— С тобой все хорошо, Босх? Он затушил сигарету. — Ну да, все в порядке. А что? — Не знаю. Ты же помнишь, о чем пел Марвин Гэй, да? Ну, тот, которого застрелил собственный отец? Он пел о сексуальном исцелении. Что секс целителен для души. Что-то в этом роде. В общем, я очень в это верю. А ты? — Наверное. — Мне кажется, тебе очень нужно исцеление, Босх. Я это чувствую. — Ты уже хочешь спать? Она снова улеглась и натянула простыню до подбородка. Босх, как был, без одежды, прошел через всю комнату к выключателю и погасил свет. Потом, когда он уже лежал в темноте под одеялом, Жасмин улеглась на бок спиной к нему и велела ему обнять ее. Он послушно придвинулся к ней поближе и сделал, как велено. Ему нравилось, как от нее пахнет. — А почему тебя зовут Джаз? — Не знаю. Так получилось. Это созвучно моему имени. Она некоторое время молчала, потом поинтересовалась, почему он задал ей этот вопрос. — Потому что. Твой запах очень подходит к обоим твоим именам. — И как, по-твоему, пахнет джаз? — Он пахнет темнотой и табачным дымом. После этого они оба долго молчали, и в конце концов Босх решил, что она уснула. К нему же сон никак не шел. Он лежал с открытыми глазами, глядя на темные очертания комнаты. А потом Жасмин вдруг негромко произнесла: — Босх, а что из того, что ты с собой делал, было хуже всего? — Что ты имеешь в виду? — Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Что было хуже всего? От мыслей о чем у тебя пропадает сон? Он на некоторое время задумался, прежде чем ответить. — Даже и не знаю. — Он издал короткий отрывистый смешок. — Наверное, я за свою жизнь сделал уйму плохих вещей. И многие из них я делал с самим собой. Во всяком случае, я часто о них думаю… — Расскажи мне хотя бы об одной? Мне ты можешь об этом рассказать. И он подумал, что так оно и есть. У него было чувство, что он может рассказать ей о себе практически все и она его не осудит. — Я провел большую часть детства в специнтернате. Это практически детский дом. Когда я только там оказался, один парень из старших отобрал у меня кроссовки. Они были не его размера и вообще ему не нужны, но он все равно отобрал их у меня — просто потому, что мог. Он был одним из местных царьков горы. Ну и вот отобрал у меня кроссовки. А я никак не смог ему помешать, и это до сих пор не дает мне покоя. — Но ведь это сделал не ты. Я не это имела в ви… — Погоди, я еще не закончил. Я рассказал тебе об этом, чтобы ты понимала все обстоятельства. Так вот, когда я стал старше и сам превратился в одного из местных крутых ребят, я сделал то же самое. Отобрал кроссовки у одного новичка. Он был младше, так что они на меня даже не налезали. Но я все равно отобрал их у него и не помню даже, что с ними сделал. То ли просто выбросил, то ли еще что. Но я отобрал их у него, потому что мог это сделать. Я сделал то же самое, что до этого сделали со мной… И мне до сих пор иногда бывает за это стыдно. Она сжала его руку, пытаясь, судя по всему, таким образом выразить ему сочувствие, но вслух ничего не сказала. — Ты что-то в этом роде имела в виду? Жасмин в ответ лишь молча сжала его руку еще раз. Немного подождав, он продолжил: — Но, пожалуй, больше всего я жалею о том, что упустил одну женщину. — В смысле, преступницу? — Нет. Мы с ней были вместе, а когда она решила уйти, я… в общем, я не сделал ничего, чтобы ее удержать. Не стал за нее бороться. И когда я об этом думаю, иногда мне кажется, что, если бы я попытался, возможно, она передумала бы… не знаю. — Она сказала тебе, почему уходит? — Просто она успела слишком хорошо меня узнать. Я ни в чем ее не виню. Я далеко не подарок. Наверное, со мной временами бывает сложно. Я большую часть жизни прожил один. В комнате снова воцарилась тишина. Босх ждал. У него было такое чувство, что Жасмин хочет еще что-то ему сказать или сама ждет от него какого-то вопроса. Но когда она заговорила, он даже не сразу понял, о ком она — о нем или о себе самой. — Говорят, если кошка не идет на руки, шипит на всех подряд и царапает даже тех, кто хочет ее погладить, это потому, что котенком ее недостаточно держали на руках. — Никогда такого не слышал. — Мне кажется, это правда. Он немного помолчал, потом скользнул ладонью к ее груди. — Это твоя история? — спросил он. — Тебя недостаточно держали на руках? — Кто знает. — А ты какой самый худший поступок совершила по отношению к себе самой, Жасмин? Мне кажется, у тебя есть желание рассказать мне об этом. Он видел, что ей хочется, чтобы он задал ей этот вопрос. Настало время откровенности, и Босх уже начинал думать, что всю эту ночь она целенаправленно подводила его к этому вопросу. — Ты не попытался удержать человека, которого надо было удержать, — сказала она. — А я удерживала человека, которого не надо было удерживать. Я цеплялась за него слишком долго. И главное, я ведь знала, к чему все это приведет. В глубине души я с самого начала это знала. У меня было такое чувство, как будто я стою на рельсах и вижу мчащийся на меня поезд, но его огни настолько завораживают меня, что я не в состоянии сдвинуться с места, хотя понимаю, что надо спасаться. Глаза Босха по-прежнему были открыты. В темноте он смутно видел очертания обнаженного плеча и щеки Жасмин. Он придвинулся к ней ближе, поцеловал ее в шею и прошептал: — Но ты вырвалась. Это самое главное. — Да, я вырвалась, — произнесла она с печалью в голосе. — Я вырвалась. После этого она долго молчала, а потом нащупала под простыней его руку и накрыла ее своей. — Спокойной ночи, Гарри. Он дождался момента, когда она начала мерно посапывать во сне, и лишь тогда смог наконец расслабиться и задремать сам. В этот раз ему ничего не снилось. Он просто провалился в теплую обволакивающую темноту. Глава 28 С утра Босх проснулся первым. Он принял душ и, не спросив у Жасмин разрешения, воспользовался ее зубной щеткой. Потом натянул вчерашнюю одежду и спустился к машине за сумкой с вещами. Переодевшись в чистое, он отправился на кухню в поисках кофе, но обнаружил лишь коробку с чайными пакетиками. Распрощавшись с идеей выпить кофе, он пошел бродить по квартире. Старый сосновый паркет скрипел под ногами. Обстановка гостиной оказалась такой же спартанской, как и в спальне: диван с накинутым на него пледом сливочного цвета, кофейный столик, старая кассетная стереосистема. И никакого телевизора. И здесь тоже стены были голыми, если не считать предательских светлых прямоугольников, наводивших на мысли, что раньше на них все-таки что-то висело. В подтверждение своих подозрений Босх обнаружил в штукатурке два гвоздя. На них не было ни ржавчины, ни следов краски. Видимо, вбиты они были не так давно. Французские двери вели на застекленную террасу. Там стояла садовая мебель из ротанга и несколько растений в кадках, в том числе карликовое апельсиновое дерево с оранжевыми шариками плодов. В воздухе висел терпкий цитрусовый запах. Босх подошел к окну и увидел на юге, за улочкой, отходившей от дома, залив, бликующий на утреннем солнце ослепительным белым светом. Он вернулся в гостиную и направился к еще одной двери в стене напротив террасы. Едва он открыл эту дверь, как в нос ему ударил едкий дух олифы и скипидара. Это была студия, где Жасмин рисовала. Мгновение поколебавшись, Босх переступил через порог. Первое же, что бросилось ему в глаза, было окно, из которого открывался вид на залив за гаражами и задними двориками трех или четырех соседних домов. От красоты захватывало дух, и Босх понял, почему Жасмин решила устроить свою студию именно здесь. В центре, посреди заляпанного краской квадрата защитной пленки, возвышался мольберт, но табурета нигде не было видно. Жасмин писала свои картины стоя. Кроме того, Босх не обнаружил ни лампы под потолком, ни какого-либо другого источника искусственного света. Она работала исключительно при дневном свете. Он обошел мольберт и обнаружил на нем натянутый на подрамник чистый холст. Вдоль одной из стен тянулся рабочий стол, на котором в беспорядке были разбросаны палитры и тюбики с красками и в жестянках из-под кофе стояли кисти. В торце рабочего стола была установлена большая техническая раковина. Под рабочим столом Босх заметил еще несколько натянутых на подрамники холстов, прислоненных к стене. Они были повернуты задниками наружу и, казалось, еще только ждали своего часа, как и тот холст, что стоял на мольберте. Но Босх подозревал, что это не так: не зря же по всей квартире из стен торчали пустые гвозди. Он наклонился и вытащил из-под стола несколько штук, чувствуя себя так, как будто пытается расследовать запутанное дело. Три портрета, которые он достал, были выполнены в темных тонах. Ни на одном не стояло подписи, хотя все три, вне всякого сомнения, были написаны одной и той же рукой. И рука эта принадлежала Жасмин. Стиль был абсолютно тот же, что и на картине, которую Босх видел в квартире ее отца. Четкие линии, темные цвета. На первой была изображена обнаженная женщина, стоящая вполоборота к художнику. Лицо ее было затемнено. У Босха возникло ощущение, что это тьма засасывает женщину, а не она превращается во тьму. Губы ее полностью скрывала густая тень. Казалось, на них лежит печать безгласности. Босх понял, что это Жасмин. Второе полотно, похоже, представляло собой часть той же серии, что и первое. На нем была та же самая обнаженная женщина в полутьме, только теперь лицо ее было обращено к зрителю. Босху бросилось в глаза, что на портрете грудь у Жасмин больше, чем в реальности, и он задался вопросом, было ли это сделано намеренно, с какой-то целью, или же это была подсознательная попытка приукрасить оригинал. Он заметил, что сквозь пелену серой тени, коконом окутывавшей женщину, пробивались тревожные алые сполохи. В искусстве Босх не разбирался, но впечатление картина производила крайне мрачное. Он взглянул на третий портрет и обнаружил, что он никак не связан по смыслу с двумя предыдущими, если не считать того, что на нем опять была запечатлена обнаженная Жасмин. Однако эта работа явно представляла собой творческое переосмысление мунковского «Крика», картины, которая всегда завораживала Босха и которую он видел только на репродукциях. Жасмин на портрете точно так же разевала рот в безмолвном крике ужаса, только место действия было перенесено из словно порожденного ночными кошмарами искаженного пейзажа Мунка на мост Скайвей, по которому он накануне проезжал дважды. Босх узнал выкрашенные ярко-желтой краской опоры. — Что ты делаешь? Босх вздрогнул, словно от неожиданного удара ножом в спину. На пороге стояла Жасмин в шелковом халатике, придерживая края на груди, чтобы не распахнулся. Вид у нее был заспанный. Она явно только что проснулась. — Смотрю на твои работы. Ты не против? — Дверь же была заперта! — Нет, не была. Она взялась за дверную ручку и повернула ее, как будто это каким-то образом могло опровергнуть его слова. — Она не была заперта, Джаз. Прости. Я не знал, что ты не хочешь, чтобы я сюда заходил.