Величко потирает лоб, веселость испарилась. — Пусто. Ничего не могу сообразить. Ты что-нибудь уловил? — спрашивает озабоченно. — Не уловил? Ну, так вот. Шабанова следственные действия произвела, предварительные. Сегодня, час примерно назад, посетила вдову, а она, оказывается, никакая не вдова, муж в Курске, у брата, прислал открыточку: отдыхается, мол, отлично, билет обратный заказан. Почерк его, штемпель курского почтового отделения, дата — два дня назад. Что скажешь? Что я могу сказать? — Фальшивка, — говорю. — Фальшивка? И еще с десяток открыток, присланных в разное время из того же Курска, начиная с двадцать третьего декабря. Если фальшивка, то какой сумасшедший фабриковал? Зачем? Человек-то умер; предположим, тот же Ехичев. Факт налицо. Этого же не скроешь? Шабанова так спешила нам сообщить, что даже не добралась до облуправления. Боялась, что дело к вечеру, нас никого не застанет. Шабанова, Шабанова; фамилии порой обладают магической силой, а бывает, лишаются ее под натиском чего-то привходящего; Ехичев, Подгородецкий; я лихорадочно ловлю ускользающие нити. — Способен рассуждать логически? — опять посмеивается Величко. — Не способен, Константин Федорович, — признаюсь. — Я тоже, — потирает лоб. — Однако попробуем. Попробовать, разумеется, можно; мы, правда, не торопимся; раскачкой тоже не назовешь — сидим и молчим. — С чего бы начать? — сам себя спрашивает Величко и сам себе отвечает: — Пожалуй, с этого. — Свеженький протокольчик у него на ладони, как на весах. — Теперь показания Подгородецкого, допустимо считать, выглядят в новом свете. Да, допустимо считать. Величко листает страницы. — И знаешь, что тут самое убедительное, на мой взгляд? — Медлит, додумывает. — На мой взгляд, самое убедительное: чемодан. Ты молодчина, что не упустил этого. — Педагогический прием? — Двух чемоданов быть не могло, и если Ехичев был у Подгородецких с чемоданом, значит, все, что произошло на вокзале и засвидетельствовано буфетчицей и сержантом транспортной милиции, к Ехичеву отношения не имеет. Ты скажешь: Подгородецкому веры нет. Столько наврал, что и тут мог соврать. Да, скажу. — Но, во-первых, зачем бы это ему понадобилось? — выводит Величко жирную единицу карандашом на бумаге. — Просто так? Без всякой цели? Весьма сомнительно. А во-вторых… — выводит двойку. — Неизвестный пытался извлечь чемодан из камеры примерно около шести часов вечера, а Ехичев ушел от Подгородецких около восьми. Будь чемодан в камере, Ехичев конечно же востребовал бы его. Но не востребовал же? Ты спросишь: а паспорт? Да, спрошу. — Фабулу допустимо изобразить так… — изображает ее Величко волнистой линией на бумаге. — Было намерение провести отпуск в Курске, но заехал повидать Подгородецких, с чемоданом прибыл, с чемоданом и убыл, — в гости к двоюродному брату, а паспорт действительно. вытащили, но, поскольку напился и, вполне вероятно, день этот и вечер помнит смутно, не заявлял пока о пропаже. Отпуск у него на исходе, и, чтобы не разминуться с ним, Шабанова будет ждать в Ярославле, и тогда-то все прояснится. Это как раз то, чего я больше всего опасался: моя же гиблая версийка. Был Ехичев, и был кто-то еще, попавший в беду, потерпевший, умерший, похороненный, и единственное, что мы знаем о нем: он с Ехичевым на одно лицо. Больше не знаем ничего. — Разрешите, Константин Федорович? — прошу слова. — Меня смущает вот что. Версия с двойниками, как вы, наверно, заметили по протоколу, подброшена самим Подгородецким. Причем подброшена довольно-таки тонко. Он даже пошел на риск: менять показания, да еще неоднократно, — значит, терять доверие. А он, посудите сами, рискует, лишь бы протащить свою версию. Тонкость: сам протащил и сам же ее отмел! Величко со мной не согласен. — Не вижу тонкости. Какая тонкость? Перепуган. Меня, Борис, другое смущает: совпадения. Много совпадений — это всегда ненадежно. Оба приезжие, оба пьяницы и оказались на Энергетической, и — в конечном счете — без документов. Об этом я говорил Подгородецкому. — И двойники, — добавляю. — И двойники, — повторяет Величко, подперев лоб кулаком. — Однако припоминаю запутанное дело по прокуратуре. Убийство с целью наживы. Вышли на преступника, свидетелями опознан, личность подтверждается оперативными фотоматериалами, но, представь себе, не он, не тот. Поразительное сходство, как у близнецов. Случай, конечно, редкий, но случаи повторяются. Даже редкие. Молчим. Затем я спрашиваю: — Вы бы, Константин Федорович, санкционировали обыск? — Безусловно, — не задумывается он. — А предположим, Ехичев все-таки жив? — На эти сутки запишемся, Борис, в формалисты. Шабанова могла позвонить не сегодня, а завтра. Телефон — это не протокол, а протокол дает нам полное право. Пока Алевтина Сергеевна не передаст мне личный привет от Ехичева, подбивать итоги я воздержусь. Опять сидим думаем — каждый сам по себе. — И еще, Константин Федорович, такая деталька, — напоминаю. — В чемодане, который не был востребован, курская газета за девятнадцатое декабря. Величко глядит на меня рассеянно: — И что из этого следует? — Я молчу, а он склоняется над бумагами, карандаш — наготове. — И пожалуйста, поменьше фантазируй, не поддавайся мнительности. В моем доме к тебе привыкли, тебя уважают. Со своей стороны обещаю, что это уважение и впредь не послужит поводом для каких-либо скидок по службе. Последняя фраза — такая гладенькая, обтекаемая, что мне даже кажется: заготовлена заранее. А я-то не удосужился что-нибудь заготовить. У меня, наверно, глуповатый вид. — Ясно, Константин Федорович, — бодрюсь. А что мне ясно? Разве только то, что верен себе. В том доме меня уважают, но моей ноги там не будет. Так и надо сказать. А я не говорю. Раздосадованный, расслабленный, иду к Лешке — уславливаться о завтрашнем обыске. Лешка, напротив, оживлен и полон энергии, не дает мне слова произнести. — Слушай, Борька, я, кажись, нанюхал свежий следок. Мы делали упор на связях Подгородецкого, а я решил пройтись по связям Подгородецкой. Нашлась подружка, и, как утверждают, закадычная, — проводница поезда дальнего следования. Это пока через третьих лиц. Якобы Подгородецкая рассказывала ей про любовника, про его приезд. Якобы поспорил он с Геннадием и якобы дошло до крупной драки. Чувствуешь, Борька, какая наклевывается свидетельница? Вернется из рейса — и мы на коне! Жаль бывает разочаровывать людей, у которых энергия бьет через край. — Ехичев жив-здоров, — говорю так мрачно, будто смерть его была бы для меня отрадой. Лешка видит: не шучу. Так мрачно не шутят. Вместе со стулом отодвигается он от стола, шлепает ладонью по колену: — Заколдовали! Выкладываю ему последние новости. Стул скрипит под ним, брови то вверх, то вниз. — Ну, что скажешь? — спрашиваю тоном Константина Федоровича. — Что скажу? — шумно придвигается Лешка к столу. — Преступник под вопросом. Потерпевший под вопросом. Но шуровать надо там, где шуровали. Кроме Ехичева был в той квартире кто-то другой. Мелко шуровали, каюсь. Надо глубже. А Подгородецкому пока что крупно повезло: прикрыл его этот Ехичев. Отсюда и будем танцевать. — А знаешь, — говорю, — я уже, кажется, натанцевался. — Ребром ладони провожу по горлу. — Вот так! — Дождемся хотя бы этой проводницы, — мрачнеет Лешка. — Из рейса. — И кладет руку поверх моей руки. — Вместе начинали — вместе кончим. 34 Никуда я не собирался, ни к какому Величко, у меня и в мыслях этого не было, но вдруг — по дороге из редакции — зашел. Когда мы еще учились в десятилетке и гурьбой вваливались в Жанкин дом после экзаменов, был у нас условный знак для родителей: какой получен дочкой балл — столько и звонков. Переводя дух на лестничной площадке, я живо представил себе то безмятежное времечко, и нас, вызывающе молодых, и кнопку звонка на стене, и экзамен, который мы спихнули. С грустной усмешечкой, как бы иронизируя над самим собой, я нажал эту кнопку и не удержался от озорного соблазна: еще и еще! Тогда, в те далекие времена, заслышав триумфальный звон, опрометью бросалась Е. И. к дверям, обнимала свою ненаглядную отличницу, а К. Ф. издали любовался трогательной сценой. С тех пор воды утекло немало, и на мой трезвон к дверям никто не бросился, и лишь погодя дверь робко растворилась, и во всей своей скромной домашней красе передо мной предстала Жанна. На ней была зеленоватая распашонка, в тон глаз ее, общераспространенных, и такие же, чуть потемнее, брючки — шик прошлых лет, но не нынешних, и руки, ладошками внутрь, сложила она молитвенно, глядя на меня с наивной радостью: — Это ты, Дима? А я хозяйничала, и неожиданно — звонок, пятерка! И вообрази себе, на меня нахлынуло такое, такое… что не разбудишь, пожалуй, ничем иным! Я подумала: кто-то наш! Кто-то приехал, прилетел — издалека, и непременно тот, кто это помнит. Пятерка? У тебя какое-то событие? Я почему-то подумала, что Славка Качеровский — из Москвы. А это ты! — А это я. — Голос у меня был хрипловат, но мужествен. Или же мужествен, потому что хрипловат. — Отец дома? Она удивилась — вполне закономерно. А мы к тому же и не поцеловались, хотя не так было у нас заведено. — Ты к папе? — спросила она недоверчиво и просияла, осененная догадкой: — По делу? — Нет, поболтать, — ответил я. Столько лет знакомы — почему бы не поболтать? В кои веки выдался свободный вечерок — чем плохо провести его с достойным собеседником? Незваный гость — самый удобный: ни на что не претендует. Я-то знал себя: раз уж толкнула меня неведомая сила на такой странный шаг — это необходимо. Без этого уже не проживешь. Я знал, что скажу К. Ф., но как — не знал. Я никогда не умел подбирать слова заранее, а это, пожалуй, недостаток. У меня в архиве хранился некий опус, раскритикованный моим постоянным оппонентом, и я намеревался — кроме всего прочего — заявить ему, что с критикой, пожалуй, согласен. Жанна взглянула на меня обеспокоенно: — Дима! Ты что-то задумал? Старшие бывают снисходительны к младшим; я мимоходом потрепал ее по плечу, но мой оппонент появился в прихожей прежде, чем я успел постучаться к нему. Он тоже помнил то безмятежное времечко: «Говоришь, пятерка?» — «Только по высшему баллу! — ответил я. — Девиз!» И слухом, оказывается, бог не обидел его: «Поболтать, говоришь?» — «Принадлежу к сторонникам личных контактов на высшем уровне». — «Ну, если на высшем, — усмехнулся он, — то заходи». Как выражаются любители изящного слога, комната погружена была в полумрак. «Мне бы, Константин Федорович, трибуну, юпитеры и регламент», — сказал я. Он включил верхний свет: «Создаю условия. Сколько просит докладчик?» — «Полчаса. И в прениях — десять минут». — «Ну, это еще по-божески, — сказал он. — Давай». Мне предложено было кресло — вместо трибуны, но я, поблагодарив за любезность, прошелся по комнате и стал спиной к зашторенному окну. — Соблюдаешь дистанцию? — насмешливо спросил К-Ф. — То есть независимость?