Через двадцать три дня мне исполнится восемнадцать и я официально стану взрослой. С этого дня я сама буду нести за себя ответственность, что звучит уже совсем не так страшно. Как и предсказывал агент Карлайл, по итогам расследования никому из несовершеннолетних членов Легиона Господня, в том числе и мне, обвинений предъявлено не было. Сведения о том, что я делала в Большом доме, занесли в протокол, подшили к делу – и все. Не знаю, то ли они предпочли не поверить моему рассказу, то ли квалифицировали мои действия как самооборону, а может, просто решили, что улик против меня слишком мало, но, каковы бы ни были причины, все закончилось. Все позади. Агент Карлайл не смог порадовать меня лично – в тот день, когда выпустили предварительный отчет, он уехал в Даллас, но хотел, чтобы я все узнала, не дожидаясь его возвращения, поэтому новость мне сообщил доктор Эрнандес. Я проплакала почти полчаса. Это не были слезы грусти или даже счастья – я плакала от облегчения. Чувствовала, что черта подведена и теперь я могу – могу! – наконец посмотреть вперед, в будущее, уже не оглядываясь. И то, что ждет впереди, занимает мои мысли все больше и больше. Примерно неделю назад доктор Эрнандес сказал, что мне разрешат покинуть Муниципальный центр имени Дж. У. Буша – то есть, конечно, если я пожелаю – в день моего рождения. Мне предстоит получить еще немало консультаций – насчет денег, съема жилья, оформления паспорта и уймы всего прочего, – прежде чем я выйду отсюда, и раз в семь дней должна буду появляться в клинике доктора Эрнандеса в Остине, но, ступив за порог, я вольна отправляться куда угодно. Пока что я не имею ни малейшего представления, куда пойду, но, думаю, что-нибудь решу. А как иначе. После До моего совершеннолетия осталось три дня. Теперь утренние сеансы проходят через день, а КСВ не проводится совсем, потому что социально взаимодействовать больше не с кем. Когда я говорю сестре Харроу, что мне нужно повидать доктора Эрнандеса, то примерно через час он стучит в мою дверь или звонит по телефону, если уехал в Остин, но я стараюсь не злоупотреблять этой возможностью: он вложил в меня и моих Братьев и Сестер столько душевных сил, посвящал нам всем так много времени, что будет совершенно справедливо, если его жизнь понемногу начнет возвращаться в прежнее русло. Агент Карлайл уехал. Он сказал, что ему дали трехмесячный отпуск за свой счет, и это, по-моему, очень правильно. Должно быть, семья сильно соскучилась по нему за эти долгие, мрачные дни после пожара, когда он почти по двадцать четыре часа в сутки проводил либо здесь, либо на тлеющих руинах Базы. И наверное, сильнее всех скучала его дочь, которая всего на четыре месяца младше меня; агент Карлайл не раз говорил, что она бы мне понравилась, и я в этом не сомневаюсь. Перед тем как обнять меня в последний раз и попрощаться, он дал мне свою визитную карточку и сказал, чтобы я звонила ему в любое время, как только потребуется помощь. Я поблагодарила его и сказала – да, конечно, но звонить ему не стану. Он и без того достаточно для меня сделал. И он, и доктор Эрнандес. Теперь бόльшую часть времени моя дверь не заперта. Мне нельзя покидать безопасный блок, и на ночь дверь все-таки закрывают снаружи на ключ, зато днем я могу входить и выходить сколько угодно. Рядом с кабинетами групповой терапии есть библиотека, и иногда я заглядываю туда на часок-другой. Почти каждый день я гуляю во дворе, но в основном, как и раньше, провожу время в своей комнате. Рисовать я перестала. Дом, утесы и море были для меня средством, к которому я обращалась в трудные минуты, якорем, за который я держалась как за что-то свое. Они выполнили свою задачу. Доктор Эрнандес предложил мне вести дневник, и примерно с неделю я пыталась это делать, но потом бросила. Мне не нужно писать о том, что со мной происходило и что я видела. Все это выжжено в моей памяти и осталось в ней навсегда, словно шрамы, которые не желают бледнеть. После За минуту до десяти сестра Харроу открывает дверь и говорит: «С днем рожденья!» Она не поздравила меня, когда приносила завтрак, но, видимо, потом ей сказали об этом, и мне очень приятно, так что проявлять недовольство я не собираюсь. Улыбнувшись, выхожу вслед за ней в коридор и автоматически сворачиваю налево, к «Кабинету для интервью № 1», однако сестра Харроу ведет меня направо, к вестибюлю, столовой и кабинету групповой терапии. С тех пор как уехал Джеремайя, мы ни разу не ходили в эту сторону. Я интересуюсь, в чем дело, но она не отвечает, и это тоже странно. Сестра Харроу была очень добра ко мне с первого дня, как я тут оказалась, и я просто не понимаю, с чего бы ей вдруг меня игнорировать. Я молча иду рядом с ней, топая громче обычного, и стук моих шагов по пластиковому напольному покрытию эхом разносится по коридору. Она явно это замечает, но не реагирует. Мы сворачиваем за угол, и у дверей в кабинет групповой терапии я вижу доктора Эрнандеса. Он встречает меня улыбкой, а сестра Харроу удаляется, и остаток пути я проделываю одна. – Доброе утро, Мунбим, – с какой-то непривычной официальностью здоровается доктор Эрнандес. Он стоит очень прямо, вытянувшись как струна. – Поздравляю с днем рождения. – Спасибо, – благодарю я. – Все нормально? – Да-да, все хорошо, – кивает он. – Извини за смену расписания. Хочу, чтобы ты кое с кем встретилась. – Ладно, – говорю я. – А в чем дело? – Подожди там. – Он жестом указывает на дверь. – А пока будешь ждать, подумай, что значит для тебя сегодняшний день. Пожалуйста, постарайся мыслить объективно. И помни: если нужна помощь, я рядом. – Что происходит? – с подозрением хмурюсь я. Доктор Эрнандес качает головой. – Если что, я тут, – повторяет он и открывает передо мной дверь. Я вхожу в кабинет, морально подготовившись к чему угодно, однако в комнате, которую за последние несколько месяцев я успела изучить до мелочей, почти пусто. Столы и диваны убрали, исчезли коробки с игрушками, стопки бумаги и баночки с цветными карандашами. В центре помещения друг напротив друга стоят два пластмассовых кресла – и только. Хмурясь еще сильнее, я оборачиваюсь к доктору Эрнандесу спросить, что все это значит, но дверь уже закрыта. Я осталась одна. Медленно подхожу к креслам. Может, это непонятный мне финальный этап того самого «процесса», о котором вел речь доктор Эрнандес, последнее испытание, чтобы решить, выпускать меня отсюда или нет? Дверь за моей спиной открывается, я поворачиваюсь и с нескрываемым раздражением говорю: – Не знаю, чего вы от меня хотите… Мир останавливается. Я словно бы превращаюсь в многотонную каменную статую, часы больше не тикают, земной шар не вращается вокруг своей оси, потому что в дверном проеме стоит моя мама. Она зажимает рот ладонью, в глазах – слезы, и она смотрит прямо на меня, а я не могу ни шевелиться, ни соображать, ведь это же моя мама, это вправду, на самом деле она, и первая мысль, которая у меня возникает, точнее, единственная моя мысль – наверное, это сон, потому что ничего другого просто быть не может. Мама сильно постарела, как будто с ее Изгнания прошло не три года, а гораздо больше: в волосах заметны седые пряди, кожа бледная, на шее и на лбу морщинки, но глаза – ее глаза – остались прежними. Мы глядим друг на друга так, словно нас разделяет бескрайний океан. Чувства и воспоминания сталкиваются, точно огромные волны; боль, облегчение, гнев, горе и радость обрушиваются на меня лавиной, с которой я не могу совладать, которую не способна объять, и мне не остается ничего иного, кроме как стараться дышать в надежде выжить. Она делает шаг ко мне, и я понимаю, что сейчас потеряю сознание, рухну на пол. Голос в голове возмущенно убеждает меня, что я сильная и не для того прошла через все ужасы, чтобы в последнюю минуту рассыпаться на кусочки, и я понимаю, что голос прав. Я отвечаю ему безмолвным криком, от которого звенит в ушах, и мой разум проясняется, я снова чувствую опору под ногами и стою замерев, а мама приближается ко мне, медленно и осторожно, будто к дикому зверьку. На расстоянии вытянутой руки она останавливается. По лицу текут слезы, ладонь все так же зажимает рот, и мама смотрит на меня как на призрака, словно не верит, что я действительно стою перед ней. – Моя маленькая Луна, – шепчет она, и звук ее голоса вонзается мне в грудь наточенным кинжалом, распарывает меня сверху донизу и являет миру все мои внутренности. Я мучительно сморщиваюсь и начинаю плакать, ведь я была уверена, что больше никогда не услышу ее голос. Я смирилась с этой чудовищной реальностью, прожила свою злость, негодование, слезы, отгоревала как могла, и нынешнее облегчение от того, что я ошибалась, выше моих сил. – Не плачь, – говорит мама. – Мунбим, только не плачь. Все хорошо. Я мотаю головой, потому что все не хорошо, совсем не хорошо. Как что-то может быть хорошо, если погибло столько людей, если так много моих Братьев и Сестер осиротели и раны в их сердцах никогда не заживут до конца? Все совсем не хорошо, если моя мама возвращается ко мне, а их родители гниют в земле. Это несправедливо. Но я не могу ей об этом сказать. Не хочу. Все, чего мне хочется, – это крепко-крепко ее обнять, прижаться к ней и никогда не отпускать. – Скажи что-нибудь, – прерывистым голосом просит она. – Пожалуйста, скажи хоть что-нибудь. Я открываю рот, но слова куда-то делись, и мама распахивает руки, прижимает меня к груди и шепчет мне на ухо лишь одно слово: – Прости. Прости. Прости. После Не знаю, долго ли мы стоим посреди комнаты в объятьях друг друга. Мне кажется, целую вечность. А когда наконец отстраняемся, я иду к двери и прошу доктора Эрнандеса войти. Мама растерянна, почти встревожена, как будто опасается, что я потребую от него увести ее прочь. Но доктор Эрнандес нужен мне по другой причине. Я хочу, чтобы он был рядом, когда я задам тот единственный вопрос, который все еще имеет значение. Где ты была? Войдя, он дарит мне осторожную улыбку, и на его лице явно написан вопрос: ты в порядке? Я киваю, а после встаю рядом с ним, и мы вместе смотрим на маму, и я задаю свой вопрос. Она рассказывает, что после того, как отец Джон приговорил ее к Изгнанию и меня отослали из Большого дома, он сказал ей две вещи. Во-первых, во Внешнем мире у него есть свои люди, преданные Легиону, и до конца ее жизни они будут следить за ней и не допустят, чтобы она обратилась к властям. И во‑вторых, если когда-нибудь на Базу нагрянет полиция или другие федеральные службы, он поймет, что их навела она. Да, он будет знать, что это случилось из-за нее, и тогда он прикажет Джейкобу Рейнольдсу вывезти меня в пустыню, прирезать и бросить мой труп койотам. Мама не знала, стоит ли верить в первую угрозу, но во второй не сомневалась ни секунды. – Он говорил всерьез, – хрипло шепчет мама, – Боже, именно так бы он и сделал. Побледневший доктор Эрнандес делает шаг ко мне. Думаю, хочет подстраховать меня, если я вдруг упаду в обморок. Вряд ли это случится, но я все равно ему признательна. Мама рассказывает, что позвонила бывшей подруге из Санта-Круса – той самой, которая когда-то отговаривала ее переезжать в Техас, – и попросила о помощи. Денег, присланных подругой, хватило на аренду квартиры в Одессе. Мама поселилась там и принялась думать, как вытащить меня из Легиона, но за три месяца в квартиру трижды вламывались, и ей начало казаться, что за ней следят незнакомцы, которых она встречала в доме или в магазине. Кроме того, она подозревала, что ее телефон прослушивается, и стала все реже и реже выходить на улицу. А еще начала пить. Сильно. Мама умолкает, а потом говорит, что мне, наверное, не стоит про это слушать, во всяком случае прямо сейчас. Вмешивается доктор Эрнандес: по его мнению, я сама могу решить, нужно мне это или нет, и я чувствую прилив благодарности к нему и говорю маме, что хочу знать все, даже самое плохое. Будь храброй, шепчет мне внутренний голос. Мама со слезами на глазах заканчивает свою историю. О том, как бросила квартиру в Одессе и сбежала в Даллас, как люди отца Джона мерещились ей везде, во всех кафе и барах, и она видела его приспешников в каждом незнакомце, который улыбался ей на улице. Она пила все больше и больше и в конце концов уже не могла остановиться. А потом на долгое время – пустота и провалы в памяти. И только два с лишним года спустя, после того как маму на скорой привезли в реанимацию, она поняла, что должна изменить свою жизнь. Каким-то образом она осела в Сиэтле (почему – не помнит) и однажды просто упала без сознания на пороге аптеки в южной части города. По пути в больницу у нее дважды останавливалось сердце; услышав, что мама шесть минут находилась в состоянии клинической смерти, я холодею от ужаса. В больнице она провела почти месяц, при выписке ей дали адрес реабилитационного центра в Орегоне – тогда-то она и вступила на путь возвращения к себе. Пожар на Базе случился в то время, когда она проходила шестимесячный курс избавления от алкогольной зависимости. В реабилитационном центре старались ограждать пациентов от плохих новостей, чтобы не навредить процессу – мама использует именно это слово, и я бросаю взгляд на доктора Эрнандеса, – а кроме того, о ее связи с Легионом Господним никто не знал. Вот так и вышло, что о трагедии ей стало известно лишь два дня назад, когда реабилитация завершилась и она покинула центр. Мама немедленно взялась за телефон и стала разыскивать меня. Через три часа она уже сидела в самолете, направлявшемся в Техас. В Одессу она прилетела вчера поздно вечером, и сегодня утром – по совпадению, в мой день рождения – доктор Эрнандес сообщил ей новость, которую она уже не чаяла услышать. Ее дочь выжила в пожаре, с ней все хорошо. Мама умолкает и смотрит на меня. Мое сердце разрывается от боли за нее, за все, что она пережила, и я не знаю, прекратятся ли когда-нибудь муки, причиненные нам всем отцом Джоном, исчезнет ли его тень или без конца будет вызывать страдания и горе везде, куда бы ни дотянулась. Доктор Эрнандес спрашивает, как я себя чувствую, и я говорю ему, что хочу вернуться в комнату. Мама вот-вот опять заплачет. Она говорит, что с моей стороны вполне естественно возненавидеть ее за все, что она мне сделала, и что она не винит меня за это чувство. Я мотаю головой и говорю, что люблю ее. Мама и в самом деле снова начинает плакать. Говорит, что тоже любит меня, что любила всегда. Постараюсь ей поверить.