Я смущенно хохотнул. – Тебя правда зовут Джон Смит? – Джон Вашингтон Смит. – Хоть какая-то изюминка, – отозвался я. – А теперь расскажи мне то, чего не сказал раньше. Воду я выпил, но это почти не помогло успокоиться. Я хотел виски, практически чувствовал его вкус. На несколько секунд закрыв глаза, я мысленно произнес слова, которые знал наизусть: Честность – Надежда – Вера – Мужество – Искренность – Готовность – Смирение – Братская Любовь – Справедливость – Настойчивость – Духовность – Служение. Сам процесс произнесения этих слов помогал больше, чем их смысл. После этого я сказал Смиту, что готов. Я рассказал, как нашел листы из дневника за картиной Вермеера и как утаил их от того типа, который на меня напал. Посмотрев на свои разбитые колени и руки, я признался, что переоценил свои силы. Смит не воспользовался возможностью позлорадствовать, и я был ему благодарен за это. Потом я спросил, что делать дальше. – Теперь, когда мы знаем, что искать, пойдем смотреть картину. – Куратор в Лувре ни за что не согласится устроить мне еще один частный просмотр. – Сотрудник Интерпола вправе сделать соответствующий запрос. – На лице Смита промелькнуло уже знакомое мне выражение. Он что-то не договаривал. – Скажи мне. – Что сказать? – То, о чем ты сейчас промолчал. Я выложил все, что знал. А ты? Смит подошел к окну, раздвинул занавески и выглянул на улицу. – Мне нечего рассказывать, – ответил он. – Это ты скрывал информацию, а не я. – И я уже покаялся. Смит выразил сожаление, что мне пришлось пострадать, чтобы прийти к этому чувству, и что с этого момента ему от меня требуется честность, и не только потому, что на кону моя жизнь. – Но это важный фактор, – заметил я и дал ему слово больше ничего не скрывать и не геройствовать. Я протянул ему руку, и Смит пожал ее, а я все это время ждал, что он выскажет то, о чем умалчивает. – Килл Ван Калл, – прочел он мою татуировку на руке. – Так называлась наша шайка, но ты ведь это и так знаешь? – В твоем деле есть даже фотографии. – Моих татуировок? – Нет. Твоих дружков, всей вашей шайки, – он вытряхнул из пачки еще одну сигарету. – Значит, инициалы на картине… Нам нужно быть уверенными, что Перуджа написал правду. – Я в этом не сомневаюсь. – Возможно. Но с этого момента мы будем руководствоваться скептицизмом и осторожностью. – Осторожность обещаю, – согласился я и спросил, нет ли у Смита каких-то предположений, что это за тип на меня охотится. – Да кто его знает. Бандит какой-то. Нанялся делать за других грязную работу, действует в их интересах. – Он пожал плечами. – Не перестаю удивляться, на что только не идут люди, чтобы завладеть куском холста, покрытого краской. – Это не просто холст с краской. Смит кивнул, а затем рассказал, к чему он сам стремится. Если Перуджа написал правду, то Смит хотел бы стать тем самым агентом Интерпола, который обнаружит, что висящая в Лувре «Мона Лиза» является подделкой. Прекрасно, согласился я и выложил, что нужно мне: право рассказать миру историю прадеда, потому что это и моя история. – Хорошо, – согласился Смит. – Как только я раскрою дело, ты получишь это право. Но работаем вместе. Никаких секретов друг от друга. – Никаких, – подтвердил я. Он вернул мне кожаную куртку и испачканную кровью рубашку, посмотрел на часы и велел пойти в гостиницу и поспать несколько часов: – Уже очень поздно, а у нас впереди много дел. Но я попросил у него выходной. Мне нужно было кое-что сделать. – У нас нет времени, чтобы тратить его попусту. – Мне нужно кое с кем повидаться, – попросил я, – во Флоренции. Можешь поехать со мной, если не доверяешь. – Нам нужно остаться в Париже и сходить в Лувр. Нужно задержаться здесь на какое-то время. – Это не займет много времени! Я могу слетать во Флоренцию и вернуться на следующее утро. Мне нужно всего лишь двадцать четыре часа. Смит спросил, к кому я так спешу, и я сказал, что к человеку, который не имеет к нашим делам никакого отношения. – К той блондинке? – Так значит, ты следил за мной – за нами – во Флоренции. – Да. И тот тип, конечно, тоже. Возможно, и еще кто-нибудь. – Мне нужно ее увидеть! Хочешь, чтобы я тебя умолял? – Ты случайно не собираешься сбежать? Я пообещал, что никуда не сбегу. Смит несколько секунд раздумывал, не зная, на что решиться. Я убеждал его, что мне можно доверять, и я не шутил. – Хорошо, – сказал он. – У тебя один день. Он наблюдал за мной через плечо, пока я заказывал билет онлайн. – Пойми одно, – внушительно произнес он напоследок. – Я приду за тобой. Если ты не вернешься завтра, Интерпол придет за тобой. 65 Смит мерил шагами комнату. С того момента, как Перроне на рассвете уехал в аэропорт, он не мог ни заснуть, ни просто успокоиться. Не ошибся ли он, отпустив этого парня, поступив по велению сердца? Господи, он становится мягкотелым. Но он должен был проявлять доверие Перроне, а если тот не вернется, Смит поедет за ним сам. Пальцы его помимо воли барабанили по корпусу ноутбука. Смит чувствовал себя так, словно стоял на краю обрыва, собираясь прыгнуть. Но ведь он уже прыгнул. Вопрос только в том, полетит он или упадет? Смит глубоко вздохнул. Теперь уже поздно об этом беспокоиться. Вернуться героем или не вернуться совсем. Хоть не в Бахрейн! В ванной он умылся, посмотрел на себя в зеркало и вспомнил детство, неровную бетонную площадку в «домах Баруха», где они играли в баскетбол. Он был самым маленьким в их дворовой команде, но уже тогда знал, что нужно делать, когда получишь мяч: пригнуться и двигаться к воротам. Как сейчас. Вернувшись к ноутбуку, Смит прочитал приходившую на почтовый ящик рассылку Интерпола: несколько сообщений о незавершенных расследованиях в их отделе, ничего нового и определенного, ничего такого, что срочно требовало бы внимания. Он откинулся на спинку стула, закурил, сделал затяжку, которая обожгла ему горло, и потушил сигарету. В одном Перроне прав – он слишком много курит. Хватит. Он закрыл ноутбук: нужно выйти на улицу, подышать свежим воздухом, посмотреть на мир. На улицах вокруг отеля было людно. Смит двинулся по кривой и извилистой рю де Фобур Монмартр. Для человека, прожившего полжизни во Франции, Смит очень плохо знал Париж и чувствовал себя деревенщиной. Наверное, он чувствовал бы примерно то же самое, если бы вернулся сегодня в Нижний Ист-Сайд на Манхэттене, где вырос. Смит слышал, что район был заметно облагорожен: бутики, модные рестораны. Ничего такого он в детстве не видел. Он вспомнил свою мать, как она разогревала тарелку супа «Кэмпбелл» на тесной кухне и постоянно о чем-нибудь беспокоилась: о счетах, о сыне. Проваливай и исправься. Ее вечная мантра. Смит миновал десяток дешевых гостиниц и еще больше закусочных, затем несколько магазинов одежды: над одним из них яркий неоновый клоун моргал красным носом. Не был ли он сам таким же клоуном, дураком, отказавшимся от спокойной работы? Проваливай и исправься. Это то, чем он занимался всю жизнь, но на сей раз отказался от надежного места ради фантазий о славе. Что бы подумала об этом его мать? Прошло уже десять лет со дня ее преждевременной смерти, поздно спрашивать, да может, это и к лучшему. Мигающая вывеска ресторана «Шартье» напомнила ему, что он голоден. Смит прочитал меню и пошел мимо входа во двор, где официант со скучающим видом проводил его к столику. Смит неторопливо поел terrine de campagne[75] на ломтике поджаренного, а может, просто черствого хлеба, запивая его кислым белым вином и все время думая о своих делах: риске, ставках, возможных наградах за успех, унижении в случае неудачи. Когда он допивал кофе, официант уже стоял над ним, с нетерпением ожидая, когда будет оплачен счет и столик освободится для следующего клиента. Потом Смит бродил по бульвару и с беспокойством думал о Перроне. Как он мог поверить бывшему алкоголику и хулигану? Парень, возможно, и вырос, но разве кто-нибудь когда-нибудь исправлялся до конца? Всю ли правду сказал ему Перроне, спрашивал себя Смит. Он не мог в это поверить. Естественно, он ведь и сам всей правды про себя не раскрыл. 66