– Никуда, – мгновенно отзывается агент Карлайл. – Я буду тут, рядом. Если понадоблюсь – только позови. К моим губам приклеена улыбка. Я очень хочу верить ему, но у меня больше не осталось веры. Она вся закончилась. После Нас уже меньше, чем прежде. Больше месяца прошло со дня пожара, со дня, когда мои выжившие Братья и Сестры, задыхаясь, кашляя и шатаясь, вышли из той жизни, которой жили с рождения. Распорядок не изменился: по утрам я встречаюсь с доктором Эрнандесом; иногда агент Карлайл заглядывает в «Кабинет для интервью № 1», просто поздороваться. Приятно, когда кто-то не ленится вспоминать о тебе, хотя ты уже ничем не можешь быть полезна. Это по-честному. Первой уехала Рейнбоу. По словам доктора Эрнандеса, ее дедушка и бабушка много лет добивались у федералов разрешения забрать внучку из Легиона; после того как родители Рейнбоу погибли, у судьи не заняло много времени принять решение о передаче опеки над Рейнбоу деду с бабушкой. Я видела ее как раз перед их приездом, и она выглядела растерянной, как будто не знала, пугаться или радоваться. Горе все еще висело над ней темной тучей – думаю, для каждого из нас эта туча еще не скоро распадется на клочки и рассеется, если рассеется вообще, – однако возможность покинуть унылые коридоры Муниципального центра имени Джорджа У. Буша, пускай и в компании двоих незнакомцев, озарила личико Рейнбоу счастьем. Я радовалась, глядя на нее, хотя, когда она обвила мою шею тонкими ручками, обняла меня, сказав, что любит, и попрощалась, у меня защемило в груди. Следом за ней уехали Аврора и Уинтер – к тете и дяде на Гавайи; Люси увезла бабушка – на ферму в Айове. Каждый раз, когда кто-то уезжает, мы устраиваем маленький праздник в кабинете групповой терапии: угощаемся чипсами, сладостями и апельсиновым соком, и кто-то порой плачет, и все просят друг друга беречь себя. Один или два малыша все еще повторяют «Господь благ», но уже не придают этому прежнего значения, а говорят просто по привычке, словно иногда забывают, что, если не произнесут этих слов, ничего страшного не случится. Хани пока здесь, и Джеремайя, и еще десятеро детей. Часть из них скоро переберется к родственникам, которых разыскали агент Карлайл и его коллеги. А у некоторых, в том числе и у меня, либо никого из родни не осталось в живых, либо – и об этом предпочитают не упоминать вслух – родственники есть, но брать на себя заботу о них не хотят. Я спросила доктора Эрнандеса, что будет с этими детьми, и он сказал, что в конечном итоге их отправят в приемные семьи, к мужчинам и женщинам, которые берут чужих детей на воспитание. Мне кажется, существование таких людей – куда более убедительное подтверждение того, что Господь благ, нежели все, что столько лет вбивал в наши головы отец Джон. После – Хочу поговорить с тобой о гневе, – сообщает доктор Эрнандес. – Ты не против? – Кажется, мы уже раз-другой обсуждали эту тему, – с улыбкой отвечаю я. – Все не так мрачно, как звучит, – тоже улыбается он. – На самом деле я хочу поговорить о том, как справляться с уже возникшим гневом, как жить дальше. – О, интересно. Психиатр кивает и откидывается на спинку стула. В последнее время он не включает диктофон и выглядит гораздо более расслабленным, чем в начале наших сеансов. В те, первые, дни он обращался со мной так осторожно, будто опасался, что из-за одной необдуманной фразы я могу разбиться на миллион осколков. Позже, когда вопросы стал задавать в основном агент Карлайл, у меня возникло ощущение, что доктор Эрнандес изучает меня как загадку, которую нужно разгадать, как некий вызов его профессиональному опыту и мастерству. Теперь же он беседует со мной по-дружески, и, хотя я понимаю, что дружбы между нами нет – едва ли мы будем встречаться и болтать о том о сем, когда я наконец покину эти стены, – такой стиль общения нравится мне куда больше. – У тебя есть полное право испытывать гнев по поводу всего пережитого, – объясняет доктор Эрнандес. – Это естественная реакция, и, откровенно говоря, я бы забеспокоился, если бы ты не чувствовала гнева. Бόльшую часть твоих эмоций мы проработали на наших сеансах, но я должен убедиться, что ты анализируешь свой гнев и держишь его под постоянным контролем. Мне бы не хотелось, чтобы он поглотил тебя. – Не поглотит. Доктор удовлетворенно кивает. – Ты злишься, Мунбим? – Да. – Я больше не лгу. – На кого? – На отца Джона. Доктор Эрнандес делает короткую пометку в одном из блокнотов, но и это не раздражает меня так, как прежде. – А на маму? Качаю головой. – Нет. На нее я не злюсь. – На Эймоса Эндрюса? На Джейкоба Рейнольдса? – Нет и нет. – На Люка? Ненадолго задумываюсь, потом качаю головой. – Уверена? – прищуривается доктор Эрнандес. – Испытывать гнев – нормально, и ты всегда можешь об этом сказать. – Я не злюсь ни на кого из них, – отвечаю я. – Раньше злилась. Долгое время я боялась Люка, злилась на маму и ненавидела Эймоса с Джейкобом. Я не говорю, что испытывала эти чувства к ним без причины и что они ни в чем не виноваты, вовсе нет. Но по большей части вина лежит не на них. – Тогда на ком же? – Хотите, чтобы я еще раз назвала его имя? – улыбаюсь я. – В этом нет необходимости, – отвечает доктор Эрнандес. – Ну я а все же произнесу это вслух, если не возражаешь. – Да пожалуйста, – пожимаю плечами я. Он закатывает глаза, но с улыбкой. – Уточним насчет отца Джона. Допускаешь ли ты, что когда-нибудь перестанешь на него злиться? Я опять пожимаю плечами. – Не знаю. Надеюсь, что да. – Сможешь ли ты когда-нибудь его простить? – Нет, – мгновенно следует мой ответ. – Ты… – Да. Уверена. После – Он живет в каком-то Лондоне, – сообщает Хани. – Придется лететь туда на самолете целых десять часов. – Ты прекрасно долетишь, – улыбаюсь я. Хани кивает. – Он сказал мне по телефону, что будет сидеть рядом со мной и всю дорогу держать за ручку. Я спросила, знает ли он, сколько мне лет, и он ужасно смутился. Думаю, мы с ним поладим. – Это брат твоей мамы? Она снова кивает. – Мы вроде как уже встречались. Он сказал, что, когда я родилась, он приезжал в больницу посмотреть на меня. А мама никогда о нем не упоминала. – Оно и понятно, – вздыхаю я. Мы сидим в кабинете групповой терапии, и я стараюсь улыбаться как можно убедительней, ведь я рада за Хани, счастлива, что она уезжает, – кажется, я сейчас лопну от счастья, но ведь мне так сильно будет ее не хватать. – Я напишу тебе, – обещает она. – Хочу еще кое о чем спросить, только без чужих ушей и глаз. Я вспоминаю, что шепнула ей на ухо на первом сеансе КСВ, в котором участвовала, и улыбаюсь. Лицо Хани тут же озаряется ответной улыбкой. – А ты можешь приехать ко мне в гости, – продолжает она. – Когда тебя выпустят. – С удовольствием, – отвечаю я. – Но сначала спроси разрешения у дяди. – Он разрешит, – сияя, говорит она. – Разрешит, я знаю. Он прислал мне фотографию своего дома. Там целый домище. – Кажется, у него неплохо идут дела. – Он настоящий богач, – уверяет Хани. – Я не очень поняла, кем он работает, кажется, управляет какими-то фонами, и это, видимо, приносит ему кучу денег.