Отец Джон опускает голову и закрывает глаза, его губы шевелятся в короткой молитве. После вскидывает подбородок и кивает Эймосу. Пикап, урча мотором и закладывая медленную дугу, сдает назад к часовне. Я наблюдаю за маневром, и от осознания собственной беспомощности у меня кружится голова. Эймос переключает передачу, авто выезжает с гладкого асфальта на неровную сухую грунтовку, с хрустом перемалывает колесами мелкие комья земли и, набирая скорость, устремляется к главным воротам. Мою маму увозят прочь, а она смотрит на нас – на мужчин и женщин, которых более десяти лет называла своей Семьей. Когда пикап выезжает из главных ворот, мамины глаза на миг встречаются с моими. И вот автомобиль уже на дороге; завернув за угол, он исчезает из виду. После – Что лежало под твоей подушкой? – спрашивает доктор Эрнандес. – Ничего. Психиатр и агент Карлайл разом бледнеют. Я так привыкла к выражению шока на их лицах, что, продолжая рассказ, почти его не замечаю. – Не представляю, какие чувства ты, должно быть, испытывала, – говорит доктор Эрнандес. – Мне очень жаль, что тебе пришлось пережить все это. – Спасибо. – Неужели никто ее не защитил? – задает вопрос агент Карлайл. – Ни один человек не встал на ее сторону? Качаю головой. – Отец Джон назвал ее еретичкой, а ему не прекословили. И как я могу кого-то винить, если сама ничего не сделала? Просто стояла и смотрела. – Ты была ребенком, – возражает доктор Эрнандес. – Ты ничем не могла помочь. Я пожимаю плечами. Может, так. А может, и нет. – А ты считаешь свою мать еретичкой? – спрашивает агент Карлайл. Задумываюсь. Наконец говорю: – Зависит от того, что вы под этим подразумеваете. По законам Легиона, законам, которые, как утверждал отец Джон, установил сам Господь, она, скорее всего, ею была. Мне не довелось прочесть мамин дневник, но она ведь признала, что он принадлежит ей, признала все написанное. Поймите, членов Легиона приучали не думать о себе – так было даже до Чистки. Существовала четкая иерархия: Бог, Легион, потом все остальное. Индивидуальные потребности не важны, никого не интересует, чего ты там хочешь. Поэтому я не задавалась вопросом, справедливо ли то, что происходит, хотя, когда маму увозили, мое сердце обливалось кровью и я не представляла, как буду жить без нее. Мама она мне или нет, ересь оставалась ересью. Я не могла сделать вид, что это не имеет значения только потому, что я ее люблю. В этом вообще есть какая-то логика? – К сожалению, да, и вполне очевидная, – сокрушенно кивает доктор Эрнандес. – Я сталкивался с подобным десятки раз, но в столь чрезвычайных обстоятельствах – редко. Вполне себе стандартный способ управления. – Что это значит? – хмурюсь я. – Намеренное создание ситуации, при которой люди ценят нечто иное выше, чем ценят себя, – подавшись вперед, объясняет доктор Эрнандес. – Когда люди позволяют причинять им вред или даже добровольно вредят себе сами, так как им внушили, будто есть что-то более важное, чем их собственное благополучие. Если ты управляешь «самым важным» – в нашем случае это слово Бога, – значит, ты управляешь людьми. Отец Джон управлял Легионом Господним как диктатор, единолично решая, что хорошо, а что плохо, а вы все были запрограммированы подчиняться ему, не спорить и никоим образом не сопротивляться. Я пытаюсь убедить себя, что не знаю того мира, который мне описывают, однако голос в моей голове немедленно просыпается и звучит резко. Нет. Не обманывай себя. Поздно. Знаю, слышать такое больно и неприятно, ты чувствуешь себя идиоткой из-за того, что столько времени участвовала во всем этом, но ты же понимаешь, что он говорит чистую правду. Просто прими ее. – Твоя мама заявила отцу Джону, что отвергает обвинения в вероотступничестве, потому что не имела веры, – продолжает доктор Эрнандес. – Это вписывается в образ женщины, рядом с которой ты выросла? Я мотаю головой – и встряхнуться, и выразить несогласие. – Я никогда в ней не сомневалась. Мама не была фанатичкой вроде Джейкоба, Эймоса или Люка, но я знала, что ее вера крепка. Я, как уже говорила, догадывалась, что мама несчастлива, но неизменно связывала это со смертью отца ну или просто с ее характером. Ни разу я не ставила под сомнение ни ее веру, ни преданность Легиону. Это по ее совету отец Джон выбрал меня одной из будущих жен. Мне и в голову бы не пришло, что она тайно замышляет побег. – Возможно, в этом и есть причина, – высказывается агент Карлайл. Я хмурю лоб. – Как это? Не понимаю. – Вероятно, она решила, что если предложит в невесты Джону Парсону родную дочь, то тем самым докажет свою лояльность и освободит себя от любых подозрений. – В таком случае что же она собиралась сделать, когда мне исполнится восемнадцать? – спрашиваю я. – Когда мне придет срок стать женой отца Джона? – Полагаю, она рассчитывала сбежать до этого времени, – говорит доктор Эрнандес. – Я имею в виду – сбежать вместе с тобой. Она ведь не отрицала, что планировала побег для вас обеих. – Это же огромный риск, – говорю я. – Согласен, – кивает доктор. – Считаете, она с самого начала хотела уехать? – уточняю я. – С первого дня, как мы присоединились к Легиону? – А как по-твоему? – Ну, может, не с самого начала. – После маминого Изгнания я много размышляла об этом. – Но, во всяком случае, думала давно. Да, она хотела уехать. Хотела, чтобы мы уехали. Просто я этого не видела. – Ты была ребенком, – мягко произносит доктор Эрнандес. – В крайне закрытом сообществе, где все боялись вслух говорить, что думают или чувствуют. Тебе не дано было знать. – Мама могла бы поделиться планами со мной. – Нет, не могла, – возражает агент Карлайл. – А вдруг бы ты сразу донесла на нее Центуриону? Именно так ты бы и поступила, шепчет внутренний голос. Сама ведь знаешь. Я изумленно смотрю на своих собеседников. – Мы не преподносим все это как факты, – говорит доктор Эрнандес. – Истина нам неизвестна, и мы не делаем вид, что все знаем. Однако я бы хотел, чтобы ты кое над чем подумала. – Над чем? – Несомненно, скорбь, вызванная кончиной твоего отца, – главное, из-за чего мама в твоих глазах выглядела такой отстраненной, из-за чего тебе часто казалось, что она несчастна. Также я уверен, что на твое восприятие материнской фигуры влияло естественное разочарование в родителях, свойственное подросткам, и тут необходимо понимать, что я говорю это без всякой критики. Но что, если твоя мама была несчастна в том числе и потому, что вообще не хотела переезжать в Техас и вступать в Легион? Когда вы с ней все-таки затронули эту тему, она ведь не сказала, что, проведя на Базе длинные выходные, пережила великое озарение и уверовала всем сердцем. Она объяснила, что осталась в Легионе потому, что твой отец бывал очень убедителен. Попробуй представить себя в этой ситуации, чисто гипотетически. Тебя вынуждают бросить все и переехать непонятно куда, вступить в какую-то непонятную общину, а потом вдруг человек, ради которого ты на это пошла, умирает и ты с малолетней дочкой на руках застреваешь в том месте, которое изначально не вызывало у тебя восторга. Какие эмоции ты бы испытывала? – Наверное, злость, – говорю я, и где-то глубоко во мне искоркой вспыхивает именно это чувство. – Нет, не просто злость. Пожалуй, я была бы в ярости. Доктор Эрнандес понимающе кивает. – Ты говорила, что до чистки мама выглядела более жизнерадостной? – Мне казалось, да. – Возможно, так и было. Возможно, при Патрике Макилхенни она считала, что все не так уж и плохо, что Легион – вполне подходящее для вас обеих место, а после чистки положение изменилось. Отрицая обвинение в вероотступничестве, твоя мама заявила отцу Джону, что не верит в него. Ее утверждение касалось не Бога и даже не Легиона, а конкретно его. Я киваю, потому что мысленно слышу ее слова, пропитанные желчью. – Но, видимо, было поздно, – продолжает доктор Эрнандес. – Ты сама рассказывала, что после чистки в Легионе усилили охрану, начали запирать комнаты на ночь, а Центурионы стали носить оружие. Твоя мама могла осознать, что слишком затянула и время упущено. Оттого и была несчастна. – Так почему же она не покинула Легион вместе со мной до того, как к власти пришел отец Джон? – Понятия не имею, – качает головой психиатр. – Возможно, боялась возвращаться в реальный мир, боялась оказаться совсем без поддержки, да еще с ребенком на руках. Я безмолвно смотрю на доктора Эрнандеса. – Как я и сказал, это просто тема для размышления, – говорит он. Он прав, шепчет голос в моей голове. И ты это знаешь. Ты никогда не пробовала взглянуть на вещи с ее точки зрения. Тебя заботило лишь, как ее поведение отражалось на тебе. Какие эмоции это у тебя вызывало. – Так нечестно, – шепотом произношу я. – Мунбим? – озабоченно хмурится доктор. Я слышу, как он называет меня по имени, но не откликаюсь, потому что я уже не здесь, не в этом кабинете. Я пытаюсь вообразить, каково – в случае, если доктор Эрнандес прав, – было моей матери, когда место отца Патрика занял отец Джон, какой загнанной в ловушку и беспомощной она себя чувствовала. Сколько еще впереди недель, месяцев и лет. Сколько времени она провела в тюрьме, даже не ведая о том, а когда поняла, то оказалось, что путь к выходу отрезан. – Все в порядке? – беспокоится доктор Эрнандес. – Хочешь на сегодня закончить? Да. Качаю головой. – Это и стало решающим моментом? – задает вопрос агент Карлайл. – Именно тогда твоя вера пошатнулась? – Думаю, да. Не то чтобы все произошло в один миг, типа у меня в голове загорелась лампочка, нет. Перемены я осознала гораздо позже. И все же, оглядываясь назад, могу сказать: да, именно с того дня я начала смотреть на все иначе. – Когда увидела, что ситуация ухудшается? Снова качаю головой.