– Откуда звонок? – Ну вы ж знаете, нам не положено. Подымете его, пожалуйста? Тамара проходит в спальню, где две их кровати раздвинуты по разным углам, хлопает сопящего Полкана по шее. – Эй… Слышишь? Тебя там. Полкан ухает, подскакивает, крутит тяжелой башкой, трет волосатыми кулаками заклеенные сном глаза. Сует ноги в резиновые тапки, запахивается в стиранный-перестиранный халат, и плетется в прихожую. – А? – С Ростова-Ярославского, Сергей Петрович. По вашему запросу. – Ого! Ростов-Ярославский, станция в шестидесяти километрах по железке к Москве – следующий обитаемый и обороняемый пост. Когда кто-то через него едет туда или сюда – они Полкану сообщают. Но среди ночи обычно не тревожат, уважают чужой покой. А тут – что? – Что у них там? – Не пойму что-то. Цыцки мнут, вас просят. – Пум-пурум. Пум-пурум-пум-пум. Ладно, бляха. Полкан накидывает на плечи свой старый ментовской бушлат как генеральскую бурку, на ходу крутит папиросу, готовясь к любым скверным новостям. Звонок принимает у себя, отправив телефониста досыпать. – Пирогов. – Здравия желаю, Сергей Петрович. Рихтер на связи. – О! Дядя Коля. И тебе не спится? – Да не спится вот, Сергей Петрович. Ты нам про китайцев вот тут помнишь, рассказывал? Про пропащих. – Так точно. И что, есть новости? – Есть. Все тут твои китайцы. Семьдесят четыре человека. Включая стариков и малых детей. – Не понял. – Пришли. По дороге пришли пешком. Оборванные, чумазые, а глаз таких круглых я и на русском человеке-то не видал. Но так вроде живы-здоровы. – Опять не понял. А что ж они от нас-то убежали? – Бес их разберет, Сергей Петрович. Лопочут что-то свое, с русским-то так себе у них. – Но… Главное-то. Напал там на них кто-нибудь? Или холера какая-то? Что случилось-то, в принципе? Люди ведь просто так не бросают дом, понимаешь? – Говорят, к Москве хотят поближе. Старейшины решили что-то такое, если я правильно их разумею. Предчувствия там, пророчества… Хер их разберет, нехристей. Сейчас вот решаем, что дальше с ними. Запрос послали. Тебе просто так набрал, сказать, что нашлась твоя пропажа. Хочешь, вернем? 11. До пересменки дозорных Егор отсиживается в заводских бомбоубежищах, потом опять укрывается под насыпью. Можно было бы пойти в ночь, но Егор убеждает себя, что без утреннего света камера на телефоне не сработает, и разлочить его не удастся. Дождя сегодня нет, дозорные медлят. Еще чуть-чуть – и из-за ворот покажется новая смена; тогда ему уже никак не забраться на мост незамеченным. Солнце набухает где-то за мостом, непроглядная зеленая пелена начинает золотиться изнутри. На заставе, кажется, обсуждают бредни бродячего монаха: кто-то топит за него, остальные хохочут. Но хохот не совсем честный – в сотне шагов от завесы, закрывающей мост, можно поверить во что угодно. Давайте, ну давайте же, шепотом подначивает их Егор. Чего вам тут ждать? Но дозорные сегодня никуда не торопятся, и Егор бесится – и на них, и на себя. Небо уже алеет, солнце красными спицами подтыкает наброшенный сверху грязный ватник облаков, приподнимает их, чтобы было чем дышать. От Поста слышится железный лязг – отворяют ворота. Все, капец. Это значит, никакого зазора сегодня не будет: ночная смена дождется утреннюю на насыпи, мост все время будет у них на виду. Или возвращаться в обход, или сдаваться и каяться, или… Или так. Егор набирается духу и тихо, стараясь не ступать на шумную гальку, а идти только по чуть чавкающей влажной земле, еле скрепленной травяными корнями, крадется вперед, к реке – по низу. План такой: зайти в туман у самой реки, и там попробовать взобраться наверх по бетонным опорам. Ближе к берегу становится ясно, что затея была идиотская: там, где почва напитывается отравленной водой от реки, трава не выживает, и земля под ногами превращается в топкую грязь. Егору приходится прыгать по камням, по обломкам асфальта – тут когда-то была набережная, проходила дорога, но река подтачивает камни и разъедает асфальт. По мере того, как река становится ближе, дышать делается все труднее: Егоров старый противогаз не справляется со свинцовым речным воздухом. Из-за надвигающегося тумана непонятно, где заканчивается суша и где начинаются воды. Все вокруг зеленое, туман сгущается в висящие в воздухе капли, стекает из воздуха в землю, земля сочится зеленым ядом, а река испаряется так обильно, как будто находится в состоянии невесомости и вся начинает отрываться от своего русла, поднимаясь в воздух. Несколько раз Егор чуть не оступается и не падает в огромные едкие лужи неизвестной глубины. Из них идут всплесками пузыри, словно кого-то там топят, и он выпускает против своей воли из легких последний воздух. К тому моменту, когда Егор в конце концов добирается до первой опоры, голова у него уже идет кругом, и его пошатывает. На мгновенье ему чудится, что он смог различить береговую линию… В туманной жиже впереди виднеются какие-то сгустки, приставшие к этой линии и слипшиеся друг с другом, какие-то бурые вспухшие бугры… Что-то, похожее на лягушачью икру – но огромного размера. Что-то, что река вынесла на этот берег, и что теперь вяло качается в густом речном прибое. Егор вглядывается в них, пока глаза не начинают саднить – но так и не может понять, что это. На бетонном быке есть металлическая скоба, за ней еще одна – остатки лестницы, по которой можно было раньше забраться на поддерживающие мост стальные опорные конструкции. Но от кислоты металл крошится, несколько скоб выпали из бетона, как зубы из стариковских десен. Одна из них начинает вываливаться ровно в тот момент, когда Егор за нее схватился – на четырехметровой высоте – и ему приходится метнуться вверх, чтобы успеть ухватиться за следующую. С высоты лягушачья икра видится иначе: ее ячейки-бакены оказываются не совсем круглыми, а скорее вытянутыми. Но еще три скобы вверх – и Егор вообще перестает различать, что там внизу. Руки и ноги у него отяжелели, цепляются плохо, дыхание сбивается, голова едет – но он все-таки забирается на опору, пролезает по ней, балансируя над зеленой пропастью, к еще одной служебной лесенке – и выбирается все-таки на мост – там, где дозорные его уже не увидят. Он с трудом ориентируется, решая, в какую сторону ему идти – и нетвердым шагом двигается вперед. Пути остаются пустыми долго, слишком долго – никаких следов тех тел, на которые он наткнулся в прошлый раз. Может, время сегодня так тянется? Или казаки посбрасывали всех этих бедолаг в воду? Тогда вся его затея напрасна: и так-то – велик ли шанс найти хозяйку телефона, шанс заставить аппарат узнать ее?.. Может, нет. Может, шанс ничтожный. Но Егор больше не может, просто не может сидеть на жопе и ждать, что будет. Не может жрать тушенку, не может пить водку с Полканом, не может врать матери и не может смотреть, как поп дурит народ, опутывая людей своим враньем. Егор всю эту кашу заварил, ему и расхлебывать. Просто… Просто надо что-то такое уже совершить. Что-нибудь, что перебило бы всю ту дрянь, которую он натворил. Ладно, не натворил, а которой позволил случиться… Да какая, господи, разница! Первые тела обнаруживаются по левую и по правую руку от рельсов. Казаки не стали скидывать их с моста, а просто оттащили так, чтобы они не мешали проезду дрезин. Нет, не просто. Егор идет вдоль тел и понимает, что их сложили тут осторожно и чуть ли не любовно: одного к другому, ногами к рельсам, головой к реке. У кого могли, собрали на груди руки. Кому нашли, чем, накрыли лицо. Похоже, что казаки застряли тут на час-другой – и отдавали мертвым последний долг, старались сделать так, чтобы они выглядели людьми хотя бы после смерти, раз уж сама смерть была у них не человеческая. Мост превращен в курган, в облачный курган, поднятый над рекой. Егор почему-то представляется, как казачьим сотник шагал мимо уложенных рядом погибших людей и крестил их, прощаясь. Смотреть на мертвых трудно, но деваться некуда. Лица у многих правда уже распухли и почернели, хотя и не так, наверное, как было бы на обычном воздухе: в ядовитом мареве и микробы дохнут. С каждым шагом у Егора убавляется уверенности в том, что он сможет узнать женщину, у которой забрал мобильник. Тут, залитые этим чертовым желе, люди стали похожи друг на друга – а Егор уже и не помнит особо, как она выглядела. Вроде бы среднего возраста, кажется, некрасивая. Сумочка была на цепочке – обмотана вокруг шеи. И все. Окуляры противогаза запотели изнутри, хочется стащить его, плюнуть на стеклышки, растереть пальцем – известный способ; но снимать нельзя ни в коем случае. Резина и без того прилегает неплотно, Егор понимает это по головокружению. Долго тянуть нельзя, времени в обрез. Он проходит по мосту столько, что и другой берег должен бы уже быть где-то совсем неподалеку – а той женщины все нет. Несколько раз Егор приподнимает куски ткани, куртки, шапки, положенные поверх глаз – нет, не она. Кажется, не она. Сумочки нет. Тогда он решает дойти сразу до конца, оглядеть всех мертвых с наскока, а потом уже изучать их по отдельности – и поэтому мимо нужного ему тела пролетает. Пролетает, но застревает в нескольких метрах и возвращается. Вот она. Точно она. Сумку сняли с нее и положили рядом, как будто в руки. Но след, там где перекрученная цепочка врезалась в шею, остался. Ее глаза закрыты, черты исказились – но по ним все еще можно угадать, как она выглядела при жизни. – Здравствуйте. – Здравствуй, мальчик. Чем могу помочь? – Я вот по поводу вашего телефона. – Да, я его потеряла. Ты не находил? – Находил какой-то. Вот. Это ваш? Играть в это жутко, но не играть в это еще жутче. Егор хочет остановиться, но язык сам молотит слова: – Да, мой. Спасибо! Как хорошо, что ты его нашел. Только что-то я не могу его включить. Не поможешь? – Запросто. Вот… Просто надо посмотреть в камеру. И… Глаза можете открыть? – Зачем это? Я тебя и так вижу.