем Беара и Хорайзена. Кажется, это было миллион лет назад. Не плачь. Будь храброй. Толпа расступается, пропускает меня и отца Джона к пикапу, а после смыкается за нашими спинами, будто взяв в окружение. Пророк отпускает мою ладонь и поворачивается лицом к пастве. – Господь суров. – Зычный голос прокатывается по двору, эхом отражаясь от стен построек. – Но всегда справедлив и всегда беспристрастен. Он не дает второго шанса и не совершает ошибок. Он отделяет добро от зла, истину от лжи. Господь благ. – Господь благ, – хором отвечает толпа. Я безмолвствую. Меня всю трясет, кожа горит, я чувствую позывы на рвоту, но не могу отвести взора от мамы. Она все еще не похожа на саму себя, однако уже не выглядит полностью раздавленной, как в тот момент, когда Эйнджел вывел ее из Большого дома. Во взгляде засветилась жизнь, лицо немного порозовело. – Желаешь ли ты что-нибудь сказать, прежде чем приговор будет приведен в исполнение? – обращается к ней отец Джон. Мама смотрит ему в глаза. – Я бы хотела обнять дочь, – ровным тоном произносит она. – Можно? Отец Джон прищуривается, затем кивает. – Живее, – торопит он. – Божий суд не терпит промедления. Мама выпускает из рук мусорный мешок и медленно бредет ко мне. Я стою, впившись в нее взглядом; в голове пустота, ноги словно приросли к асфальту. Мне так много нужно ей сказать, ведь все это происходит на самом деле, и потом, когда она уйдет, я буду горько жалеть, если не скажу сейчас, но вот ее тень падает на меня, и все слова куда-то пропадают. Она осторожно прижимает меня к себе, точно боится, что я сломаюсь. Несколько долгих секунд я просто стою, напряженно застыв в маминых объятьях, как будто внутри меня металлический каркас. А потом слезы с новой силой брызжут из моих глаз, и я обвиваю руками ее шею, утыкаюсь лицом ей в плечо и сильно-сильно стискиваю – так, чтобы она не сбежала. Чтобы не могла меня бросить. – Все хорошо, моя маленькая Луна, – глухо, сдавленно приговаривает мама. – Все будет хорошо. Будь умницей, ладно? Будь умницей. Она обнимает меня еще крепче; на тысячную долю мгновения ее губы оказываются у моего уха, и она шепотом произносит три слова, которые слышны мне одной: – Под твоей подушкой. Я хмурюсь и убираю голову с ее плеча, но, прежде чем успеваю открыть рот и спросить, что она имеет в виду, мама разжимает объятья и выпрямляется. Без единого слова она подхватывает мусорный мешок и залезает в кузов пикапа, оставив меня в полном одиночестве стоять среди всех, кого я знаю на этой планете.