— Ясно. А где вы были в это время? — Во Вьетнаме. — Погодите, давайте вернемся на некоторое время назад. Вы сказали, что до этого еще дважды жили в разных семьях, но потом они возвращали вас обратно в интернат. В чем было дело? Почему вас отправляли обратно? — Не знаю. Я им не нравился. Они говорили, что у них не получилось меня полюбить. Я возвращался обратно за решетку и ждал. Думаю, пристроить в семью мальчика-подростка примерно так же легко, как продать машину без колес. Усыновители всегда хотят кого-нибудь помладше. — А вы никогда не сбегали из интерната? — Сбегал пару раз. Но меня всегда ловили и возвращали обратно. — Если найти приемную семью подростку так сложно, как это вам удалось в третий раз, когда вы были еще старше? Босх принужденно засмеялся и покачал головой: — Вам это понравится. Эти ребята выбрали меня, потому что я был левшой. — Левшой? Я ничего не понимаю. — Я был левшой, и у меня был неплохой бросок. — Какой бросок? Вы о чем? — О господи, я был… Ну, в общем, понимаете, в то время Сэнди Куфакс играл за «Доджерс». Он был левшой, и ему там платили какие-то бешеные бабки. Этот мужик, ну, мой опекун — его звали Эрл Морзе, — он когда-то играл в бейсбол на полупрофессиональном уровне, но так ничего толком и не добился. Ну и ему пришло в голову вырастить себе леворукого бейсболиста. В те времена левшей, которые хорошо играли бы в бейсбол, было раз-два и обчелся. Ну или так он считал. В общем, они были в дефиците. Эрл планировал подыскать какого-нибудь перспективного паренька, натренировать его, а потом стать его менеджером или агентом. Он видел в этом способ для себя вернуться в игру. Бред, конечно. Но, думаю, ему в какой-то момент пришлось пережить крушение собственной мечты о большом спорте. Короче говоря, он приехал в интернат, собрал кучку ребят и повел на поле играть. У нас была своя команда, мы играли с другими интернатами, а иногда и со школами в Вэлли. В общем, Эрл вывел нас покидать мячик, и это был просмотр, но никто из нас в то время этого не понимал. До меня только уже много позже начало доходить, что это было. Ну и, как только он увидел, что я левша и что у меня хорошая подача, так и вцепился в меня мертвой хваткой. Ни на кого больше смотреть даже не стал. Босх снова задумчиво покачал головой. — И что было дальше? Он вас забрал? — Да. Он меня забрал. У него еще и жена была. Она ни со мной, ни с ним практически не разговаривала. Он повесил на заднем дворе шину и заставлял меня по сто раз в день бросать в нее мяч. А потом каждый вечер устраивал тренировки. Я примерно год все это терпел, а потом свалил. — Вы от них сбежали? — Ушел в армию. Но Эрл должен был подписать согласие. Поначалу он отказывался. У него на меня были большие планы. Но потом я сказал ему, что никогда больше в жизни не возьму в руки бейсбольный мяч. Тогда он подписал. И все то время, что я был во Вьетнаме, они с женой продолжали получать на меня пособие. Видимо, деньги помогли им примириться с тем, что их проект не выгорел. Инохос долго молчала. Босх решил было, что она перечитывает свои записи, но он не видел, чтобы она в этот раз что-то записывала. — Представляете, — произнес он, нарушая это молчание, — лет десять спустя, когда я еще был патрульным, я однажды тормознул на съезде с Голливудского шоссе на Сансет пьяного водителя. Бухой был в хлам. Когда я наконец прижал его к обочине и подошел к машине, я заглянул в окошко. Там сидел Эрл. Он ехал домой с бейсбольного матча. Играли «Доджерсы». У него на соседнем сиденье валялась программка. Инохос посмотрела на него, но ничего не сказала. Он все еще был погружен в свои воспоминания. — Судя по всему, он так и не нашел своего левшу… В общем, он был так пьян, что даже меня не узнал. — И что вы сделали? — Забрал у него ключи от машины и позвонил его жене. Пожалуй, это был единственный раз за все время, когда я его пожалел. Следующий вопрос она задала, не поднимая глаз от блокнота, в который снова уткнулась: — А ваш настоящий отец? — А что мой настоящий отец? — Вы знали, кто он? Он поддерживал с вами какие-то отношения? — Я один раз с ним встречался. Он никогда меня не интересовал до тех пор, пока я не вернулся из Вьетнама. Тогда я его разыскал. Оказалось, что он был адвокатом моей матери. У него была семья и все такое прочее. Когда мы с ним встретились, он уже умирал. Выглядел как настоящий скелет… Так что, можно сказать, я его никогда и не знал. — Его фамилия была Босх? — Нет. Мать назвала меня так, как ей захотелось. Ну, в честь художника. Она считала, что Лос-Анджелес очень похож на его картины. Все это нагромождение ужасов, этот абсурд. Как-то она даже дала мне посмотреть альбом с его картинами. Инохос снова долго молчала. — Эти ваши истории, Гарри, — произнесла она наконец, — эти рассказы о вашем прошлом… они сами по себе совершенно душераздирающие. Они показывают мне мальчика, который стал мужчиной. Они показывают мне глубину травмы, которую нанесла вам гибель вашей матери. Знаете, вам есть в чем ее винить, и ни у кого не повернулся бы язык вас упрекнуть. Он в упор посмотрел на нее, подыскивая слова. — Я ни в чем ее не виню. Я виню человека, который отнял ее у меня. Понимаете, все эти истории — они обо мне. Не о ней. Вы не можете увидеть это все ее глазами. Вы не можете понять ее так, как понимал я. Она делала все, чтобы вытащить меня из интерната. И никогда не позволяла мне забыть об этом. И никогда не прекращала попыток. Ей просто не хватило времени. Инохос кивнула, принимая его ответ. Прошло еще некоторое время. — Она в какой-то момент рассказала вам, чем она… чем она зарабатывала на жизнь? — Нет. — Как тогда вы узнали? — Я не помню. Наверное, я узнал это уже только после того, как ее не стало, когда сам стал старше. Мне было всего десять лет, когда меня забрали. Я даже не знал, за что. — Пока вы с ней жили вместе, она водила домой мужчин? — Нет, никогда. — Но должно же у вас было быть какое-то представление о жизни, которую она вела. Которую вы оба вели. — Она говорила мне, что работает официанткой. В ночную смену. А меня на это время оставляла у одной женщины, у которой была комната в гостинице. Миссис Де Торре ее звали. Она присматривала за четырьмя или пятью ребятишками, матери которых занимались тем же самым. Никто из нас ничего не знал. Он умолк, но Инохос ничего не сказала, и он понял, что она ждет продолжения. — Однажды ночью, когда миссис Де Торре уснула, я улизнул и пошел по Бульвару в кафе, где, по ее словам, она работала. Но ее там не оказалось. Я спросил, и они сказали, что такой не знают. — Вы спросили вашу мать об этом? — Нет. На следующий вечер я проследил за ней. Она ушла в своей униформе официантки, и я незаметно пошел за ней. Она поднялась в квартиру своей лучшей подруги — та жила в нашем же доме выше этажом. Мередит Роман. Когда они вышли из квартиры, обе были в нарядных платьях, ярко накрашены и все такое прочее. Потом они сели в такси и уехали, и дальше я не смог за ними проследить. — Но вы все поняли. — Я понял что-то. Но мне было всего девять лет. Что я там мог понимать? — А этот маскарад, который она устраивала, когда каждый вечер одевалась официанткой? Он вас не разозлил? — Нет. Наоборот. Я думал, что это… не знаю, мне в этом виделось какое-то благородство, что ли… в том, что она делала это ради меня. Она пыталась защитить меня как могла. Инохос кивнула в знак того, что понимает. — Закройте глаза. — Закрыть глаза? — Да. Я хочу, чтобы вы закрыли глаза и представили себя тем маленьким мальчиком. Давайте. — Это еще что за штуки? — Сделайте мне приятное. Пожалуйста. Босх покачал головой, изображая раздражение, но подчинился. Чувствовал он себя при этом глупее некуда. — Ну закрыл. — Так, а теперь я хочу, чтобы вы что-нибудь рассказали мне о вашей матери. Какой-нибудь эпизод из вашей жизни, который запомнился вам лучше других. Пожалуйста, расскажите мне о нем. Босх стал напряженно думать. Перед глазами у него один за другим вспыхивали и гасли образы. И наконец остался один, который упорно не желал тускнеть. — Ладно. — Рассказывайте. — Это было в интернате. Она приехала меня навестить, и мы стояли у ограды бейсбольного поля. — Почему вы запомнили именно этот момент? — Не знаю. Наверное, потому, что она была со мной, и я всегда этому радовался, хотя под конец мы с ней каждый раз начинали плакать. Видели бы вы интернат в дни посещений. Рыдали все… А еще я запомнил тот раз, потому что это было совсем незадолго до того, как она погибла. Всего за несколько месяцев. — Вы помните, о чем вы говорили? — Много о чем. О бейсболе — она болела за «Доджерс». Один парень из старших отобрал у меня новые кроссовки, которые она подарила мне на день рождения. Она заметила, что я не в них, и была в ярости, когда узнала. — Почему тот мальчик отобрал у вас кроссовки?