– Обычно оперировать близких родственников запрещено, – демонстрирует осведомленность Исидор. Умберто приходит в себя: – Так и есть. Но что было делать, раз она заявила: или я, или никто. Умберто сплевывает в море. – Не знаю, что произошло… Она впала в кому и больше из нее не вышла. Бывший хирург, а ныне моряк, снова сплевывает. – Мозг очень чувствителен, малейшая оплошность чревата катастрофой. Не то что с другими органами, там ошибки исправимы. Когда оперируешь на мозге, отклонение на миллиметр может превратить пациента в инвалида или в одержимого. Капитан выбивает трубку о край руля, освобождая ее от прокаленного табака, и снова набивает. Раскурить ее на ветру никак не удается, сколько он ни щелкает зажигалкой. – После этого я запил. Покатился под откос. С таким дрожанием рук уже нельзя было браться за скальпель. Поэтому я уволился. Хирурга с тремором не вылечить. Так бывший нейрохирург оказался среди пьяниц-клошаров. Они смотрят на увеличивающийся на горизонте остров Сент-Маргерит. Там растут не только приморские сосны, но и пальмы с эвкалиптами; климат в этой части Лазурного Берега мягкий, почти как в Африке. – Скорее бы роботы заменили в операционных людей! У них, по крайней мере, рука не дрогнет. Похоже, роботы-хирурги уже получают широкое распространение. – Вы правда бродяжничали? – спрашивает Лукреция. – От меня все отвернулись, никто не желал со мной знаться. Я стал пованивать, но мне не было до этого никакого дела. Жил себе на каннском пляже, лежал под одеялом и в ус не дул. Все мое барахло помещалось в пакете из супермаркета, который я прятал под деревом на Круазет. Говорят, нищенствовать лучше под солнцем. Как бы не так! Катер понемногу сбавляет ход. – И вот в один прекрасный день подходит ко мне некто из больницы Святой Маргариты и говорит: «У меня есть предложение. Как насчет челночных рейсов между больницей и портом Канн? Сейчас мы прибегаем к услугам чужой компании, но нам удобнее было бы обзавестись собственным катером. Сможешь плавать на катере между Сент-Маргерит и портом?» Так бывший нейрохирург заделался моряком. Лукреция записывает в блокнот дату. – Расскажете нам, что происходит внутри психиатрической больницы Святой Маргариты? Моряк недовольно смотрит вдаль. Морские ветры пригнали черные тучи, вокруг катера носятся чайки, словно желая указать путь. Он поправляет свою куртку морского волка, хмурит густые брови. Потом его взгляд падает на рыжую зеленоглазую журналистку, и он отбрасывает сомнения, покоренный ее свежестью: – Раньше это был форт, крепость Сент-Маргерит. Ее построил сам Вобан для защиты берега от набегов берберов. Крепость имеет характерную для фортификаций тех времен форму звезды. Крепость превратили в тюрьму, в ней томился узник Железная Маска. Потом там снимали телевизионные игры. В конце концов крепость стала психбольницей. Он сплевывает себе под ноги. – Солдаты, заключенные, телевизионщики, психи – логичная эволюция, разве нет? Умберто снова раскачивает катер громовым смехом. Килевая качка на волнах не в пример сильнее. – Эту больницу решили превратить в образцовую. Реформу возглавил доктор Сэмюэл Финчер. Больница Святой Маргариты, сначала помещавшаяся в стенах крепости, расползлась на весь остров. Средиземное море расшатывает катер с каждой секундой все сильнее. – Мы считаем, что Финчера убили, – делится с рассказчиком Исидор. – Кто, по-вашему, мог убить Финчера? – подхватывает Лукреция. – Только не кто-то в самой больнице. Все его любили. Остров уже рядом, видны высокие стены форта. – Финчер, Финчер, да хранит Господь его душу! Я не сказал вам, что это он подошел с предложением ко мне, клошару. – Умберто Росси пододвигается к молодой журналистке: – Если это действительно убийство, то вы, надеюсь, найдете виновного. Внезапно на катер обрушивается огромная волна. Лукреция чудом не вылетает за борт, Умберто с бранью цепляется за руль. Ветер швыряет катер с утроенной силой. – Проделки Эола! – кричит Умберто. – Эол? – переспрашивает Лукреция. – Бог ветров. Помните «Одиссею»? – Да, еще самого Одиссея, он же Улисс. – Финчер не переставал цитировать отрывки оттуда. – И Умберто декламирует Гомера: – «Мех открывают, и рвутся наружу ветра, буря их тотчас хватает, чтоб вдаль унести». Море лютует, катер раскачивается, взлетает на гребни волн, падает вниз. Внутреннее ухо Лукреции чутко реагирует на перегрузку. За его улиткой помещается орган, улавливающий движения, – утрикулюс. Это мешочек с желеобразной жидкостью, эндолимфой, в которой плавают маленькие слуховые камешки. Его внутренняя стенка покрыта ресничками. При килевой качке утрикулюс, прочно закрепленный в черепе, наклоняется в одну сторону. Эндолимфа и слуховые камешки остаются неподвижными, как не двигается жидкость в наклоняемой бутылке. Реснички на дне утрикулюса сгибаются эндолимфой и подают сигнал о положении тела в пространстве. При этом глаза передают другую информацию, сочетание двух этих противоречивых сигналов и приводит к ощущению укачивания, провоцируя рвоту. Лукрецию выворачивает наизнанку, Исидора тоже. – Ужасное ощущение! – стонет она. – По степени невыносимости на первом месте стоит зубная боль, дальше идут почечные колики, боль при родах и морская болезнь. У Лукреции мертвенно синеет лицо. – «Но Посейдон был доволен, буре в краях отдаленных он дал разгуляться, волны ж Афина смирила, дабы спасти Одиссея», – декламирует моряк. Но море не думает стихать. Лукреция находит силы, чтобы приподнять голову и взглянуть на огромную мрачную крепость – больницу Святой Маргариты. 24 Пришли все: его жена Изабелль, дочери, пес Лукулл, друг Бертран Мулино, несколько коллег из банка. Видя, что у Жан-Луи Мартена течет слюна, Сэмюэл Финчер аккуратно вытер ему рот платком, а потом впустил посетителей. – Он слышит левым ухом и видит правым глазом, но не в состоянии ни говорить, ни шевелиться. Говорите с ним, трогайте его за руку, возможен эмоциональный отклик, – сказал он. Старый пес Лукулл, немецкая овчарка, возглавивший процессию, торопливо лизнул хозяину руку. Это инстинктивное проявление любви разрядило обстановку. Лукулл. Мой Лукулл. Дочери кинулись обнимать и целовать отца. Как я рад вас видеть! Мои дорогие. Мои обожаемые малышки. – Как ты себя чувствуешь, папа? Я не могу говорить. Прочтите ответ в моем глазу. Я вас люблю. Я рад, что выбрал жизнь, потому что мне дарован этот миг, счастье видеть вас. – Папа, папа, ответь! – Врач предупредил, что он не может разговаривать, – напомнила дочерям Изабелль, целуя мужа в щеку. – Не волнуйся, дорогой, мы здесь. Мы тебя не бросим. Я знал, что могу на вас рассчитывать. Никогда в этом не сомневался. Бертран Мулино и другие коллеги с работы показали принесенные подарки и гостинцы: цветы, шоколад, апельсины, книги. Никто толком не понял, что на самом деле означает этот «синдром внутреннего замыкания». Они воображали, что это травма, после которой наступит выздоровление, как бывает обычно. Жан-Луи Мартен старался повыразительнее смотреть зрячим глазом. Ему очень хотелось их ободрить, передать радость от встречи с ними. Лицо у меня, наверное, как посмертная маска… Попав сюда, я ни разу не смотрел в зеркало. Подозреваю, я бледный, синюшный, осунувшийся. Урод, чего там. Улыбнуться, и то не могу. Изабелль перепутала его уши и зашептала в то, которое не слышало: – Я так рада, что ты… – поколебавшись, она договорила: – …что ты живой. Доктор Финчер предупредил вас, что я слышу левым ухом, но оно левое для меня, а для вас правое… На счастье, рабочее ухо стало гораздо более чутким, и, даже когда шептали в другое, он улавливал звуки. Бертран зачастил в то же самое ухо: – Все мы ужасно рады, что ты выпутался, в банке ожидают твоего возвращения. Лично я жду не дождусь новой партии в шахматы, так что скорее выздоравливай. Отдохни хорошенько, не ловчи, не пытайся выписаться раньше времени. Ничего не выйдет, как ни старайся.