— Она задала тот же самый вопрос. — И что вы ей ответили? — Я ответил, что он отобрал их, потому что мог. Как это заведение ни назови, по сути своей это была детская тюрьма, и нравы там царили соответствующие. Там были свои заправилы, свои терпилы, вот это вот все. — А кем были вы? — Не знаю. Я в основном был сам по себе. Но когда тот старший и более сильный мальчик отобрал у меня кроссовки, я был терпилой. Это был способ выживания. — Ваша мать из-за этого расстроилась? — Ну да, но она же не знала тамошних порядков. Она собралась идти жаловаться. Она не понимала, что мне от этого будет только хуже. А потом до нее внезапно дошло. И она расплакалась. Босх умолк, заново переживая в душе ту сцену. Он помнил влажный воздух и запах цветов апельсина, который ветер доносил из соседней рощи. Инохос кашлянула, прежде чем вторгнуться в его воспоминания: — И что вы сделали, когда она заплакала? — Скорее всего, тоже заплакал. Обычно так это и происходило. Мне не хотелось ее огорчать, но знать, что она в курсе того, что со мной происходит, было утешительно. Это умеют только матери. Утешить тебя, когда тебе грустно. Босх по-прежнему сидел с закрытыми глазами, погруженный в воспоминания. — Что она вам сказала? — Она… она сказала только, что вытащит меня оттуда. Что ее адвокат готовит апелляцию на решение суда о лишении ее родительских прав и изъятии меня из семьи. И что она собирается сделать кое-что еще. В общем, она пыталась меня забрать. — Это тот самый адвокат, который был вашим отцом? — Да, но я тогда этого не знал… В общем, я пытаюсь сказать, что судьи были несправедливы к ней. И это больше всего не дает мне покоя. Она была хорошей матерью, а они не видели, что… Ну, короче говоря, она пообещала мне, что любыми средствами вытащит меня оттуда. — Но так и не вытащила. — Нет. Я же говорю, ей не хватило времени. — Мне очень жаль. Босх открыл глаза и посмотрел на нее: — И мне тоже. Глава 18 Машину Босх оставлял на платной парковке неподалеку от Хилл-стрит. Обошлось это ему в двенадцать долларов. Выехав на шоссе 101, он направился в сторону холмов. Время от времени он бросал взгляд на голубую коробку на пассажирском сиденье справа. Он до сих пор так ее и не открыл. Этого все равно было не избежать, но он намеревался отложить это до дома. По радио заиграла какая-то песня. Исполнительницу звали Эбби Линкольн. Босх о такой никогда не слышал, но ему сразу же понравились и слова, и хрипловатый голос певицы. Одинокая птица высоко в небесах, Там, где нет ничего, лишь одни облака. И печальная песня звучит ее Высоко-высоко над нашей грешной землей. Свернув на Вудро-Вильсон-драйв и, по обыкновению, припарковавшись в половине квартала от дома, Босх занес коробку в дом и поставил на обеденный стол. Потом закурил и принялся расхаживать по комнате, время от времени бросая взгляды на коробку. Он прекрасно знал, что там внутри: в материалах дела была опись. Но он не мог отделаться от ощущения, как будто вторгается на чужую сокровенную территорию, совершает грех, которого не понимал. Наконец он вытащил из кармана связку ключей. Вместо брелока к ним был прицеплен маленький перочинный ножичек. Им он перерезал красную клейкую ленту, которой была обмотана коробка. Потом отложил нож в сторону и без дальнейших размышлений снял крышку. Одежда и прочие личные вещи убитой были упакованы каждая в индивидуальный пластиковый пакет. Босх один за другим достал их из коробки и разложил на столе. Прозрачный пластик пожелтел от времени, но разглядеть содержимое было можно. Босх не стал ничего вынимать из пакетов, а просто по очереди брал каждый в руки и внимательно рассматривал. Он открыл папку с делом на описи и стал проверять, не пропало ли чего. Все было на месте. Он посмотрел на свет маленький пакетик, в котором лежали золотые сережки. Они были похожи на застывшие слезинки. Он положил пакетик обратно на стол и увидел на дне коробки блузку, аккуратно упакованную в пластик. Пятно крови находилось в точности там, где было указано в описи: с левой стороны на груди, дюймах в двух повыше пуговицы. Босх провел пальцем по пятну под пластиком, и тут ему вдруг бросилась в глаза одна странность. Нигде больше никакой крови не было. Так вот что это была за неправильность, которая не давала ему покоя все время, пока он читал материалы дела, но он никак не мог понять, что не так. Теперь он это понял. Кровь. Кровь, которой не было ни на белье, ни на юбке с чулками, ни на туфлях. Только на блузке. Босх помнил, что, согласно результатам вскрытия, на теле не было никаких внешних повреждений. Откуда тогда взялась кровь? Надо было смотреть фотографии с места преступления и фотопротокол вскрытия, но Босх просто не мог заставить себя на них взглянуть. Даже открыть конверт с ними не мог себя заставить. Он вытащил из коробки пакет с блузкой и прочитал информацию на прикрепленной к нему бирке и прочие пометки. Нигде не нашлось ни слова о том, что был произведен какой-то анализ крови. Это его воодушевило. Вполне могло оказаться, что кровь на блузке принадлежала убийце, а не жертве. Он понятия не имел, возможно ли по такому застарелому пятну определить группу крови или произвести анализ ДНК, но намеревался это выяснить. Проблема была в материале для сравнения. Что толку пытаться анализировать кровь, если ее не с чем сравнивать? Чтобы получить кровь Конклина или Миттела или вообще кого бы то ни было, необходимо судебное постановление. А для этого нужны улики, а не подозрения и не ссылки на его сыщицкое чутье. Он собрал все пакеты с вещдоками и сложил их обратно в коробку, и тут его взгляд упал на предмет, о котором он прежде не особенно задумывался. Это был ремень, которым убийца воспользовался, чтобы удушить свою жертву. Босх некоторое время смотрел на него, как будто это была змея, которую он пытался опознать, потом осторожно достал ремень из коробки. Сквозь пакет виднелась бирка с описанием, привязанная к одной из дырочек. Гладкая серебристая пряжка в форме ракушки была покрыта черным порошком. Босх даже разглядел на ней чудом сохранившийся смазанный отпечаток большого пальца. Он поднес ремень к свету. Ему было больно на него смотреть, но он пересилил себя. Ремень был в дюйм шириной, из черной кожи. Пряжка в виде ракушки была самым крупным его украшением, но вдоль всей длины шли более мелкие серебряные раковинки. На Босха вновь нахлынули непрошеные воспоминания. Мередит Роман взяла его с собой в большой универмаг на бульваре Уилшир. Она приметила этот ремень на вешалке среди множества других и сказала ему, что такой должен понравиться его матери. Она заплатила за него и разрешила Гарри подарить его матери на день рождения. Мередит оказалась права. Его мать частенько надевала этот ремень, в том числе в каждый свой приезд в интернат, после того как ее лишили родительских прав. И в ту ночь, когда ее убили. Босх прочитал информацию на бирке, но там не оказалось ничего, кроме номера уголовного дела и имени Маккитрика. Ему бросилось в глаза, что вторая и четвертая дырочки деформировались, растянутые шпеньком пряжки за время носки. Видимо, его мать иногда затягивала ремень туже, возможно, чтобы произвести на кого-то впечатление, а иногда слабее, к примеру, когда надевала ее поверх более объемной одежды. Теперь он знал об этом ремне все, кроме того, кто воспользовался им, чтобы задушить ее. У него промелькнула мысль, что тот, кто держал этот ремень в руках перед тем, как его изъяла полиция, оборвал чужую жизнь и бесповоротно изменил свою. Он аккуратно вернул ремень в коробку и сложил поверх остальную одежду. Потом закрыл коробку крышкой. После этого оставаться в доме стало невыносимо. Босх понял, что надо куда-то выбраться, и прямо так, не переодеваясь, сел в прокатный «мустанг» и погнал машину куда глаза глядят. Уже успело стемнеть, и он, вырулив на бульвар Кауэнга, поехал в направлении Голливудского бульвара. Он пытался убедить себя, что не знает, куда едет, что ему все равно, но в глубине души отдавал себе отчет в том, что это неправда. Он знал. Доехав до перекрестка с Голливудским бульваром, он повернул на запад. Вскоре он оказался на Виста-стрит, откуда повернул на север, а потом зарулил в первый переулок. Свет фар прорезал темноту, и он увидел маленький лагерь бездомных. Мужчина и женщина жались друг к другу под навесом из картонной коробки. Рядом лежали еще два тела, замотанные в одеяла и газеты. В урне дотлевал костерок, озаряя окрестности слабым светом. Босх медленно проехал мимо, глядя вперед, на то место, которое было ему знакомо по схеме места преступления из материалов дела. На месте сувенирной лавки теперь был магазин взрослой литературы и видеопродукции. Для стыдливых покупателей имелся вход из переулка, и с тыльной стороны здания было припарковано несколько машин. Босх остановился неподалеку от двери и выключил фары. Он долго сидел в машине, не испытывая никакой потребности выйти. Он никогда раньше не был в этом переулке, на месте преступления. Ему просто хотелось немного посидеть и понаблюдать, проникнуться духом этого места. Он закурил, глядя, как какой-то мужчина торопливо несет сумку из магазина для взрослых к машине, припаркованной в глубине переулка. Ему вспомнились те времена, когда он был маленьким мальчиком и еще жил с матерью. У них была маленькая квартирка на Кэмроуз-драйв, и летними вечерами или по воскресеньям, когда она не работала, они сидели на заднем дворе и слушали музыку, доносившуюся из «Голливудской чаши»[15] с той стороны холма. Звук был плохой, искажаемый шумом машин и какофонией городской жизни, но высокие ноты было слышно отлично. Босху в этих их посиделках больше всего нравилась не музыка, а то, что она была рядом. Это было их время вдвоем. Она всегда говорила, что когда-нибудь сводит его в «Чашу» на «Шахерезаду» — это была ее любимая опера. Но этому так и не суждено было случиться. Его отобрали у нее, и она погибла, так и не успев его вернуть. Впервые Босх услышал «Шахерезаду» в исполнении симфонического оркестра в тот год, когда он был с Сильвией. Когда она увидела, что в глазах у него стоят слезы, то решила, что это все ошеломляющее воздействие музыки. Он так и не собрался с духом рассказать ей об истинной подоплеке. Он краем глаза уловил какое-то движение, и в следующий миг в окно машины забарабанили кулаком. Босх инстинктивно потянулся за пазуху, но вспомнил, что пистолет у него отобрали. Он повернул голову и оказался нос к носу с пожилой женщиной. Ее лицо избороздили глубокие морщины, и казалось, что на ней было три комплекта одежды. Перестав барабанить по стеклу, она протянула раскрытую ладонь. Все еще не оправившись от испуга, Босх поспешно сунул руку в карман и вытащил пятерку. Потом завел двигатель, чтобы можно было опустить окошко, и протянул ей банкноту. Женщина молча взяла ее и поковыляла прочь. Босх проводил ее взглядом, думая о том, какими судьбами она оказалась в этом переулке. Да и какими судьбами он сам оказался здесь? Он вырулил из переулка и, свернув обратно на Голливудский бульвар, снова погнал машину по ночным улицам. Поначалу бесцельно, но вскоре в голову ему пришла одна мысль. Он пока что не готов был бросить вызов Конклину с Миттелом, но знал их адреса, и ему захотелось увидеть их дома, где и как они теперь живут. Он доехал по бульвару до Альварадо-стрит, потом поехал по ней до Третьей улицы, где повернул на запад. Его путь лежал из нищеты третьего мира в районе, известном под названием Маленький Сальвадор, мимо видавших лучшие времена особняков Хэнкок-Парка в Ла-Бреа-Парк, огромный жилой массив, объединявший апартаменты, кондоминиумы и пансионаты для пожилых. Босх отыскал Огден-драйв и медленно ехал вдоль домов до тех пор, пока не увидел вывеску «Искра жизни». Он усмехнулся про себя. Искра жизни. Если в этом заведении о чем-то и заботились, то уж наверняка не о том, чтобы всячески поддерживать в своих постояльцах эту искру, а о том, чтобы она скорее дотлела и освободившееся место можно было подороже продать какому-нибудь еще состоятельному пенсионеру. Пансионат представлял собой неприметное двенадцатиэтажное строение из стекла и бетона. Сквозь остекление первого этажа Босх разглядел в вестибюле восседающего на своем посту охранника. В этом городе даже старики с инвалидами не могли чувствовать себя в безопасности. Он окинул взглядом фасад и отметил, что практически ни в одном окне не горит свет. Было всего девять вечера, а это место уже казалось вымершим. Сзади нетерпеливо загудели, и Босх прибавил газу, думая о Конклине и о том, на что похожа теперь его жизнь. Интересно, вспоминал ли старик в своей комнате там, наверху, о Марджори Лоуи хотя бы изредка? Следующей остановкой на пути Босха был Маунт-Олимпус, скопление вызывающе роскошных домов в современном романском стиле к северу от Голливуда. Задумывались они как воплощение неоклассического стиля, но Босх неоднократно слышал, как их стиль презрительно именовали неонарциссическим. Огромные дорогущие дома были натыканы вплотную друг к другу, как зубы. Дома украшали нарядные колонны и статуи, но единственное, что было в этом квартале классического, — это китч. Босх съехал с бульвара Лорел-Каньон на Маунт-Олимпус-драйв, откуда повернул на Электра-драйв и по нему доехал до Геркулес-драйв. Ехал он медленно, вглядываясь в номера домов в поисках того, адрес которого утром записал в блокнот. Найдя дом Миттела, он потрясенно остановился прямо посреди улицы. Он знал этот дом. Разумеется, внутри бывать ему никогда не доводилось, но знали этот дом все. Это был круглый особняк, расположенный на самом высоком из Голливудских холмов. Босх с восхищением смотрел на особняк, представляя себе его просторные помещения и открывающиеся из него ошеломляющие виды на горы и океан. Подсвеченный снаружи ярким белым светом, он походил на космический корабль, приземлившийся на вершине холма и готовый вот-вот снова взмыть в воздух. В этом доме не было ни намека на китч. Он был отражением могущества и влиятельности своего хозяина. Длинную подъездную дорожку, шедшую по склону холма к дому, перегораживали кованые ворота. Однако сегодня они были открыты, и Босх насчитал вдоль обочины с десяток машин и как минимум три лимузина. Наверху у дома были припаркованы кружком еще несколько. До Босха дошло, что в доме вечеринка, только когда за стеклом промелькнуло что-то красное и дверца машины распахнулась. Босх повернул голову и оказался лицом к лицу со смуглым парнем в белой сорочке и красной жилетке. — Добрый вечер, сэр. Давайте мы заберем вашу машину, а вы поднимайтесь по дорожке наверх, только держитесь левой стороны. Там вас встретит распорядитель. Босх молча смотрел на привратника, лихорадочно соображая. — Сэр? Он нерешительно вышел из «мустанга», и парень протянул ему листочек с номером, а сам сел в его машину и уехал. Босх некоторое время постоял, понимая, что отдается во власть событий, а этого он всегда старался избегать. Потом, поколебавшись, оглянулся назад, на габаритные огни удаляющегося «мустанга». И решил поддаться искушению. Застегнув верхнюю пуговицу рубашки и поправив галстук, он двинулся по подъездной дорожке. Навстречу попалась небольшая армия мужчин в красных жилетках, а когда он прошел мимо лимузинов, ему открылось ошеломляющее зрелище переливающегося огнями ночного города. Он на мгновение остановился, чтобы полюбоваться. С одной стороны серебрился в лунном свете Тихий океан, с другой высились небоскребы делового центра. Один этот вид окупал цену дома, сколько бы миллионов он ни стоил. Откуда-то слева доносилась негромкая музыка, смех и оживленные голоса. Босх двинулся по вымощенной каменными плитами дорожке, повторявшей форму дома, на звук. Где-то там, ниже по склону, от крутизны которого захватывало дух и сердце уходило в пятки, виднелись другие дома. Наконец Босх очутился на ярко освещенной площадке, где под белым, как луна, тентом толпились гости. Их было человек приблизительно сто пятьдесят. Нарядно одетые, они потягивали коктейли и угощались закусками, которые разносили на подносах девушки в коротеньких черных платьицах, прозрачных чулках и белых фартучках. Босх задался вопросом, где парковщики в красных жилетах уместили такое количество машин. В этой разряженной толпе он немедленно почувствовал себя недостаточно хорошо одетым и был совершенно уверен, что его вот-вот разоблачат и с позором выдворят за ворота. Но во всей этой сцене было что-то настолько фантасмагорическое, что он просто не мог уйти. К нему подошел похожий на серфингиста парень лет двадцати пяти, дочерна загорелый и с короткими, выгоревшими на солнце волосами. Костюм, который был на нем надет, выглядел дороже, чем весь гардероб Босха, вместе взятый. Он был светло-коричневого цвета, хотя владелец, скорее всего, назвал бы его цветом какао. Серфингист улыбнулся, не скрывая враждебности: — Ну, сэр, как мы поживаем сегодня вечером? — Я лично неплохо, спасибо. А вот насчет вас ничего сказать не могу.