– Я знала, что Изгнание мамы ухудшит мое положение, но тогда еще не предполагала, что плохо станет всем. Это я поняла позднее. – Когда? – Когда ушел Нейт. Когда Люк не был избран Центурионом. И… Когда раздали оружие. Когда отец Джон выбрал себе последнюю жену. – Мунбим? Силы оставляют меня. Обожженная кисть пульсирует – так больно мне не было уже несколько дней, кружится голова, я не могу сосредоточиться. – Давайте на сегодня закончим, – прошу я. – Пожалуйста. Агент Карлайл слегка прищуривается. – Тебе тяжело, понимаю, – говорит он. – Честное слово, понимаю и не хочу на тебя давить, но… Есть вещи… – …которые вам необходимо знать, – перебиваю я. – Да, конечно. Поверьте, я не капризничаю, просто сегодня больше не могу говорить. Пожалуйста, давайте закончим. Агент Карлайл сухо улыбается и переводит взгляд на доктора Эрнандеса. Тот кивает. – Разумеется, – произносит он. – Ничего страшного, продолжим завтра. Сестра Харроу закрывает дверь моей комнаты. Прежде чем сесть на краешек кровати, я дожидаюсь знакомого щелчка ключа. У меня трясутся коленки, сердце частит, и мне потребовалось неимоверное усилие, чтобы на обратном пути по серому коридору не разрыдаться и не схватить сестру Харроу за руку, стараясь удержаться на ногах. Я низко опускаю голову и делаю глубокий вдох, потом еще и еще. Голова кружится, но я закрываю глаза и не обращаю на это внимания, концентрируясь на дыхании: вдох – выдох, вдох – выдох. Постепенно тяжесть в груди спадает, и через какое-то время я открываю глаза и выпрямляю спину. Медленно встаю, пошатываясь, пересекаю комнату, сажусь за письменный стол и начинаю рисовать. На бумаге появляются сине-белые волны, я заставляю себя очистить сознание, отпустить его на свободу, хоть и знаю, что конечный пункт путешествия мне не понравится. Перед мысленным взором возникает образ мамы: уголки губ опущены, на лице – вечное выражение разочарованности, которое я успела возненавидеть, которое постоянно заставляло меня ломать голову, чего же во мне не хватает, чтобы сделать маму счастливее, почему живой дочери мало, чтобы вытеснить память об умершем муже. Боже. Я наконец понимаю – поздно, слишком поздно, – как ясно она все видела. Как невыносимо ей было глядеть на меня, когда я весело скакала по двору, по воскресеньям в часовне распевала гимны, держась за руки с Братьями и Сестрами, и с безоговорочным, слепым обожанием взирала на отца Джона. Как, должно быть, мучилась она невозможностью открыть мне правду, опасаясь, что я встану на сторону Семьи и вместе со всеми ополчусь против нее или скажу лишнее не тому человеку и навлеку на нас обеих беду. Боже. Я всегда думала, что мама убедила отца Джона избрать меня одной из будущих жен ради того, чтобы как можно скорее переложить на кого-то обязанность заботиться обо мне, любить меня. Боже. Однако если она подталкивала меня поближе к Пророку в расчете, что это снимет с нее подозрения, пока она будет придумывать для нас способ сбежать, то перспектива моего реального замужества, должно быть, приводила ее в не меньший ужас, чем меня. В противном случае она бы так отчаянно не пыталась найти выход, пока есть время. Боже. Но разве я могла об этом знать? Я была ребенком, а она держала все в секрете, в одиночку несла это бремя и ни словом не обмолвилась ни одной душе. Изображала из себя верную и преданную Сестру, а сама строила тайные планы и в течение долгого времени успешно всех обманывала. В том числе и меня. Потому что ты глупая, заявляет внутренний голос. В его тоне нет ни доброты, ни сочувствия, он звучит гневно и резко. Ты глупая, слабая, неблагодарная и всегда думала только о себе! – Заткнись, – шепчу я. Твоя мать пыталась спасти вас обеих, а ты только и делала, что копила обиды на нее. – Заткнись. – Карандаш летает туда-сюда, заполняя листок бумаги ломаными темно-коричневыми линиями утесов. Она, в отличие от тебя, понимала, что на самом деле представляет собой Легион Господень, а ты просто верила всему, что тебе говорили, и не видела самого важного – того, что нужно было видеть. Не будь ты так слепа, она бы успела поделиться с тобой правдой. Карандаш протыкает бумагу и ломается. Это ты виновата, что она где-то там, во Внешнем мире, совсем одна. Ты виновата, что у вас обеих никого нет. – ЗАТКНИСЬ! – кричу я и в ярости отшвыриваю листок, так что и он, и карандаши разлетаются во все стороны, а потом луплю по столу кулаками. Левая рука от кисти до плеча взрывается болью, горячей и слепящей, словно огонь, но я рада этой боли, потому что заслужила ее. – ЗАТКНИСЬ! ЗАТКНИСЬ! ЗАТКНИСЬ! Я слышу щелчок дверного замка, но не вижу, как распахивается дверь, – мои глаза накрепко зажмурены, и все вокруг густо-черное и кроваво-красное. Торопливые шаги, чьи-то руки на моих плечах, и вот сестра Харроу шепчет мне на ухо: тише, тише, все хорошо, все наладится. Она прижимает меня к груди, я не сопротивляюсь; гнев и бессильное отчаяние – кажется, то и другое копилось во мне годами, где-то в невообразимой глубине, – изливаются бурным потоком, полностью опустошая меня, так что я безвольно обмякаю в объятьях сестры Харроу. Слезы катятся по моим щекам, а она утешает меня, качает, словно младенца, и я снова слышу голос в голове – на этот раз он звучит мягче. Завтра, шепчет он. Завтра ты все расскажешь. Как обещала. Хватит прятаться. До – Держи, – говорит мне Эймос. – И постарайся не отстрелить себе ногу. Я подавляю желание закатить глаза и беру из его рук винтовку. Модель AR‑15 – черная, почти вся из пластика и для такого мощного оружия удивительно легкая. Эймос идет дальше, вдоль длинной шеренги моих Братьев и Сестер, а передо мной вырастает Джейкоб Рейнольдс: он протягивает мне несколько пустых магазинов и коробочку с патронами. – Заряди и проверь. Следи за чистотой, – цедит он. Я молча беру боезапас, Джейкоб, не удостоив меня лишним взглядом, удаляется. Утро вторника. Перед рассветом Центурионы отперли комнаты и велели нам идти к часовне. Когда все собрались, отец Джон вышел из дверей высокого восьмиугольного здания часовни и изрек: Всевышний ясно дал понять, что время на исходе и что хранить оружие Легиона под замком в подвале Большого дома более не разумно; отныне его нужно держать под рукой, наготове, чтобы применить против наших врагов, дать отпор прислужникам Змея, когда те наконец пойдут в атаку на последователей Истинного пути. Сделав это объявление, отец Джон зашагал в сторону Большого дома, а мои Братья и Сестры начали выстраиваться в длинную линию. Я рассматриваю свою винтовку и с подозрением хмурюсь. Вокруг нижней ствольной коробки и окна выброса гильз – царапины и следы от напильника, а в пластик над спусковой скобой с обеих сторон вкручены матовые металлические пластины. Эта винтовка не похожа на те, с которыми мы обычно тренируемся, которые Эймос держит на строгом учете и в стерильной чистоте. Эта выглядит так, будто ее распилили пополам, а потом соединили заново. Я вскидываю винтовку на плечо и смотрю вдоль длинного ствола. Как это часто со мной бывает, смертоносное оружие в моих руках порождает безумные мысли вроде тех, что посещают тебя, когда ты стоишь на краю высокого утеса и какая-то часть разума подзуживает тебя спрыгнуть. Если я сейчас повернусь направо, нажму на спусковой крючок и не буду его отпускать, большинство моих Братьев и Сестер, не успев и крикнуть, рухнут на землю, истекая кровью. Однако я этого не делаю. А ведь можешь, шепчет внутренний голос. И хочешь этого, сама знаешь. Тем не менее я так не поступаю, а все остальное неважно. – Братья и Сестры! – громыхает голос отца Джона с другого конца двора. Все взоры обращаются на крыльцо Большого дома, со ступенек которого Пророк одаряет нас широкой милостивой улыбкой. – Встаньте передо мной, дети мои. – Приглашающим жестом он подзывает нас к себе. – Встаньте и услышьте благую весть, коей поделился со мной Господь. Я вместе со всеми пересекаю асфальтированную площадку, останавливаюсь у крыльца и, щурясь на солнце, поднимающемся в ясном утреннем небе, гляжу на отца Джона. Толпа в ожидании умолкает, он разводит руки в стороны и обводит нас взором. – Всевышний в мудрости Своей наделил меня знанием, – изрекает Пророк. – Сегодня утром Он говорил со мной. Господь благ. – Господь благ, – откликается паства. – Грядет праздник, – продолжает отец Джон. – Грядут великая радость и ликование, ибо Господь любит Своих преданных слуг, мужей и жен, что следуют Истинным путем. Он донес до меня, что пришел срок Его смиренному вестнику взять новую жену, дабы род Священного Легиона Его продолжился. Он открыл мне имя, и ни я, ни кто-либо из смертных не усомнится в воле Всевышнего. Толпу облетает тихий гул. Агава, Белла и остальные жены Пророка молитвенно складывают руки за его спиной, кивают и дежурно улыбаются. Я окидываю взглядом собравшихся: мои Сестры переглядываются, гадая, которая из них переедет в Большой дом. – Обещанные мне прежде более мне не обещаны, – продолжает отец Джон, и у меня останавливается сердце. – Вы верные Сестры Легиона Господня, и мой отказ не есть ни оскорбление, ни наказание. Время, однако, на исходе, и Господь в мудрости Своей просветлил меня иначе, а Он не ошибается. Я неотрывно гляжу на Пророка. Первое чувство, которое меня охватывает – как бы абсурдно и нелепо это ни звучало, – отрицание, жгучее и горькое. Я всегда страшилась все более близкого дня, когда мне действительно придется стать женой Пророка, но сейчас, внезапно освободившись от этого обязательства, я ощущаю в сердце что-то странно напоминающее печаль. Почему он отверг меня? Я недостаточно красива? Недостаточно хороша, чтобы родить ему таких детей, как он хочет? Но прежде, чем я успеваю осмыслить панические вопросы, которые со скоростью пулемета выдает мозг и которые вызывают у меня отвращение к себе самой, на меня обрушивается реальность. Я больше не должна выходить за него. Да, да, все закончилось. И в ту же секунду мое мимолетное негодование исчезает, будто сметенное гигантской волной всепоглощающего облегчения. Мне плевать, почему отец Джон передумал, хотя я нисколько не сомневаюсь, что решение изменил он, а не Бог, и плевать, что теперь подумают обо мне люди. В голове бьется одна-единственная мысль: я свободна. – Господь сделал выбор, – продолжает отец Джон. – Он ясно изложил Свою волю и не потерпит возражений. Объявляю вам, что Господь пожелал соединить священными узами брака Своего смиренного вестника и Хани! Моя радость улетучивается так быстро и бесследно, как будто ее и не было. Душа уходит в пятки. Все оборачиваются на Хани. Она стоит рядом с матерью метрах в трех от меня, неподвижная, как статуя. Астрид сияет, глаза распахнуты от изумления и восторга, словно только что сбылись все ее мечты. А вот Хани не улыбается. Побледнев едва ли не до прозрачности, она ошеломленно смотрит на отца Джона. О нет. Только не Хани. Кто угодно, только не она. – Дело не терпит отлагательства, – заявляет отец Джон. – Владыка Небесный дал понять, что событие имеет чрезвычайную важность и волю Его надлежит исполнить немедля. Свадьба состоится сегодня вечером. Господь благ. Несколько мгновений все молчат. Над толпой повисает тишина – все словно бы пытаются осознать происходящее, приспособиться к очередному сдвигу земли под ногами. И на долю секунды я замечаю на лице Пророка то же выражение, что промелькнуло на нем после отказа Нейта стать Центурионом. Тот же страх. А потом Джейкоб Рейнольдс во всю глотку вопит: «Господь благ!» – и это выражение исчезает. Все следуют примеру Джейкоба, а потом радостно кричат и хлопают, толпятся вокруг Хани и говорят, как ей повезло и как велик Господь в мудрости и милости Своей. Отец Джон благостно улыбается с крыльца, его жены аплодируют вместе с остальными Легионерами. Но я не обращаю на все это внимания, потому что вижу только Хани, принимающую поздравления от Братьев и Сестер, только ее расширившиеся от ужаса глаза. Ей всего четырнадцать; отец Джон еще никогда не брал в жены таких молоденьких девушек. Никогда. – Хани, – обращается к ней Пророк, и толпа мгновенно замолкает. – Встанешь ли ты со мной рядом? Во мне вскипает гнев. Кажется, будто он действительно задает вопрос, хотя на самом деле это не больше чем простая формальность. От этой иллюзии права на выбор, свободы воли, которую в Легионе будто бы имеет кто-то, кроме него, меня подирает мороз по коже. Толпа выжидающе глядит на Хани, а та продолжает смотреть на своего новоиспеченного жениха пустым, невидящим взором. До сих пор она стояла не шелохнувшись, а теперь вдруг ее личико сморщивается, челюсть падает, и из уст моей храброй младшей Сестренки, всегда, с самого детства такой спокойной и выдержанной, вырывается громкий, душераздирающий всхлип. – Не-ет! – рыдает она. – Нет, я не хочу! Не заставляйте меня! По двору разносится шелест изумленных вздохов. Астрид падает на колени перед дочкой и что-то говорит ей быстрым, возбужденным шепотом, в то время как большинство Легионеров укоризненно качают головами и бормочут о ереси. До меня долетают обрывки фраз Астрид: «это невероятная честь», «такова воля Божья», – и меня охватывает нестерпимое желание схватить эту женщину за волосы и бить головой об асфальт, пока она не заткнется. – Мне все равно! – кричит Хани между приступами рыданий. – Не надо! Пожалуйста! Я перевожу взгляд на отца Джона, надеясь снова уловить в выражении его лица страх, промелькнувший минутами ранее, страх, который вынудил его отступить перед вызовом, брошенным ему Нейтом, но вижу лишь холодную, страшную ярость. Его глаза сузились до щелочек, и с ясностью, от которой мне хочется кричать, я считываю мысль, бушующую в его мозгу: «Во второй раз я этого не допущу!» Я бросаюсь вперед с самым серьезным намерением подхватить Хани на руки и бежать прочь, пока силы меня не покинут, но, как только над двором снова грохочет голос Пророка, я застываю на месте точно так же, как все остальные. – МОЛЧАТЬ! – рычит отец Джон. – Вот, значит, какую дочь ты вырастила, Астрид? Еретичку, которая противится Божьей воле? Астрид встает и поднимает глаза на Пророка, ее взгляд полон панического ужаса. – Прости ее, отче, – дрожащим голосом мямлит она. – Хани еще ребенок, сама не знает, что говорит. – По-твоему, детский возраст есть оправдание для ереси? – вопрошает отец Джон низким и грозным, как горный сель, тоном. – Это ты хочешь сказать? – Отче, я… – ЕРЕСИ НЕТ ОПРАВДАНИЙ! – ревет Пророк. – Тебе известно это не хуже, чем мне, разве что ты еще тупее, чем кажешься! Нет и не было, ибо наши законы установил сам Господь и обсуждению они не подлежат! А теперь отойди, дай мне взглянуть на нее.