– Вы говорили, что долгое время держали Легион под наблюдением. Каким образом? – Разными способами. Перехватывали и вскрывали всю входящую и исходящую почту, прослушивали разговоры на территории Легиона с помощью микрофонов дальнего действия, использовали скрытые камеры. Что? Я хмурюсь сильнее. – Вы видели, как Центурионы схватили Хани? Как Люси до полусмерти избил мужик вдесятеро здоровее нее? И вы ничего не сделали? Агент Карлайл морщится. – Я не входил в рабочую группу, меня привлекли к работе для расследования причин пожара. Но я точно знаю, что наши ребята видели не все, далеко не все. – То есть они не представляли, что реально происходило на Базе? – спрашиваю я. Ответ мне известен заранее, просто я хочу, чтобы агент Карлайл это признал. – Ваши микрофоны и камеры почему-то не записывали все плохое, что там творилось? – Нужно понимать, как проходит расследование подобного уровня, – объясняет он. – Приоритетной задачей был сбор улик, подтверждающих нарушение закона об огнестрельном оружии и наличие преступной организации. Наши службы завели сразу несколько дел: о нелегальном удержании двух и более лиц, вооруженном нападении и дюжине других преступлений, – но пожизненно сесть за решетку Джон Парсон должен был именно за нелегальное хранение автоматического оружия и взрывателей. – Получается, во время этого своего наблюдения они просто смотрели, как на Базе калечат людей, смотрели и бездействовали? Агент Карлайл выдерживает мой взгляд. – Да, – говорит он. – К сожалению. Понимаю, звучит жестоко, но такие дела ведутся не быстро, и преждевременные действия могли бы спугнуть Джона Парсона, поставить все расследование под угрозу. Меня поражает страшная догадка. Боже. – Все, о чем я вам рассказывала… Вы знали это раньше? – Нет, что ты! – У доктора Эрнандеса от волнения распахиваются глаза. – Не думай так, даже мысли не допускай. Все, что ты говорила, жизненно важно. Я смотрю на него и не вижу во взгляде лжи, лишь озабоченность тем, что сегодня беседа свернула куда-то не туда. – Доктор Эрнандес говорит чистую правду, – подтверждает агент Карлайл. – Целью моего участия в этих сеансах было расспросить тебя как можно подробнее о жизни внутри Легиона, чтобы лучше понять, как все происходило. Подтвердить наши подозрения – да, но и услышать от тебя то, чего мы не знали. Честное слово. – Ладно, – киваю я. – Верю. – Спасибо, – благодарит агент Карлайл. – Все равно не понимаю. Не понимаю, как они могли сидеть сложа руки, зная, что людям причиняют боль. – Если тебя это утешит, то знай, что на Базу был тайно внедрен наш человек, – сообщает агент Карлайл. – На случай, если ситуация полностью выйдет из-под… – Агент Карлайл! – одергивает его психиатр. Наморщив лоб, я смотрю на своих собеседников, потом тумблеры в голове щелкают, и до меня доходит, что как минимум в одном отец Джон был прав. – Нейт, – высказываю я свои соображения. – Вы имеете в виду Нейта. Агент Карлайл сверлит меня долгим взглядом, затем кивает. До Мы с Нейтом идем вдоль восточной границы Базы. Высота забора – почти четыре метра: между толстыми деревянными столбами, врытыми в землю, натянута металлическая сетка, а сверху накручена колючая проволока, острые шипы которой топорщатся во все стороны. Забор был укреплен и наращен в высоту после Чистки, и поддержание его в порядке – один из важнейших пунктов в общем перечне работ. Животные делают подкопы, сломанные сучья пропарывают сетку, так что починка забора ведется почти ежедневно. На западе солнце быстро клонится к горизонту, наполняя небосвод волшебным лиловым светом. Весь день я провела на четвереньках: выпалывала сорняки на огороде, поэтому взмокла и устала, потный лоб в разводах грязи, волосы липнут к шее. В общем, идеальный образ для того самого дня, когда Нейт решает пригласить меня на прогулку после того, как колокол на часовне возвестит об окончании работы. Раньше мы гуляли довольно часто, однако в последнее время все идет вкривь и вкось. Минул почти месяц с тех пор, как на Эймоса напали в Городе, но такое ощущение, что многим членам Легиона по-прежнему не по себе; люди как будто боятся, что этот случай – предвестник чего-то еще, вероятно чего-то более страшного. И даже отсюда, стоя практически на самом большом удалении от соседнего с часовней барака, я слышу кашель Хорайзена. Все, можно сказать, дожидаются его Вознесения – в то, что Хорайзен поправится, уже никто не верит, сколь бы жарко ни молились. И хотя выразить это вслух ни один из нас не осмелится, вполне очевидно, что, когда Хорайзен все-таки Вознесется, многие Братья и Сестры испытают большое облегчение. И, думаю, я могу их понять. Слушать, как кто-то умирает, тяжело, особенно если умирает близкий человек. Нейт останавливается и постукивает костяшками пальцев по деревянному столбу. Вид у него рассеянный, словно он о чем-то задумался. – По монетке за каждую думку? – говорю я. Он улыбается, потому что это наша с ним старая шутка. – Боюсь, разоришься. – Все нормально? – интересуюсь я. – Какой-то ты молчаливый. – Да вроде все в порядке, – пожимает плечами Нейт. – А ты как? – Хорошо. – Скучаешь по маме? Я вытаращиваю глаза и непроизвольно роняю челюсть. Смутно понимаю, что выгляжу нелепо, однако ничего не могу с собой поделать, ведь вопрос, такой опасный и такой неожиданный, заставил мой мозг лихорадочно искать адекватный ответ. Нам категорически запрещено даже упоминать бывших Братьев и Сестер, изгнанных из Легиона; мы обязаны делать вид, будто их не существовало вовсе. Спроси у меня об этом не Нейт, а кто угодно другой, я бы восприняла вопрос как неуклюжую попытку меня подставить, решила бы, что задающий его всерьез намерен донести на меня Центурионам, если только я глупо попадусь на эту удочку. Однако Нейт не поступил бы так со мной, просто не поступил бы. Поэтому я решаю прямо ответить на прямой вопрос, и, значит, нужно подумать о маме, а я, признаться, вспоминаю о ней не сказать чтоб часто. И не потому, что это запрещено – в последнее время запреты волнуют меня куда меньше прежнего, – а потому, что думать о маме до сих пор больно, и эта боль такая сильная, что я с ней уже практически смирилась. – Вопрос в лоб, – замечаю я. – Извини, – говорит Нейт. – Не отвечай, если не хочешь. – Да нет, все нормально. Конечно, скучаю. Еще как. – Жаль, что я не успел познакомиться с твоей мамой. Думаю, она бы мне понравилась. Я улыбаюсь. Понятно, что Нейт старается проявить вежливость, а я не собираюсь оспаривать то, чего не знаю точно, хотя и не уверена, что мама действительно бы ему понравилась. Не всем она нравилась. В том числе тебе самой, шепчет внутренний голос. Во всяком случае, временами. Я морщусь и мысленно велю голосу заткнуться. – Ее изгнали за год до моего вступления в Легион, верно? – уточняет Нейт. Я киваю. – Выходит, ты живешь без нее уже почти три года? Боже правый, неужели так долго? – Ну да. – Ты веришь тому, что о ней говорят люди? Что она была еретичкой? Я медлю с ответом, потому что судить о ереси имеет право только отец Джон, и даже разговоры на эту тему могут быть признаны еретическими, если ляпнуть что-нибудь не то. Но я доверяю Нейту и хочу поговорить о маме. Я очень долго не говорила о ней вслух. – Они нашли ее дневник, – рассказываю я. – Записи в нем были ересью, как ни крути. – И? – Получается, она была еретичкой. В понимании отца Джона, как минимум. Нейт кивает. – А в твоем? – Что – в моем? – хмурю лоб я. – В твоем понимании. Как ты определяешь ересь? – Никак. – Я лгу, несмотря на все доверие, потому что некоторые вопросы такие сложные, что я не могу что-то однозначно решить даже для себя. – Ладно, – говорит Нейт. – Не будем углубляться. Предлагаю сменить тему. С разочарованным выражением лица Нейт начинает удаляться. Я делаю глубокий вдох, но остаюсь на месте. Пройдя несколько шагов, Нейт оборачивается и недоуменно глядит на меня. – Ты идешь? – Спроси еще раз, – прошу я. – О чем? – прищуривается он. – О моей маме. – Хорошо. – Нейт подходит ко мне. – Ты считаешь свою маму еретичкой? – Да, – отвечаю я. – Думаю, если когда-то мама и верила в Легион, то утратила свою веру задолго до Изгнания. Может, после Чистки или после смерти папы, а может, ее никогда и не было, этой веры. – Нейт молчит и лишь смотрит на меня ясными зелеными глазами, но меня уже не остановить, ведь, если отпер дверь, которую следовало держать запертой, нужно войти внутрь, что бы тебя там ни ждало. – Знаю, мне нельзя вспоминать о ней, и, наверное, она заслужила Изгнание – по тем правилам, по которым мы все здесь живем, но… Нейт, я считаю, что она не сделала ничего плохого. Раньше считала, а теперь – нет. Это ужасно, да?