– Здорово, – говорю я. – У тебя все будет замечательно. Хани кивает, потом ее улыбка гаснет. – И у тебя тоже, слышишь? – говорит она. – Когда ты выйдешь отсюда, то можешь отправиться куда угодно. И делать что хочешь. Я киваю. – Мы выжили, Мунбим. Не забывай радоваться этому. – Как мудро, – смеюсь я. – Я серьезно, – прищуривается Хани. – Обещай не забывать. – Обещаю. Она тянется ко мне и стискивает в объятьях, и я тоже крепко-крепко ее обнимаю и улыбаюсь, потому что она права. Мы действительно выжили. И она, и я – да все мы – оставили часть себя в пожаре, но спаслись. Мы всё еще живы. После Дверь открывается, в «Комнату для интервью № 1» входят агент Карлайл и доктор Эрнандес. Оба улыбаются мне и занимают свои обычные места. Агент Карлайл выкладывает на стол пухлую папку. – Доброе утро, Мунбим, – обращается он ко мне. – Ты в порядке? – Процентов на семьдесят, – улыбаюсь в ответ я. – Неплохо, – кивает он. – Как поживает твоя рука? Вчера после обеда наконец-то сняли повязки. На пальцах видны блестящие валики, а на ладони – извивы белых шрамов, новенькая кожа ярко-розовая, как у младенца. Тем не менее сестра Харроу осталась очень довольна увиденным и без конца повторяла мне, что все могло быть хуже, гораздо хуже. Пожалуй, она права. – Хорошо. Правда, кожа чересчур натянута, но это ничего. – Рад слышать. Итак, – приступает к делу агент Карлайл, – я уполномочен сообщить тебе некоторую информацию, но только если ты согласна ее выслушать. Ты можешь отказаться. По моей спине пробегает холодок, почти как раньше. – О маме? – спрашиваю я. – К сожалению, нет, Мунбим, – качает головой доктор Эрнандес. – Об отце Джоне. Меня коробит от отвращения, я непроизвольно морщусь. Противно думать, что одно упоминание его имени способно вызвать во мне острую физическую реакцию. Прошло, наверное, два или три дня с тех пор, как я в последний раз вспоминала об этом человеке, а может, и неделя, ведь я сознательно стараюсь не впускать его в свои мысли, однако он оказал такое огромное влияние на жизнь людей, которых я называла своей Семьей, что полностью мне от него не избавиться, и я это знаю. Хорошо хоть голос его наконец замолчал – одно время я думала, что этот рев будет терзать меня вечно. – Так что насчет него? – осведомляюсь я. – Как я уже говорил, он попал под наблюдение задолго до пожара на территории Легиона, – вступает агент Карлайл. – Расследование еще продолжается, и, скорее всего, пройдет не меньше года, прежде чем дело будет передано в суд. Тем не менее руководитель моего отдела разрешил мне поделиться с тобой предварительным отчетом, в котором собраны данные на Джона Парсона. Если ты, конечно, желаешь это знать. – Что написано в отчете? – задаю вопрос я. – Бόльшая часть информации тебе уже известна, но среди прочего там говорится о том, чем он занимался и кем был до появления в округе Лейтон. Ты говорила нам, что обсуждать этот промежуток его жизни членам Легиона строго запрещалось, поэтому я счел, что тебе может быть интересно услышать правду. – Интересно, – быстро говорю я. – Рассказывайте. Доктор Эрнандес улыбается агенту Карлайлу, тот раскрывает папку и начинает читать: – Джон Парсон родился двадцать третьего марта 1971 года в Модесто, штат Калифорния. Родители, Чарльз и Лори Парсон, в 1974 году развелись, и, насколько нам известно, мать в основном растила его в одиночку. Детство ничем особенным не примечательно, успеваемость в старшей школе средняя. Несколько раз привлекался к административной ответственности за мелкие преступления: употребление алкоголя в возрасте до двадцати одного года, управление транспортом в нетрезвом виде. Сведений об обучении в колледже нет. В 1990 году совместно с другим лицом сдавал в аренду квартиру в районе Эхо-Парк на востоке Лос-Анджелеса. Данные о налоговых поступлениях, соответствующих страховому номеру Парсона, за указанный год отсутствуют, поэтому назвать источники его дохода во время проживания в Лос-Анджелесе затруднительно, однако несколько человек, с которыми Парсон тесно контактировал в тот период, сообщили, что он иногда подрабатывал музыкантом: выступал в клубах и получал оплату на руки. Примерно тогда же он начал употреблять и распространять героин. Ты знаешь… – Я знаю, что такое героин, – перебиваю я. – По твоим словам, излюбленной темой проповедей отца Джона было обличение порочных пристрастий, – говорит доктор Эрнандес. Киваю. – А рецептурные лекарства он считал инструментами Змея. – Все верно, – подтверждаю я. Доктор улыбается мне и что-то быстро пишет в блокноте. – Полиция Лос-Анджелеса арестовала Парсона летом 1992 года, – продолжает агент Карлайл. – Он признал себя виновным в хранении наркотиков с целью сбыта и получил три года, из них два года условно. За решеткой Парсон провел всего три месяца. – Почему так мало? – хмурю брови я. – Тюрьмы переполнены. Парсон сел за ненасильственное преступление, поэтому, как только потребовалась камера для кого-то похуже, его выпустили. Такое случается сплошь и рядом. В любом случае довольно скоро он получил новый срок. В мае следующего года Парсон раскроил голову соседу бейсбольной битой, а это уже квалифицируется как нападение с применением летального оружия. Отбыл восемь лет в тюрьме строгого режима Керн-Вэлли, вышел по УДО, через десять дней попался за нарушение и сел еще на девять месяцев. Согласно тюремным записям, именно во время отбывания этого срока Парсон начал посещать занятия по изучению Библии и объявил о своем перерождении. Я поговорил с тогдашним старшим по тюремному блоку, где сидел Парсон, и этот человек сказал, что на его заявление никто не купился. Цитирую: «Чушь собачья и полная брехня». – Зачем он притворялся? – спрашиваю я. – Судьи склонны проявлять снисхождение к преступникам, которые в заключении обретают Бога и утверждают, что раскаялись в своих ошибках, – объясняет агент Карлайл. – Конечно, так поступают не все судьи, но многие. Ну а когда у тебя за плечами два срока плюс нарушение условий УДО, все средства хороши. – Отчаявшиеся люди совершают отчаянные поступки, – замечает доктор Эрнандес. – Думаю, ты понимаешь это как никто другой. Не то слово. Киваю. – Действительно ли он встал на путь исправления или запудрил всем мозги, нам уже не узнать, – продолжает агент Карлайл. – Как бы то ни было, Парсон решил твердо придерживаться этой линии. В две тысячи втором он присоединился к группе отщепенцев от Церкви адвентистов седьмого дня, именовавших себя «Агнцами Божьими», и переехал в их общину, расположенную в Неваде. Там он провел почти два года, после чего был вынужден убраться. Бывшие члены этой секты сообщили нам, что Парсон объявил главаря прислужником дьявола и пытался устроить переворот. – Знакомо, да? – спрашивает меня доктор Эрнандес. Я сухо улыбаюсь и киваю. – Очевидно, Эймос Эндрюс уехал из Невады вместе с ним. – Агент Карлайл переворачивает страницы в папке. – Данными о том, где находились и что делали эти двое до прибытия в Легион Господень, мы не располагаем. Ну а остальное пересказывать не надо. – Не надо, – соглашаюсь я. Агент Карлайл улыбается. – Мама не ошиблась, когда назвала его шарлатаном и стервятником, – говорю я. – Это так, – кивает он. – Прямо в точку. Твоя мама видела его насквозь. – К сожалению, лишь она и больше никто. Мои собеседники молчат, и я их понимаю. Что тут скажешь? – Спасибо, что поделились информацией, – говорю я, когда становится понятно, что прервать тишину придется мне. – Я очень это ценю. – Всегда пожалуйста, – кивает агент Карлайл. – Будем продолжать? – спрашивает у меня доктор Эрнандес. – Если тебе нужно время обдумать услышанное, можешь вернуться в свою комнату. Я энергично мотаю головой – насиделась уже в этой комнате. – Все в порядке. А что вообще в мире происходит? Доктор Эрнандес откидывается на спинку стула, а агент Карлайл пускается в долгий рассказ, как его вызвали в школу, где учится дочка, потому что она поправила одного из учителей, и теперь ей грозит задержание после уроков. Я слушаю, улыбаюсь и киваю в нужных местах, но думаю о своем. Об отце Джоне, о том, как много жизней оборвалось и рухнуло из-за веры человеку, не имевшему со святостью ничего общего. И хотя в глубине души я немножко горжусь тем, что в итоге раскусила его, главная мысль, которая не дает мне покоя, – сколько же это все принесло потерь. Жутких, бессмысленных потерь. После Ну вот, я последняя. Больше никого не осталось. Сегодня утром за Джеремайей прилетела семейная пара из Хьюстона. Я видела их в вестибюле, когда сестра Харроу провожала меня в «Кабинет для интервью № 1». Муж с женой взволнованно ожидали у стойки регистратуры, сжимая в руках пакет с игрушками, и их лица светились надеждой. За последние недели они навещали Джеремайю не меньше полдюжины раз, но до сегодняшнего дня я с ними не сталкивалась. Кажется, это хорошие люди. Доктор Эрнандес разрешил мне отлучиться с сеанса на пять минут, чтобы попрощаться с Джеремайей. Мальчуган обнял меня в коридоре, и я тоже его обняла и велела хорошо себя вести. Он сказал, что постарается, а я сказала – да уж, придется постараться, и он засмеялся и опять меня обнял. Кое-что в его взгляде по-прежнему меня тревожило – отпечаток пережитой боли, невидимый кровоподтек, и все же, когда Джеремайя охотно позволил медсестре взять его за руку и проводить в вестибюль к новой семье, я почти убедила себя, что у него все наладится. Со временем. Я надеюсь, что все будет хорошо. И у него, и у всех остальных. Включая меня.