– Передать ей что-нибудь? – Нет! Ничего. Я просто так спросила. Правда. А лицо у нее такое, что желание играть на гитаре у Егора пропадает сразу. Он хочет еще что-то спросить, но она качает головой – не надо, пожалуйста. И Егор отстает от нее, так и не угадав, что случилось. Мишель задирает подбородок, смотрит в окно изолятора. Там, над головами у людей, зарешеченный приблудный поп, откашлявшись, заводит свою гундосую песню: – Знаю, что тяжело на душе у вас, братья. Чуете беду в воздухе, яко же и я чую ее. Желаете дознаться у меня, что грядет, и как спастись. А что я, бродяга глухой, могу вам ответить? Как мне вас спасти? Никак не умею. Бо грядет буря, которая и столетние дубы с корнями будет вырывать, а мы только чувствуем, как предшествующий ей ветерок гладит нас по голове, волосы нам ерошит… Егор морщится, фыркает: – Херь какую-то порет, блин, скажи? Но Мишель обхватила себя руками, как будто ей зябко, как будто холодный ветер и правда уже пришел откуда-то… Откуда-то из-за реки. Как будто уже перелился через стены Поста и ощупывает всех, кто сгрудился во дворе. И все знают, что, когда придет шквал, эти стены тоже не смогут никого защитить. – Не знаю, что вам делать, братья. А сам буду делать то, что сказал уже своим тюремщикам нынче. Сегодня дайте мне половину от вчерашней еды, а завтра – половину от сегодняшней, бо намерен умерщвлять свою плоть и смирять ее голос. Среди восьми греховных страстей чревоугодие не просто так поименовано первой. Из всех них именно чревоугодие проще прочих усмирить, и над плотью возвыситься. И глад да не будет карой мне, но будет моим постом, а когда придет час испытания, я буду слабей плотью, но крепче духом. Если есть тут мои тюремщики, пусть подтвердят, что сегодня вернул им половину еды, что была мне дана. Люди в толпе шушукаются, смотрят на соседей. И кто-то бурчит невнятно: – Реально, половину обратно сгрузили. Не жрет. Какая-то бабуська, Серафима, кажется, кряхтит: – Святой человек потому что, вот почему. Егор плюет себе под ноги: да говно он на палке, а никакой не святой человек. Что он, рассказал вам всем, что на мосту видел? Хрена лысого. Только туману нагоняет, а об опасности по-человечески предупредить – не может. Не может и не хочет. А чего хочет? Мишель уже растворилась в толпе, а Егор все еще стоит тут, вслушивается. И чем больше он слушает этого изможденного попа, тем больше подозревает его; все, что тот говорит по кругу – про заброшенный и забытый богом мир, про наступающего из ниоткуда на людей Сатану – все ложь. То, что Егор видел на мосту, должно иметь и имеет понятное, разумное, человеческое объяснение. Мертвые люди, которых он там видел, задохнулись от речных испарений. А бежали они от какой-то понятной угрозы. Может, просто от бандитов, вроде тех, которые разорили попову обитель. Те из них, кто был крепче, здоровей – добежал дальше. Остальных ядовитый туман свалил с ног на самых подступах: детей – первыми. Мертвых не имело смысла тащить за собой, и их бросали. У живых еще была надежда спастись, добравшись до другого берега, никто же не знал, какой длины этот чертов мост. А если рисковали жизнями, если теряли своих и все равно бежали дальше, значит, на том берегу им грозило гарантированное истребление. Может быть, при них убивали их товарищей, их родных… Оставалось только бежать. Вот и все. И с китайцами, разумеется, тоже все должно было объясниться так же – внятно, логично, разумно. Без всяких там происков дьявола. А поп этот все врет. Он врет, а Мишель, дурочка, слушает. 6. Сонечка Белоусова держит в руках перед собой большую щепку и сосредоточенно тычет в нее пальцем. Увидев, что Мишель на нее смотрит, не смущается, а принимается тыкать еще уверенней, и что-то шепчет себе под нос еще. Потом бросает на Мишель ответный взгляд – кокетливый. Очень отточенный кокетливый взгляд для Сонечкиных трех лет. – Пьивет! Мишель вздыхает. Колеблется и делает шаг к Соне. Ей очень не хочется сближаться с девочкой, не хочется приручать ее. Но не пойти ей сейчас навстречу Мишель тоже не может почему-то. Она наклоняется к Сонечке. – Что это у тебя за штука? Та прямо рдеет от удовольствия: именно в штуке-то и было все дело. – А ты никому не сказес? Мишель картинно озирается по сторонам. – Кому никому? – Ну, напъимей Татяне Никоаевне. Сонечка пропускает кучу важных букв русского алфавита, знает об этом, и поэтому в остальном очень старается говорить как взрослая. Училка отчитывает близнецов Рондиков, которые друг другу только что чуть глаза не выдавили. – Нет. Не скажу. – Это тейефон! – Телефон? – Да! Мобийный! – Ого. Ничего себе. Мишель смотрит на Сонечку сверху вниз, а та на нее – снизу вверх. Глаза горят. Мишель пока еще не понимает, почему. Соня показывает ей дощечку: на ней накалякана кошачья мордочка. – Как у тебя! – Что как у меня? – Тейфон! Такой зе! – В смысле? И вот теперь до нее доходит, в каком это смысле. Соня манит ее к себе пальцем, просит нагнуться, хочет сообщить что-то на ухо. Мишель наклоняется. – Я, когда выъасту, буду, как ты! Ты не пъотив? – Я-то? Да я только за. Я ничего не делала, внушает себе Мишель. Это оно само. Ну не отвечать же ей – сначала вырасти, а потом поговорим. Нутро ноет, глаза щиплет. Вот курица. Так, пора валить отсюда. – Мишель! Постой секундочку! Татьяна Николаевна шагает к ней решительными шагами, на ногах болотные сапоги. – Не отведешь их в класс? Перемена кончилась, а мне до Фаины бы добежать, давление скачет. Дурацкая какая хитрость, хочет сказать ей Мишель. Но вместо этого бросает училке «ладно». 7. Когда в соседних окнах гаснут огни, Полкан плотно зашторивает окна и достает из шкафа еще одну банку тушенки. Ставит ее на непокрытый стол в зале: уже привычный ритуал. Раскладывает пустые тарелки, лязгает приборами, наливает себе и Егору водки. Тамара сидит молча, бледная, как восковая кукла. В доме установился этот странный порядок: жена объявила Полкану бессрочный бойкот, но активных боевых действий никто не ведет, и на этих их вторых ужинах она присутствует, хотя к тушенке никогда не притрагивается. Полкану это, кажется, не мешает: довольно и того, что Тамара соглашается высидеть этот ритуал с ним. Значит, подчинилась. Значит, проиграла. А остальное – дело времени. Никуда не денется. Полкан накладывает тушенки – и Егору, и Тамаре – не ест, ее дело, а его дело – предложить; крякает, опрокинув стакан самогона. Егор тоже выпивает, хоть и не так залихватски. Мать смотрит на него стекляшками. Полкан притворяется, что за столом – живой человек, а не кукла, и что ужин – обычный, первый, а не тайный, второй. – Так, давай-ка еще раз. Значит, следов борьбы никаких. И не похоже, говоришь, на то, что их всех погнали куда-то… – Сами могли уйти. Бросили все и пошли. – Сомнительно. – Ну а чего сомнительно-то? Сомнительно вон Леньке. Говорит, Сатана, последняя битва, и вот это вот все. Что поп им заливает. Ты вообще на этот счет как? Ничего, что у тебя тут секту забомбили под носом? Тамара вспыхивает как порох из гильзы. – Не смей так про него говорить! Он людям облегчение дает! Но Егор тоже уже не может это терпеть. – Ма! А ты-то… Сколько можно? Что ты у него все клянчишь-то? За эти сны свои? За карты, что ли?! Да хватит уже позориться, блин! Ты это ты, понимаешь? Отец у тебя тоже видел че-то, бабка гадала! Ну ты такая и все! Ты не перестанешь быть собой, а он тебя не простит! Даже и скажет, что прощает, а не простит! Забей уже, а?