Ячейка в банке, который скоро закроется. Закрывается дверь аварийного выхода. Марго отныне сама по себе. Слишком много людей, которым мама могла мешать — миссис Ким и ее водитель-любовник, а теперь еще и мистер Пак, — слишком много тех, кто мог ей навредить. Возможно, такова была жизнь всех женщин, подобных матери, — бедных и во многих отношениях бессильных и тем не менее настойчивых, как некое чудо, как вызов миру. Но кто больше всех желал маме смерти? Мина Весна 2014 г. После ужина, состоявшего из твенджан кука — супа из соевой пасты, — мульчи боккума и кимчи в качестве панчана, Мина машинально включила телевизор. Как только на экране появились пожилые лица, морщинистые и перекошенные от боли — шляпы покрывали лысеющие головы мужчин, старушки в ханбоках вытирали слезы из-под очков, — она тут же убежала на кухню и рухнула на ламинат. Это были старые кадры с первой за три года встречи между разлученными семьями из Северной и Южной Кореи. Репортаж о, казалось бы, бесконечных переговорах между странами об этих мимолетных воссоединениях — семьи, которые ждали друг друга всю жизнь, порой более шестидесяти лет, могли провести вместе всего один день — на этот раз повлиял на Мину сильнее обычного и привел к срыву. Она прижалась лбом к кухонному шкафу и положила на него ладонь, словно обнимая весь дом — будто он был чем-то вроде любовника, беспристрастного, но надежного, который давал ей крышу над головой и, несмотря на собственную печаль, подпитывал ее некой силой. Сколько времени они вместе? Больше двадцати лет. Мина старела. Скоро ей исполнится семьдесят, волосы на висках поседели, она все больше походила на стариков из репортажа. Она видела себя на этих встречах — собственную незащищенность и боль, — стирающих печаль с ее и без того затертого лица. Сколько может выдержать тело? А сердце? Двадцать шесть лет назад, незадолго после приезда в Лос-Анджелес, Мина смотрела похожий сюжет об этих мучительно редких попытках воссоединения семей, сидя с мистером Кимом на его диване после ужина из… что они ели? Что-то простое вроде супа из соевой пасты или шпината. По его гладкой шее к лицу поднималась краска, глаза были наполнены слезами, которые Мина отчаянно хотела стереть. «Ты когда-нибудь думаешь о том, что твои родители все еще там, в Северной Корее?» — спросил он ее тогда. «Нет, я никогда об этом не думала». «Но, может, именно поэтому они так тебя и не нашли?» То был их последний совместный вечер перед тем, как все рухнуло. Теперь Мина сидела на полу кухни, прислонившись к шкафам, закрыв глаза и тяжело дыша ртом, перед мысленным взором проносились воспоминания: лицо Лупе в тот день, когда на нее напал мистер Пак, как та рыдает на переднем сиденье фургона; по подбородку мистера Кима стекает алая кровь, пахнущая железом; мистер Ким, сидящий в слабом свете лампы на кровати с пистолетом в руке, маленьким, черным и матовым. Мина все еще хранила тот пистолет. О Лупе она больше не слышала и молилась, чтобы они с Марио каким-то образом воссоединились, однако никто ничего не знал. Никто в супермаркете их не упоминал, прикрываясь молчанием, как броней. Мистер Пак почти не обращал на Мину внимания. Время от времени она ловила на себе его взгляд, но он ни слова ей не сказал, словно она стала невидимой, неким неодушевленным предметом. Мина понятия не имела, знал ли он о ее причастности к случившемуся с Лупе в тот день, но, скорее всего, догадывался о ее отношениях с мистером Кимом. Она проработала в супермаркете — в его супермаркете — до самых родов. То июньское утро началось, как и всякое другое утро, с того, что Мина доковыляла до ванной, позавтракала в одиночестве за кухонным уголком и тяжело засеменила к остановке, пробираясь сквозь тревожный серый туман. Забравшись в автобус, она опустилась на переднее сиденье и уставилась вперед на дорогу, что помогало подавить тошноту. Отработав за кассой всего час, она почувствовала, как живот, и без того раздутый и неудобный, сжался, вслед за чем последовала вспышка острой боли. Едва Мина доковыляла до подсобки, отошли воды, по ногам побежало тепло. В туалете она положила прокладку в нижнее белье, а затем в последний раз собрала вещи. Выйдя через заднюю дверь, она обошла здание и из телефонной будки позвонила миссис Бэк. Размеренно дыша в попытке ослабить боль, она около получаса прождала подругу, которая должна была отвести ее в роддом в центре. Над головой висело тяжелое солнечное небо в дымке цвета разбавленной порошком воды. Затем последовали два дня агонии, в основном в одиночестве, изредка прерываемом миссис Бэк, которая урывала пару часов на работе и сидела рядом, держала ее за руку в попытке утешить. Мина кричала на мир, который каждый день угрожал разорвать ее на части. Все тело будто горело в огне, как тело святого, сжигаемого на костре. И наконец Мина взяла на руки своего ребенка, красного и кричащего, покрытого белесой пленкой. Пустышка. Такая же, как она, — без семьи, без тетушек и дядюшек, двоюродных братьев и сестер, бабушек и дедушек, даже без надгробий, к которым можно приносить цветы. Миссис Бэк дала малышке имя, которое ей очень нравилось, — Марго. Мина уже достаточно настрадалась за последние несколько месяцев, когда другие кореянки в супермаркете наблюдали за стремительным ростом ее живота и, конечно, сплетничали о том, какое распутство привело ее к беременности — ее, сорокалетнюю одинокую кореянку. Как только живот стал заметен, Мина перестала ходить в церковь, опасаясь осуждения местных женщин, в том числе миссис Син, которой она доверяла, однако не ждала, что та поймет, каково ей — одинокой вдове, переехавшей в другую страну, влюбившейся вопреки здравому смыслу и в конце концов оказавшейся брошенной и с ребенком на руках. Дома она не вставала с постели и беспрерывно рыдала, в то время как за ребенком ухаживала миссис Бэк. Мине казалось, что слезы никогда не закончатся, и она надеялась таким образом истощить себя до смерти. Недели сменялись, а Мина все еще была не в силах работать. Она словно бы дожидалась конца жизни и могла разразиться слезами ни с того ни с сего. Сбережений хватало на то, чтобы оплачивать квартиру, продукты, молочные смеси и подгузники в течение нескольких месяцев, а миссис Бэк и хозяйка готовили для нее и ухаживали за ребенком, пока она спала. За окном сияло солнце, на дворе щебетали птицы — казалось, земля продолжает вращаться, в то время как Мина застыла на месте, рыдая часами напролет, едва в состоянии принять ванну и накормить себя, не говоря уже о ребенке. Она подумывала о том, чтобы отдать дочку в какое-нибудь безопасное место и убежать, только куда? В Аргентину? В долину Сан-Фернандо? В Нью-Йорк? У нее больше не было сил. Разве могла она вырастить ребенка самостоятельно? Нельзя же до конца жизни полагаться на доброту миссис Бэк и хозяйки, у которых достаточно своих дел и забот. Просидев дома почти два месяца, она наконец оставила дочь у местной старушки, заплатив за присмотр, и отправилась на поиски работы. Год она проработала посудомойщицей, после чего в ресторане быстрого питания готовила острые хот-доги и жареные во фритюре корн-доги — странную американскую еду. Она работала не покладая рук, пока жизнь постепенно налаживалась. Несколько лет спустя умерла хозяйка квартиры, ее дети продали дом, а во время беспорядков пострадал первый магазин Мины. Они с миссис Бэк разъехались по разным местам и потеряли связь. Дочь быстро росла, и, занимаясь ею, Мина позабыла мистера Кима. Она видела в Марго только себя, отказываясь видеть дочку целиком, как пазл, в котором вечно не хватало деталей. Так они и жили. Накопив достаточно денег для нового бизнеса, Мина перестала тратиться на няню и после школы забирала дочку к себе на работу. Она учила Марго помогать ей. Та нашла на рынке друзей. Однажды Марго стала взрослой и тоже покинула Мину. Ее все покидали. Дочь, американка, говорившая по-английски, едва понимающая корейский, поступила в колледж в Сиэтле. Дочь не забыла о ней, хотя Мина знала, что та старалась. Кто не хотел бы забыть годы тяжелой работы и страданий? Для дочери эта квартира — ее квартира — была грязной, не соответствующей ее новым вкусам, ее новой жизни настоящей американки. В этой стране было легко забыть, что люди нуждаются друг в друге. Зазвонил телефон. Мина вскочила, кинулась в гостиную и сняла трубку. Это она. Тело покалывало, как будто голос дочери оживлял ее и — несмотря на явное недовольство в попытке смешать корейский и английский — связывал Мину с миром. — Что ты ела на ужин? — спросила Мина. — Пасту. Спагетти, — ответила Марго. — А ты? — Твенджан кук. Долгие годы Мина просыпалась до рассвета, чтобы сварить большую кастрюлю супа или рагу на день. Ей была невыносима мысль, что дочь придет из школы и дома не будет ничего питательного, поэтому кидала в блюда столько овощей, сколько могла себе позволить — кабачки, морковь, перец, лук. Хотя дочь обожала американскую еду, Мина хотела, чтобы она всегда воспринимала их дом если не как самое уютное место, то по крайней мере как безопасный приют, в котором ее всегда согреют и накормят. Разве это не самая душераздирающая мысль для любого родителя в мире? Знать, что их ребенок голодает. Иногда Мина даже думала, что, возможно, разлука с родителями защитила их от еще больших страданий — от необходимости наблюдать за голодными мучениями родных, превращавшихся в живые скелеты, которых разорвут бомбы или затопчат солдатские сапоги. И все же нет ничего хуже, чем потерять любимых и потеряться самому. Они с родителями будто застряли между жизнью и смертью, не давая друг другу освободиться. Вечное чистилище мучительнее смерти. — Как дела? — спросила Марго. — В порядке. А у тебя? — Я постоянно работаю, вечно куча дел, — ответила Марго по-корейски. — Хорошо. Работа — это хорошо. — Как дела на рынке? Мина не хотела волновать дочь, которая, несмотря на тяжелое детство и бедность, сумела окончить колледж и найти хорошую офисную работу, хоть ей еще нужно выплачивать кредит за обучение, платить за квартиру и по счетам. Мина гордилась дочерью. В церкви и на рынке она хвасталась ее успехами — хвасталась, что той удалось выбраться из нищеты, — своей гордостью скрывая боль от того, что ее опять покинули. — Покупателей почти нет, но это нестрашно, — ответила Мина. — На работе скучно. — Почему бы тебе не поучить английский? Хочешь, я куплю тебе учебники? — Куда мне в мои-то годы. — Почему бы не попробовать? Ты же можешь учиться, — возразила Марго по-английски. — У тебя есть свободное время. Дочери не понять, почему она не может найти время на чуждый ей язык, особенно в ее нынешнем возрасте. Какой в этом смысл? Ей было за шестьдесят, и она могла работать только на рынке или в ресторане в Корейском квартале. Мина не знала ни одного носителя английского языка, кроме дочери, которая приезжала к ней лишь раз в год. Какой смысл изучать язык мира, который тебя не принимает? Разве она ему нужна? Нет. Ему не нравился даже звук ее голоса. — Почему бы тебе не выучить корейский? — резко спросила Мина. — Мне нескучно. — Марго помолчала, подбирая слова на корейском. — Времени нет, да и зачем? В голове Мины раздался смех миссис Бэк и ее слова: «У меня есть книги. У меня есть музыка. Мне не нужен парень. Я занята». Поймет ли Марго когда-нибудь, что под «скучно» она подразумевает «одиноко»? «Скучно» гораздо проще произнести, не так ли? Мина устала уговаривать дочь вернуться в Лос-Анджелес, вернуться домой. И ей не нужны нравоучения. Она и так уже достаточно натерпелась. Что ее дочь, рожденная в Америке, знает о времени, о выживании, о пользе? Что она знает о скуке? Об одиночестве? Мина столько лет посвятила своему бизнесу, развивая его, заботясь о нем, как о собственном саде, и гордилась тем, чем владела. Однако теперь, когда посетителей стало меньше, ей больше нечем было себя отвлечь. Она больше не могла позволить себе заменить сломанные или старые вешалки. Полки с товарами скудели. Теперь на рынок ходили только самые бедные: те, кто торговался и уходил, чувствуя ее отчаяние и страх, что ей, в ее возрасте, придется снова искать способ себя обеспечивать. Остальные покупатели начали ездить в торговые центры, где всегда можно было получить самые выгодные предложения, где они могли стать в некотором смысле американцами, где обмен денег на шампунь, новое платье для первого свидания, сироп от кашля или свитер для бабушки мог происходить без какого-либо эмоционального отклика или человеческого контакта. Медленно подступала печаль от осознания, что ее дело может не выжить. Бизнес стал ее ребенком, не так ли? Что она будет делать дальше, с ничтожным запасом денег и времени, оставшимся до смерти? — Ладно, береги себя. Отдохни немного, — сказала Мина, прежде чем повесить трубку. Все эти годы работа ее отвлекала. Как объяснить дочери, которая так плохо понимала корейский, через что ей пришлось пройти, почему она не могла выучить английский, почему выбрала эту жизнь? Объяснить, как сильно она любит Марго, как гордится и одновременно боится своей дочери — такой умной, сообразительной и решительной? Конечно, какой еще ей быть, ведь ее такой воспитали. В каком-то смысле они воспитали друг друга. Мина любила дочь и была готова ради нее на все. Однако учить английский ради нее она не была готова. Этот язык был ей безразличен. Она ненавидела, как он звучал у нее во рту, ненавидела звуки, срывающиеся с губ, — неестественные, нелепые, как детский лепет. А когда она пыталась поговорить с кем-нибудь по телефону или в управлении транспорта, то на нее часто смотрели неприязненно или отвечали резко и снисходительно. Ей не нужен язык, в котором ей нет места. Разве она недостаточно натерпелась? У нее была церковь. У нее был бог. С ней все будет в порядке. Ей вообще никто не нужен. Ее язык — корейский. Эти слова она повторяла себе раз за разом, чтобы выжить. В общественном туалете на рынке Мина торопливо вымыла чашку собственным моющим средством и поспешила обратно в лавку, однако по пути наткнулась на маленькую, но мощную фигуру, которая обрушилась на нее так внезапно, как землетрясение.