– Молчи! Идиот! Полкан хмыкает, наворачивая тушеночку. – Вот у меня жизнь, в банке с пауками. Семейка, бляха. А как меня спросите, поп полезное дело делает. Поститься призывает. В первый раз за две недели у нас как раз еды хватило, никто добавки не требовал. Пока, знаешь, от Москвы дождешься… Хотя бы так. Егор заглатывает разом все, что оставалось в стакане. Хоть сто раз его идиотом назови, он при своем останется. У него на «идиота» с детства иммунитет выработался. – А ничего, что он всю эту ересь порет? Что бога нет, что Сатана грядет? Мать отодвигает от себя тарелку. Полкан усмехается, ерошит Егору волосы. – Не учи ученого, поешь говна моченого. Думаешь, я не знаю? Все знаю, дорогой ты мой человек. Все знаю. Но пользы от него сейчас больше, чем вреда. Если б Москва не свинячила так с нами, катился бы сейчас этот святой отец от нас обратно за мост к себе. А люди, знаешь, они такие: им либо жрать подавай, либо хоть сказочку какую расскажи, чтобы не слышно было, как в пузе урчит. Сам я, как ты знаешь, так себе сказочник. Я человек конкретный. А нам нужен был человек, так-скать, обсрактный. И вот, гляди – бог послал. Хе-хе… Тамарочка, что ж ты, не будешь кушать? Тамара качает головой и встает со своего места: – Не хочу с вами. Не могу с вами больше. Вы не понимаете. Полкан начинает смеяться, но, прежде чем он успевает разогнаться, в дверь стучат. От стука Полкан мигом затыкается, багровеет еще больше, вскакивает, хватает недоеденную тушенку, выдвигает ящики шифоньера, запихивает откупоренную банку куда-то к белью, тарелки задвигает под диван. Тамара встает и идет открывать. Полкан шипит: – Ты куда, дура! Погоди! Егор! Окно! Окно открой, балда! А то навоняли, небось… Егор приоткрывает ставню, в комнату вползает кислый уличный воздух. Мать уже в коридоре, уже дребезжит собачкой, скрежещет замком. Кто ее просил, реально? – Здравствуйте. Быть не может! Егор выскакивает в коридор, смотрит: Мишель! – Это ко мне, ма! Тамара даже к нему не оборачивается. Говорит спокойно и невесело: – Нет, Егор. Это не к тебе. 8. У дома – сотня ушей; у всей коммуны – две сотни, не считая детских. Да и дети ведь тоже все слышат, к тому же еще и понимают превратно. Нужно найти укромное место, такое, чтобы никто-никто не подслушал, как Мишель будет произносить это вслух. Такое, чтобы даже она сама не могла себя услышать. Тамара – вороные волосы убраны в косу, худая как скелет, черные глаза запали, ждет, пока Мишель начнет сама. Вроде улыбается она Мишель, но смотрит не на нее, а мимо. Никуда не смотрит, как будто чучельные глаза у нее, а не от живого человека. И улыбка чучельная. Если она и впрямь все сразу видит насквозь, зачем ей тогда нужно, чтобы Мишель давилась своими словами? Чтобы та унизилась? Чтобы призналась, что приползла сюда за помощью, хотя и понимает, что тем самым дает этой ведьме над собой власть? И Мишель снова ненавидит ее, хотя целый вечер настраивала себя на то, чтобы изображать смирение и дружелюбие – изображать, если не удастся их почувствовать на самом деле. Наконец она набирается духу. – Я хочу узнать про одного человека. Хочу узнать, где он. И как у него дела. Тамара перекатывает свои стеклянные шарики на Мишель. Разлепляет ссохшиеся от молчанки губы, собирается что-то ими сказать, но только выдыхает застоявшийся в легких воздух – как будто в кожаных мехах ножом дырку проткнули. – У какого человека? Вот опять. Опять она. Мишель улыбается, стреляет глазами в сторону. – Вы не знаете? – Я понятия не имею, о ком ты думаешь. Я не умею читать мысли. – А что вы тогда умеете? – О каком человеке ты хочешь спросить? – О Саше. О казаке. Об казачьим сотнике. – А. Тамара меняется в лице: улыбка, которой она хотела то ли подбодрить Мишель, то ли показать ей свое над ней превосходство, оползает, как будто на ее поддержание Тамаре требуется слишком много сил, а сил больше не осталось. Мишель чувствует, как внутри у нее схватывается что-то крошечное, отчаянное – от одного этого оползшего лица. Может, не надо было приходить? Зачем ей знать? – Подожди тут. И Мишель остается одна на лестнице у прикрытой двери, из-за которой громыхает хохот Полкана, режется отчаянный Егоров басок, что-то двигают, чем-то хлопают. По лестнице тяжело поднимается Серафима, смотрит на Мишель неодобрительно: к ведьме пришла. Наконец Тамара выходит с колодой огромных карт: Таро. Садится прямо на ступени, кладет колоду перед Мишель. – Возьми в руки и перемешай. – Я сама должна? – Ты ничего не должна. Но если хочешь знать… Мишель притрагивается к картам с опаской. Они старые, засаленные, залапанные. Она берет их в руки – почему-то горизонтально. Перетасовывает. Кладет обратно. – Спрашивай. – С ним все в порядке? Тамара кивает ей, раскладывает карты в форме шестиконечной звезды, седьмую карту кладет в середину. Переворачивает их одну за другой. Шепчет что-то. На левой нижней изображена обнаженная девушка под сияющей звездой. На верхней по центру всадник с черепом вместо лица, почему-то головой вниз. – Нет. Мишель начинает потряхивать: колени, пальцы, зубы дрожат. На правой нижней женщина на троне, тоже вверх тормашками. – А что… Что случилось? – Я не могу сказать. Тамара продолжает открывать карты. – Специально, да? Что значит – не можете? – Не могу, потому что не понимаю. Мишель медлит: верить или не верить? – Но… Он жив хотя бы? На верхней левой – перевернутый вниз головой мужчина в алой мантии. На нижней посередине – ангел трубит в трубу, а под ним стоят, задрав головы кверху, голые человечки. Тамара наклоняет голову нерешительно – вперед и вбок, как будто пытаясь наставить свое заостренное ухо, навести его куда-то за тысячу километров – туда, где сейчас кричит Саша. – Да. – А я… Могу ему помочь? Ведьма набирает сил на одну усталую грустную улыбку. – Нет.