Астрид выглядит так, словно вот-вот от ужаса рухнет в обморок, но все же делает несколько неуверенных шагов в сторону, оставив Хани – худенькая фигурка, красное, залитое слезами лицо – стоять в одиночестве. Мне хочется орать на Астрид, пока не охрипну, потому что я не понимаю, просто не могу понять, почему вида испуганной, заплаканной дочери недостаточно, чтобы придать ей хоть каплю мужества. – Хани. – Отец Джон произносит это тише и сдержаннее, однако я по-прежнему отчетливо слышу в его интонации глухие раскаты грома. – Всевышний ясно выразил Свою волю, а мы с тобой оба знаем, что Он не совершает ошибок. Подумай хорошенько, дитя. Крепко подумай. – Хани глядит на него расширившимися, покрасневшими глазами, ее нижняя губа трясется. – Посмеешь ли ты противиться Ему, – продолжает отец Джон, – или свяжешь себя со мной священными узами брака, как Он того пожелал? Отвечай. Хани в ужасе таращится на Пророка. Мои старшие Сестры все как одна уткнулись взглядом в землю. Сделайте что-нибудь, безмолвно кричу я. Кто-нибудь, сделайте хоть что-нибудь. Остановите это. – Нет, – шепотом произносит Хани, после чего поднимает огромные умоляющие глаза на Астрид: – Мамочка… прошу… На лице Астрид мелькает ужас, она отшатывается от своего единственного ребенка. – Это… прискорбно, – заключает отец Джон. – Весьма прискорбно. Центурионы! Четверо мужчин делают шаг вперед, и до меня внезапно доходит, чтό сейчас случится. Я пытаюсь выдавить из себя звук, чтобы крикнуть Хани: беги, беги без оглядки! – но горло изнутри словно бы покрылось коркой льда, и мне остается лишь безмолвно глядеть на происходящее. – Заприте ее в ящик, – приказывает отец Джон. – Пусть сидит там, покуда не научится смирению перед Господом. Со всех сторон раздаются изумленные возгласы, Астрид запоздало прижимает дочь к себе. – Не надо, отче! – кричит она. – Не надо, молю! Хани обвивает руками шею матери и отчаянно цепляется за нее, в то время как Центурионы проталкиваются через шумно негодующую толпу. Паралич наконец-то отпускает меня, и, когда Лоунстар, грубо работая локтями, проходит мимо, я бросаюсь за ним в попытке схватить за плечо, развернуть и упросить не делать зла, однако мои пальцы успевают лишь скользнуть по ткани его рубашки, так что Центурион не только не останавливается, но даже не притормаживает. Джейкоб добирается до Астрид первым. Она воет и старается прикрыть дочь своим телом, но он резко дергает ее на себя и хватает Хани за запястье. Хани визжит, Астрид пытается ее удержать, я с трудом пробираюсь сквозь толпу гомонящих, плачущих Братьев и Сестер. Я почти достигаю цели, как вдруг за спиной Астрид вырастает Люк и с жуткой бездушной ухмылкой тащит ее назад. Астрид отбивается, люди громко взывают к стоящему на крыльце Пророку, умоляя смилостивиться, ведь Хани совсем ребенок и не сознает, что делает. Отец Джон должен проявить милость, потому что детей не запирают в ящик, детей нельзя запирать в ящик ни при каких обстоятельствах. Пророк не удостаивает паству и взглядом. Он неотрывно наблюдает за тем, как Джейкоб сгребает брыкающуюся, кричащую и рыдающую Хани в свои огромные лапы и несет через весь двор к грузовым контейнерам, металлические стенки которых поблескивают на жарком техасском солнце. После На ланч сегодня хот-доги с картошкой фри, немного фасоли – на вкус как мыло – и шоколадное молоко в пластиковом стаканчике. Быстро ем, потом раз за разом рисую дом, утес, море и две фигурки – жду, когда сестра Харроу придет за мной и отведет на сеанс КСВ. Рисунки схематичные, почти что детские каракули, но это неважно, потому что я чиркаю по бумаге почти бессознательно. Мой разум поглощен мыслями об агенте Карлайле и докторе Эрнандесе, о том, какие у них были лица, когда я закончила рассказывать об объявлении, сделанном Пророком. Белые как полотно. Доктора Эрнандеса била дрожь, как будто, глядя на меня, он прилагал неимоверные физические усилия, чтобы сохранить свою обычную выдержку. Вокруг глаз агента Карлайла выступили ярко-красные пятна, особенно яркие на фоне пепельно-серой кожи. Казалось, он плачет, хотя я наверняка бы это заметила. Видимо, во время моего рассказа он думал о собственной дочке, о том, что бы он сделал, если бы кто-то попытался сотворить с ней то, что отец Джон сотворил с Хани. Я размышляю обо всем, с чем этим двоим довелось столкнуться за годы работы: об ужасах, которых они, должно быть, наслушались, об искалеченных судьбах, мужских, женских и детских, которых они навидались, и меня почему-то странно успокаивает осознание того факта, что все это не притупило их восприятие, что они не утратили способность испытывать шок и ужас, когда слышат что-то страшное, а после этого находят в себе силы двигаться дальше, каждый день вставать с постели и делать свое дело. Их реакция служит для меня напоминанием, что они обычные живые люди, и позволяет надеяться, что у меня все-таки есть будущее. Какое – не представляю, но, пожалуй, сейчас это неважно. После того как мне задали уйму вопросов – о ящике, о реакции жен Пророка, о том, сколько Братьев и Сестер выразили протест, – агент Карлайл признался: он рад, что отец Джон мертв. Доктор Эрнандес указал ему на неполезность этого мнения – видимо, не хотел, чтобы я считала, будто проблемы можно решить насилием, – однако агент Карлайл заявил, что ему пофиг, и повторил снова: «Я рад, что он мертв». Я ничего не ответила. А что тут скажешь? Полагаю, доктор Эрнандес был бы разочарован, услышав от меня: «Я тоже», но одновременно и забеспокоился бы, если бы я возразила. А когда доктор Эрнандес о чем-то беспокоится, он хочет об этом поговорить. Так что я сочла за лучшее промолчать. В память прокралось непрошеное воспоминание: темно-алая лужа, расползающаяся по полу в Большом доме, – и все-таки я не промолвила ни слова. Время сеанса истекло, поэтому я пообещала продолжить свою историю завтра утром. И я сдержу обещание, пускай мне и придется раскрыть одну из двух тайн, которые я поклялась хранить вечно. Будь храброй, шепчет внутренний голос. Я постараюсь. Изо всех сил постараюсь быть храброй. Но меня терзает дикий страх, и я не буду это скрывать, что бы там ни твердил голос в моей голове. Знаю, я должна рассказать им о своем поступке. Мне страшно, потому что я не знаю, какие последствия меня ждут, но я убеждена, что обязана сделать это, и какой-то частью рассудка, спрятанной глубоко-глубоко, той, откуда, наверное, исходит внутренний голос, готова покончить с этим раз и навсегда. Какой-то своей частью я хочу все рассказать, и вот почему. Описывая, чтό сделал с Хани отец Джон, я будто бы вновь перенеслась на тот двор, вновь ощутила на лице тепло солнца, услышала голоса мужчин и женщин, которых называла Братьями и Сестрами, и при этом почувствовала, что тяжкий груз, который давил мне на плечи едва ли не целую вечность, потихонечку становится легче. Стук в дверь. Миг спустя сестра Харроу, как всегда добрая и улыбчивая, появляется в проеме и объявляет, что пора идти на сеанс. Я улыбаюсь в ответ, встаю из-за стола и вслед за ней выхожу в коридор. Сегодня обстановка в «Кабинете групповой терапии № 1» не такая, как всегда. Отсутствие Люка по-прежнему ощущается очень сильно, и в негромких разговорах моих младших Братьев и Сестер, склонившихся над игрушками и раскрасками, несколько раз проскакивает слово «Вознесся», однако общая атмосфера кажется менее тягостной, словно бы дети перестали поминутно оглядываться и обдумывать, не сказали ли чего лишнего. В глубине души я задаюсь вопросом, не положено ли им горевать сильнее, не слишком ли мало времени прошло, чтобы они внешне оправились от смерти человека, которого знали всю жизнь, однако вслух этого не говорю, как не говорит и Хани, – по-моему, мы обе просто рады видеть нашу малышню за беззаботной игрой. Мы с ней сидим в уголке за пластиковым столом и наблюдаем, как Джеремайя и Аврора гоняются друг за дружкой туда-сюда, а еще трое ребят ведут обратный отсчет от пятнадцати до нуля, и по мере приближения к финалу радостное возбуждение и громкость голосов нарастают. Правила игры для меня сплошная загадка, ну и ладно. – Некоторые смогут это перебороть, – говорит Хани, словно прочитав мои мысли. – Не все из них, и даже не большинство, но кое-кто справится. – Все, кого они знали, мертвы, – качаю головой я. – Дети от природы жизнестойки. Случившееся навсегда останется с ними, но они будут двигаться дальше. И, как бы невероятно это сейчас ни звучало, научатся не вспоминать об этом – основную часть времени, во всяком случае. – Их головы до сих пор забиты учением отца Джона, – возражаю я. – В будущем они узнают много нового, – пожимает плечами Хани. Я смотрю на нее и хочу ей верить – верить в то, что доктор Эрнандес и его коллеги освободят детские головки от многолетней лжи и заполнят их новой информацией, полезной и правдивой, склеят все трещинки, и все будет хорошо. Однако, глядя на Джеремайю, Аврору, Рейнбоу и остальных, я вижу кошмары, которые не отпустят их полностью, и раны, которые не затянутся до конца. Я вижу долгую дорогу, лежащую перед каждым из них. – Когда ты перестала верить в Легион и отца Джона? – спрашиваю я. – Когда поняла, что это вранье? Хани слегка хмурит лоб. – Я не верила с самого начала, – отвечает она. – С того самого дня в детстве, когда осознала себя и начала думать самостоятельно. Как и ты. Я вспыхиваю от стыда. – У тебя не так? – прищуривается Хани. Качаю головой. – Моя вера начала рушиться после того, как изгнали маму. До этого она была крепка. Я думала, ты знаешь. – Нет, я этого не знала, – признается Хани. – Всегда считала, что у нас одинаковая история. – Прости. Серьезное выражение на лице Хани сменяет широкая улыбка. – Не говори так. В конце концов ты увидела правду. Немногие оказались на это способны. – А как же ты сумела разглядеть ее с самого начала? – Не знаю. – Хани пожимает плечами. – Для меня всегда было очевидно, что единственный человек, который получает реальную выгоду, состоя в Легионе, – это отец Джон. Я смотрю на Хани, и голова у меня идет кругом. После ее объяснений все так просто, так понятно. Почему же мне потребовалось столько времени, чтобы сделать правильные выводы? Почему я была глупее нее? – Так что бы ты сделала, если бы не случилось пожара? – спрашиваю я. – Ушла бы, – не задумываясь отвечает Хани. – Как только стала бы совершеннолетней, чтобы меня не могли отослать обратно к матери. Разве ты не собиралась поступить так же? – Собиралась, – киваю я. – До самых последних дней, пока считалась невестой отца Джона. Я планировала сбежать до того, как меня выдадут за него замуж. – И отыскать маму? – Наверное. То есть да. Если она еще жива. – Конечно жива. – Откуда ты знаешь? – Верю, – улыбается Хани. Я тоже улыбаюсь. Задаю вопрос: – А твоя мама? Улыбка Хани тает, на лице мелькает тень печали – едва заметная, но все же. – Что – моя мама? – Она бы не ушла вместе с тобой? – Ни за что. Она была предана Легиону до мозга костей. Не представляла для себя иной жизни. – Тебе ее не хватает? Хани отвечает не сразу. – Да, – наконец произносит она. – Очень. Но вряд ли она смогла бы приспособиться к Внешнему миру, поэтому мне где-то даже кажется, что смерть стала для нее избавлением. Ты же знаешь, что она болела? Киваю. О недуге Астрид, который, как поговаривали злые языки в Легионе, резко усиливался, как только ей поручали какую-нибудь скучную или неприятную работу, было известно всем. – Она надеялась, что после смерти Вознесется, уповала на это всем сердцем, и, пожалуй, в итоге ее желание сбылось. Если бы она выжила в пожаре и сейчас сидела бы на допросе у федералов, которые в клочья кромсали бы все, во что она верила, то просто не выдержала бы. Так что, может, оно и к лучшему. Я смотрю на Хани и не знаю, как реагировать на ее слова.