Национальные «вопросы» Третий болезнетворный процесс, национальная рознь, приобрел критические размеры, когда Россия поглотила большие инокультурные регионы со сложившейся национальной идентичностью. Следовательно это был побочный эффект второй «болезни», имперской. Чем успешнее держава, чем шире ее границы, чем многочисленнее подвластные ей народы, тем больше противоречий между «главной» нацией и остальными. В Турции и Австро-Венгрии, где титульные этносы были в меньшинстве, национальный вопрос стоял еще острее. В начале XX века Османская империя уже разваливалась; «лоскутная» Габсбургская (23 процента австрийцев, 19 процентов венгров, все остальные – «меньшинства») тоже трещала по швам. Ненамного лучше было и состояние российской «тюрьмы народов». Обидный термин был когда-то введен Астольфом де Кюстином, который, собственно, имел в виду все народы, обитавшие в несвободном царстве Николая I, включая и русский, но публицисты последующих времен использовали это выражение главным образом для описания национальной политики самодержавия. Ее особенность заключалась не в том, что «великороссы» ставились в привилегированное положение сравнительно с меньшинствами. Иногда происходило прямо противоположное. Жители исконно русских областей, например, обладали меньшим объемом прав, чем население Финляндии, а русские крестьяне в девятнадцатом веке были угнетенней, чем прибалтийские или польские. Дискриминируя «чужих», государство не очень-то жаловало и «своих». Разумеется, правильная государственная политика в многонациональной стране должна строиться на том, чтобы гражданам любого состава крови жилось одинаково хорошо. Но у царского правительства были иные приоритеты. Главные усилия направлялись на достижение единообразия, на ассимиляцию. Для Николая I идеалом страны было нечто армейское, где все шагают строем, носят одинаковые мундиры и знают свое место в шеренге. При Александре III, во многом вернувшемся к методам деда, этот курс был воскрешен, что соответствовало общей победоносцевской идеологии «монолитности». Национальное своеобразие рассматривалось не как естественная сила и преимущество страны, а как дефект, угрожающий единству и стабильности. Правительство ставило перед собой задачу постепенно привести империю к делению на стандартные административные единицы-губернии, безо всяких автономий и по возможности без этнокультурной пестроты. Но задача была невыполнимой. После приобретения новых азиатских территорий этнические русские теперь составляли менее половины населения. Официальная статистика завышала эту пропорцию, не выделяя украинцев и белорусов – и совершенно напрасно, поскольку насильственная русификация у многих тамошних жителей вызывала протест. В общем, народностей в империи было много и проблем хватало у каждой, но некоторым нациям приходилось тяжелее, чем другим. Особенно болезненными при Николае II являлись три «вопроса»: польский, еврейский и финский. Польский «вопрос» Самая головоломная и масштабная из национальных проблем возникла после захвата Польши. Царская власть перепробовала все средства – и кнут, и пряник, причем неоднократно. Александр I и его брат, наместник Константин, пытались приручить поляков, но не преуспели. Николай I захотел поляков приструнить – и вызвал мощное восстание 1830–1831 годов, после чего в течение четверти века в покоренном крае безжалостно давили всякое национальное движение, не только политического, но и сугубо культурного свойства. При Александре II, во времена «оттепели», другой Константин, глава либеральной партии, желал смягчить поляков милостями и послаблениями, чтобы продемонстрировать, как славно они могут жить под эгидой России. Но вольнолюбивый народ требовал независимости. В прекраснодушного великого князя стреляли, потом разразилось новое восстание, подавленное жесткими мерами. У поляков отобрали последние вольности, само слово «Польша» стало крамольным, официально она стала называться «Привислинским краем». При Александре III процесс «деполонизации» и «декатолизации» активизировался. Всё делопроизводство велось только по-русски, католикам запрещалось работать учителями, преподавание на польском языке не допускалось. Никакого местного самоуправления – ни земского, ни городского – западные губернии не получили, чтобы не создавать потенциальные организационные ячейки будущих мятежей. Все активные борцы за независимость были сосланы или эмигрировали. Но неприятие русского владычества никуда не делось, просто приобрело затаенную, пассивную форму. Всем – в том числе и правительству – было понятно, что это мина замедленного действия, которая однажды взорвется. Новый император попытался смягчить напряжение небольшими поблажками. Вышло дозволение поставить памятник Адаму Мицкевичу. Упразднили санкции против землевладельцев-шляхтичей, наказанных после восстания 1863 года особым налогом. Милостиво отменили обязательное посещение православных богослужений для католиков-учащихся. Наконец, в Варшаву назначили князя А. Багратиона-Имеретинского, про которого пишут, что он был «человек высокообразованный и приятный». Правда, в высочайшем рескрипте новому генерал-губернатору предписывалось заботиться о благе польского населения «наравне со всеми верноподданными державы русской в неразрывном государственном единении». Смысл инструкции был очевиден: особого статуса не будет, польские земли ничем не отличаются от остальных. То же заявил полякам и новый наместник, пообещав «споспешествовать не только их материальным интересам, но и духовным их потребностям, под одним непременным условием, чтобы они пребывали верными подданными Императора Всероссийского, сознавая себя гражданами единого и нераздельного русского царства». Одной из первых поездок царя после коронации был визит в Варшаву, обставленный с всевозможной пышностью и сопровождавшийся милостивыми, но твердыми декларациями в том же роде. После этого произошло то, что всегда происходит в обществе, находящемся под гнетом. С одной стороны, возникло движение, ратовавшее за компромисс с верховной властью – раз уж даже любимая поляками Франция заключила с Петербургом союз. К сторонникам примирения большинство поляков относились презрительно, называли их «угодовцами». Нашлись и люди решительные, непреклонные, готовые бороться за независимость любыми способами. Ненависть к русскому засилью соединилась с ненавистью к самодержавию, поэтому движение приняло социалистический характер. Подпольная организация называлась Польской партией социалистов (ППС). Из ее рядов впоследствии выйдут руководители будущей независимой страны. Со временем партия поделилась на два крыла, одно из которых было в первую очередь социалистическим, а другое – в первую очередь националистическим. Симпатии польского общества в основном были на стороне второй группы, «ППС-революционной фракции», потому что в ней состояли люди действия, проводившие всякие героические (то есть кровавые) акции. Возникла «Боевая Организация ППС», одним из пунктов ее программы значился террор. Двумя самыми громкими операциями боевиков были «Кровавая среда» и «экс» (ограбление) почтового вагона в Безданах. В среду 15 августа 1906 года по всей Польше, в двух десятках городов, была проведена скоординированная акция по истреблению жандармов, полицейских и агентов Охранки. Всего произошло около ста «инцидентов», в том числе крупных, вылившихся в настоящие бои. Счет жертв с обеих сторон шел на сотни. Организаторы хотели, продемонстрировав свою силу, вынудить власти отказаться от репрессий, но, естественно, достигли обратного эффекта. К этому времени наверху уже возобладали сторонники «жесткой линии», которая – с точки зрения правительства – отлично показала себя при подавлении московского восстания и бунта на Черноморском флоте. Массовые аресты и расправы заставили националистов-радикалов отказаться от вооруженной уличной борьбы. Вторая акция, проведенная в 1908 году на станции Безданы (Литва), имела вид точечного удара. Партии нужны были деньги, и она добыла значительную сумму, 200 000 рублей, напав на поезд, в котором везли собранные налоги. Устроено всё было очень технично, никто из нападавших не пострадал и не был пойман. Самое примечательное в том, что среди грабителей были четверо будущих глав польского правительства, поэтому «экс» вошел в историю под названием «Акция четырех премьеров». Боевик стреляет в полицейского. Рисунок из польской социалистической газеты Robotnik Одним из четверки был Юзеф Пилсудский, ставший вождем национального движения. Его жизненный путь – яркое подтверждение тезиса о том, что радикалов всегда плодит само полицейское государство. Двадцатилетним студентом Пилсудский был привлечен к следствию в качестве всего лишь свидетеля, и тем не менее угодил в пятилетнюю сибирскую ссылку, после которой ему запрещалось жить в университетских городах, то есть завершить образование. Что ж, молодой человек нашел себе более волнующее занятие. С именем Пилсудского связано важное изменение в стратегии ППС. Понимая, что партии собственными силами с мощью Российской империи не справиться, Пилсудский придавал большое значение помощи извне. В 1904 году, во время войны, он и его соратники вступили в контакт с японцами, пообещав им разведывательную, диверсионную и пропагандистскую поддержку. Пилсудский побывал в Токио. Он предложил создать легион из пленных солдат польского происхождения, но японцев этот проект не увлек – их больше интересовала организация диверсий на Транссибирской железной дороге. Мечта о подготовке кадров для будущей национальной армии стала главной идеей Пилсудского. Когда отношения между Габсбургской империей и Россией ухудшились и стало ясно, что дело идет к войне, австрийцы позволили польским эмигрантам создать офицерские курсы. Сразу же после объявления войны была мобилизована первая рота польских легионов, которые участвовали в боях против русской армии и впоследствии стали кадровой основой Войска Польского. Пока национальное движение все больше радикализировалось и набирало поддержку среди поляков, царское правительство тщетно пыталось найти решение для польского вопроса. В Петербурге хорошо понимали, какую опасность представляют антироссийские настроения в прифронтовой зоне, которой станет весь западный регион в случае войны. В следующем разделе будет рассказано, с каким сопротивлением пришлось столкнуться премьер-министру Столыпину при введении там земств, которые безусловно перенаправили бы общественную энергию в созидательное русло. Преемники Столыпина – Коковцов и Горемыкин – добивались отмены унизительного для поляков запрета говорить на родном языке в собственных органах местного самоуправления, но Государственный совет счел это вредным. Начало военных действий в 1914 году наконец вынудило правительство к серьезным обещаниям. Полякам стали сулить восстановление прежних прав и свобод – как при Александре Благословенном, то есть автономию под скипетром русского царя. «Под скипетром этим да возродится Польша, свободная в своей вере, в языке, в самоуправлении», – объявлялось в обращении Верховного главнокомандующего Николая Николаевича. Но было поздно. В 1915 году территория Польши была занята германскими войсками, и впоследствии «вопрос» решался уже без российского участия. Еврейский «вопрос» Эта проблема возникла одновременно с польской – и по той же причине. Присоединив земли Речи Посполитой, империя получила в подданство евреев, составлявших значительный процент тамошнего населения. На рубеже XX века более половины евреев планеты, примерно шесть миллионов человек, обитали на территории России. По численности это была пятая народность империи (после русских, украинцев, поляков и белорусов). Однако евреи были существенно ущемлены в правах. Как писал граф И. Толстой, либеральный министр просвещения в период после Октябрьского манифеста: «…Власть исходит из предпосылки, что она в лице евреев имеет дело с основательно испорченным, преступным и почти неисправимым народом». В стараниях «спасти русских людей от дурного влияния евреев», правительство учредило так называемую «черту оседлости», наследие средневековых гетто: иудеям дозволялось жить только в специально перечисленных польских, литовских, украинских и белорусских губерниях плюс в Бессарабии, причем не где угодно, а в городах (не во всех) и «местечках», но ни в коем случае не в деревнях, чтоб эти страшные люди не портили доверчивых крестьян. Покидать черту оседлости, даже временно, запрещалось – на это требовалось особое разрешение. (Впрочем вплоть до отмены крепостного права и значительная часть русских была лишена права свободного перемещения.) В девятнадцатом веке государственная юдофобия прошла через несколько стадий. Менее всего она была ощутима при Александре I. При Николае I политика по отношению к евреям имела отчетливо ассимиляторский оттенок. Царя раздражало, что иудеи упорствуют в своей обособленности и непохожести. Поэтому вводились меры по ограничению еврейского самоуправления и русификации образования, а маленьких детей забирали в кантонисты, чтобы вывести из-под влияния среды и сделать «нормальными людьми». Переходя в православие, еврей считался русским и избавлялся от ограничений. (В личном плане железный император был скорее полонофобом, нежели юдофобом.) Его преемник Александр II, следуя общему курсу на смягчение всяческих запретов, стал понемногу упразднять еврейские, а точнее сказать антиеврейские законы. Сначала разрешили свободно жительствовать купцам первой гильдии. Потом выпускникам университетов. Потом медикам. Потом – с ограничениями – ремесленникам высокой квалификации и солдатам, отслужившим в армии по рекрутскому набору. И всё же через эти лазейки из гетто смогло выбраться не более четырех процентов еврейского населения. А после восшествия на престол Александра III государственный курс переменился. Тому было две причины. Первая – личная. Александр Александрович был классическим «бытовым антисемитом», уже не религиозного, а совершенно биологического свойства. Он не выносил и евреев, и тех, кто их защищает. Витте, по взглядам вполне великорусский националист, пересказывает свою беседу с царем: «В первые годы моего министерства при императоре Александре III государь как-то раз меня спросил: «Правда ли, что вы стоите за евреев?» Я сказал его величеству, что мне трудно ответить на этот вопрос, и просил позволения государя задать ему вопрос в ответ на этот. Получив разрешение, я спросил государя, может ли он потопить всех русских евреев в Черном море. Если может, то я понимаю такое решение вопроса, если же не может, то единственное решение еврейского вопроса заключается в том, чтобы дать им возможность жить, а это возможно лишь при постепенном уничтожении специальных законов, созданных для евреев, так как в конце концов не существует другого решения еврейского вопроса, как предоставление евреям равноправия с другими подданными государя». Но царю была ближе логика другого министра, обер-прокурора Победоносцева. Главный идеолог эпохи обосновывал дискриминацию государственными соображениями. Адвокат Г. Слиозберг, одно время служивший помощником обер-прокурора Святейшего синода, так объясняет суть победоносцевской доктрины: «…Благодаря тысячелетней еврейской культуре евреи представляются элементом более сильным духовно и умственно; при темноте и некультурности русского народа борьба против более сильного в культурном отношении элемента, евреев, не представляется для него возможной; для того чтобы несколько уравнять шансы этой борьбы, является справедливым, с точки зрения правительства, поставить евреев в худшее правовое положение, при котором слабая способность окружающего населения бороться была бы уравновешена». Обидность столь низкой оценки собственного народа Победоносцевым, по-видимому, не ощущалась. Он опасался, что в условиях свободной конкуренции евреи «заполонят» высшие учебные заведения, «наводнят» промышленно-финансовую, юридическую, научную сферы, а не дай бог еще и проникнут на государственную службу. Не очень понятно, чем это было бы так страшно – не боялись же Романовы того, что неправославные россияне немецкого происхождения составляют диспропорционально высокий процент офицерства и чиновничества, но и Александр III, и его сын, унаследовавший отцовскую юдофобию, от подобной перспективы содрогались. Особенным «жидомором» в августейшем семействе слыл великий князь Сергей Александрович. В начале его генерал-губернаторства из Москвы административным порядком было изгнано три четверти проживавших там евреев. (Выселили даже знаменитого живописца И. Левитана, но потом, по милостивому разрешению его высочества, так и быть, пустили обратно.) Болезненным ударом для евреев, у которых всегда высоко ценилась тяга к образованию, стало введение в 1886 году процентного ограничения на прием в гимназии и университеты. Это не только существенно ограничивало путь к получению знаний и повышению социального статуса, но и лишало возможности выбраться из «черты оседлости». Мера была не новой. Ранее, в 1864 году, той же дискриминации подвергли поляков – за участие в восстании. Ограничение против евреев Победоносцев объяснял соображениями справедливости: дай иудеям волю, и «при их склонности к наукам», они, составляя 5 % населения, оставят русским 5 % университетских мест. В столичных учебных заведениях предписывалось удерживать евреев в пределах трех процентов. На низовом уровне неприязнь к евреям принимала форму «погромов» – массовых насилий и грабежей. Эти эксцессы чаще всего происходили самопроизвольно – просто потому, что у толпы было ощущение, что «евреев бить можно», за это от начальства ничего не будет. Так, например, произошел знаменитый кишиневский пасхальный погром 1903 года. Началось с драки на центральной площади. Потом при полном бездействии властей стали избивать, грабить, убивать евреев по всему городу. Началось со слухов о том, что 14-летний подросток был убит евреями в ритуальных целях. Слухи подогревала ежедневная кишиневская газета «Бессарабец». По требованию следователя, установившего истинного убийцу (родного дядю жертвы), газета напечатала опровержение, которое не произвело особого впечатления на уже сформировавшееся «общественное мнение». Есть много душераздирающих свидетельств «с еврейской стороны», но я приведу описание Ольденбурга, очень снисходительного к безобразиям царской эпохи (потому я этого автора так часто и цитирую – для равновесия с многочисленными ее обличителями). «Полиция, застигнутая событиями врасплох, растерялась; губернатор фон Раабен, благодушный старик, отставной генерал, метался по губернаторскому дому, телефонировал в участки, в казармы – где большинство офицеров и часть солдат были в отпуске из-за праздника Пасхи. В течение нескольких часов в городе царил хаос». Сотни еврейских лавок были разграблены, шестьсот домов разгромлены. Сорок пять человек убили, четыреста с лишним покалечили. «Благодушный старик» губернатор, ответственный за этот кошмар, отделался отставкой. Помимо прочего, это был еще и позор на весь мир. Вскоре он будет иметь для России очень серьезные последствия, о которых чуть ниже.