Лежа на кровати, Мина думала о мистере Киме — о его теплой улыбке, печальных глазах, его гладких руках, — потом о муже, о том, как он каждый день целовал ее, уходя на работу, а она зарывалась лицом в одеяло. Из глаз вновь потекли слезы. Она вцепилась в одеяло, как бьющая крыльями цапля пытается приземлиться на болото, отражающее пурпурный закат, пока от изнеможения не провалилась в мягкое чудо сна, как в теплую, спокойную воду. Осень вступила в свои законные права. Ночи становились все длиннее и прохладнее, температура временами опускалась до десяти градусов — довольно холодно для региона, не приспособленного к морозам. В продуваемом сквозняками доме, казалось, было холоднее, чем ночью на улице. Закутавшись в свитера и одеяла, Мина слушала корейское радио или готовила у плиты. Некоторые деревья сбросили листву, только не пальмы, обрамляющие улицы, — потрепанные, они мерно раскачивались в светлом, наполненном смогом небе. В супермаркете, когда никто не видел, мистер Ким улыбался и подмигивал Мине с почти комическим усилием. Она лишь смеялась в ответ, прикрывая рот рукой, хотя больше всего на свете ей хотелось поцеловать его, почувствовать его теплое живое дыхание. Хотелось, чтобы от эмоций покалывало лицо, а сердце колотилось в груди, хотелось сходить с ума — прыгать по лужам или срывать с палисадников цветы и вставлять в волосы. После того неловкого первого свидания мистер Ким по-прежнему оставлял ей подарки — шоколадный батончик, пачку соленого арахиса, апельсин с самой совершенной коркой. Мелочи, от которых оставалось ощущение подобно прикосновению кроличьего меха к щеке. Мысль о том, что мистер Ким рядом и думает о ней, была непривычной, зато отвлекала от тяжести рабочих будней. Когда за ней начинал ухаживать муж — Мина вспомнила его вытянутое чувственное лицо, спокойный взгляд и озорную улыбку, — он преподносил ей цветы и конфеты, как главный герой американского фильма. Его щедрость не пропала и после свадьбы, хотя и несколько истощилась. Годы брака и совместного воспитания ребенка превратили их жизнь в череду практических решений важных вопросов — как обеспечить дочери лучшую жизнь, чем пожертвовать ради ее будущего. Из отношений ушла романтика, но не любовь. Каждое утро перед работой, когда Мина завтракала в одиночестве или собиралась в ванной, он подходил к ней перед уходом и целовал, как чайка, ныряющая в океан — иногда небрежно, оставляя влажный след, как деревенское животное. Ее муж любил порядок, последовательность, ритуалы. Теперь же, вновь столкнувшись с мелкими знаками внимания — в этот раз от мистера Кима, Мина почувствовала, будто внутри воскресло нечто давно забытое, — они растревожили угли в очаге, который, как ей казалось, давно погас. Мина начала пользоваться помадой, нежно-розовой, ягодной, которую купила в магазине рядом с домом, и подводить глаза, вырисовывая крошечную стрелку в уголках. Она продолжала носить все те же блузки и брюки, однако начала чаще расчесывать и поправлять волосы, периодически заглядывая в карманное зеркальце, которое теперь носила в сумочке. Все эти изменения произошли так стремительно, в течение одной лишь недели, что их заметила даже хозяйка, которая редко обращала внимание на подобные вещи. — Кто-то наслаждается жизнью, — одобрительно подмигивала она. В четверг у Мины был выходной, и, измученная после ночной смены, она проспала до полудня, пока ее не разбудил грохот кастрюль и сковородок. Она терпеть не могла громких звуков, особенно резких, бьющих так, словно рушится вселенная и непонятно, в каком направлении бежать. Все еще в пижаме, Мина вышла из комнаты и заглянула в открытую дверь кухни, где всегда пахло чесноком и зеленым луком. За плитой стояла миссис Бэк в серой ночной рубашке, похожей на футболку, из-под которой торчали бледные тонкие ноги. На шею падал низкий пучок вьющихся волос. Лоб и нос блестели в лучах солнца. — А, давно не виделись, — поприветствовала ее миссис Бэк, наливая в сковородку масло. Мина натянуто улыбнулась, отчаянно желая вернуться в постель. — Вы голодны? — спросила соседка. — Я только начала готовить. — Может, позже. — Мине совсем не хотелось есть. — Уверены? Присядьте. — Миссис Бэк поставила на столешницу большую миску. — У меня полно теста для блинов. И свежий кальмар. Мина обожала хрустящий горячий паджон — корейские блинчики с луком — и бинда-тток — оладьи из золотистой фасоли. Она часто покупала их на рынках в Корее, которые обычно там же и жарят. После суматохи среди незнакомых лиц она с облегчением усаживалась на крошечный пластиковый табурет в ожидании еды. Женщины, готовившие в отдельных палатках, всегда казались измученными и мрачными, однако их уверенные движения обладали неоспоримым успокаивающим эффектом, словно под их деловой маской проглядывала нежность по отношению к семье, которую они таким образом обеспечивали. Они прекрасно осознавали свою власть, значимость. — У меня остался вчерашний рис, — вспомнила Мина. — Хотите, разогрею? Она достала из холодильника большой круглый контейнер и, сняв крышку, поставила в микроволновку. В ожидании, когда подогреется рис, она наблюдала за миссис Бэк у плиты. — Я видела вас на днях, — улыбнувшись, тихо сказала та и наклонила сковороду, чтобы равномерно распределить масло. — Где? — В «Ханок-Хаусе». — Вы там работаете? — Мина вспомнила, каким знакомым ей показался панчан — ростки сои, шпинат, хрустящий корень лотоса. — Да, я работала на кухне и заметила вас с мужчиной. Мне не хотелось вам мешать. — Ясно. — Мина оперлась бедром о столешницу. — А я все не могла понять, почему панчан кажется таким знакомым. — Кто он? — полюбопытствовала миссис Бэк, выливая на горячую сковороду тесто, чьи края почти сразу затвердели. — Мой коллега. Точнее, начальник. — В животе заурчало. — Ах, вот как, — сказала миссис Бэк, все еще сосредоточенная на сковороде. Раздался сигнал микроволновки. Мина взяла с сушилки две тарелки и разложила по ним горячий рис. — Он вам нравится? — Миссис Бэк поддела паджон лопаточкой, чтобы он не прилип. — Не знаю, возможно. — Мина устроилась за кухонным уголком — деревянные скамьи были холодными, несмотря на подушки. Кухня наполнилась запахами кальмара и паджона из зеленого лука, горячего и хрустящего. Миссис Бэк в красных тапочках на бледных птичьих ножках прошаркала к Мине и поставила на стол тяжелую тарелку и пиалки для соуса, после чего разрезала идеально золотисто-коричневый паджон на четвертинки. — Приступайте, я пока приберусь. Однако Мина дождалась, когда миссис Бэк опустится на скамью перед ней. — Приступайте, — повторила та. — Нет, сначала вы, пожалуйста. Спасибо за угощение. Миссис Бэк взяла металлические палочки для еды и положила кусочек паджона на тарелку с рисом. — Он красивый. — Она приподняла брови, глаза лукаво заблестели. Мина улыбнулась, макая кусочек паджона в блюдце с соевым соусом и уксусом. — Очень. — Он хороший человек? — Вроде бы, но все же мне пока трудно кому-то доверять. — Мина вздохнула. — Я такая же. — Миссис Бэк подтолкнула к ней мак-кимчи, ее любимый. — С мужчинами никогда не угадаешь, правда? Мина кивнула, пробуя мак-кимчи — идеально острый и терпкий. — Не думаю, что когда-нибудь смогу снова доверять мужчинам, — призналась миссис Бэк. Мине любопытно было услышать ее историю, но, судя по презрению, прозвучавшему в голосе при этих словах, воспоминания подобного рода могут разрушить шаткую гармонию, отсутствие осуждения между ними — двумя женщинами, плывущими по течению в чужой стране, без семьи. Некоторое время они ели в тишине, затем Мина сказала: — Вы очень вкусно готовите. — Трудно готовить для одного, верно? — Верно. Я теперь ем только рамен или одно и то же рагу. — Мина вспомнила любимые блюда дочери: калькуксу — соус из домашней лапши, суджеби — суп с клецками, тушеная скумбрия осенью и зимой, а летом — нэнмён — суп с лапшой. Сколько же времени и заботы Мина вкладывала в то, чтобы накормить всю семью. Она хотела, чтобы дочь ни в чем не нуждалась, чтобы она никогда не страдала; Мина хотела стереть воспоминания обо всех трудностях и лишениях, которые перенесла сама. Однако прошлое неизменно настигало ее. Разве могло быть иначе, когда так много вопросов оставалось без ответа, столько вреда — непризнанным, столько преступников — ненаказанными, когда страна, раздираемая границей, продолжала воевать сама с собой на протяжении десятилетий. Живые и мертвые были разлучены и обречены на вечное беспокойство. — Вы когда-нибудь были замужем? — спросила миссис Бэк. Деревья в Сеуле сейчас, должно быть, сияют яркими цветами на фоне серого неба. На холмах вдали виднеются желтые и красные пятна деревьев гинкго и кленов. Свежий осенний воздух пронзает рот, горло и легкие. Они с дочерью обычно бегали по тротуарам, пинали опавшие листья и смеялись. Однако теперь Мина ненавидела эти красно-желтые кроны — ненавидела этот сезон, который отнял у нее мужа и дочь. — Он умер, — проговорила Мина. — О, простите. — Миссис Бэк положила палочки на стол. — Он был болен? — Нет. Несчастный случай. Миссис Бэк протянула руку и сжала ее ладонь — впервые за долгое время к Мине прикоснулись умышленно. Она почувствовала, как что-то дрогнуло в груди, словно доброта миссис Бэк была янтарным светом, который с каждым весенним днем становится все длиннее и длиннее. Однако за окном по-прежнему царила осень — сезон смерти. И когда Мина думала о кленах и гинкго, о том, как они должны выглядеть в этот момент — яркие, пылающие, — все, что она могла представить, это кровь, оставшаяся на дороге, после того как безрассудный водитель, спеша на работу, стер всю ее семью с лица земли. Марго Осень 2014 г. Глядя на сводчатый потолок и витражные окна, пропускающие слабый утренний свет восхитительных золотых тонов, Марго думала о том, какой красивой и успокаивающей может быть церковь — своей атмосферой, извилистыми белесыми лентами тлеющего ладана, отполированными деревянными поверхностями, ритуалами, молебнами и песнопениями. Марго перестала ходить в церковь много лет назад. В подростковом возрасте она взбунтовалась против матери и религии, которую считала средством угнетения, унылым поклонением. А теперь при виде витражей она вспомнила, как в детстве они напоминали ей цветные леденцы. Хотелось забраться наверх и попробовать их на вкус. Ирландский священник поприветствовал собравшихся по-корейски с легким акцентом. Под сводчатым потолком раздавалась мелодия органа и отчетливое пение хора, заставляя каждую клеточку тела вибрировать. Марго не понимала слов, зато чувствовала их смысл — соблазнительную мягкость и кротость перед Богом, который вознаградит всех страждущих, — Богом, который всегда восстановит порядок и мир в любом уголке планеты. Марго закрыла глаза. Верила ли во все это мама? Или просто хотела быть частью какого-нибудь сообщества? Возвращалась ли она сюда каждое воскресенье, чтобы восстановить порядок в душе и мыслях? Марго понимала, почему маме нужно было верить в рай — после всех ее бед, одиночества, страха за тленную оболочку, которую у нее могли отнять, как теперь совершенно очевидно, в любой момент. Эта оболочка, много выстрадавшая на своем веку, принадлежала земле, и теперь ей предстояло раствориться в ней, как всякому живому существу.