Мишель трет руки одна о другую – ожесточенно. Серое хозяйственное мыло дерет кожу. Вода ледяная. Руки от нее становятся пунцовыми, саднят. Но куриный помет и, главное, запах птичника, мыло с них соскребает. Надо что-то делать. Все на Посту должны что-то делать. Ее вот поставили на птичник – ничего особенного. Обычное бабское дело. Предлагали еще воспиталкой в детский сад идти – но Мишель от мелких держится подальше. Была бы своя сестренка там или брат – еще куда ни шло. Но с чужими сопляками возиться… Плюс ответственность. В том году у Морозовых старший выпал из окна, учительница проморгала. Нет, спасибо. Лучше куры. За дохлых кур не спросят. Лучше безмозглые идиотские вонючие куры. Мишель трет руки вафельным полотенцем, трет с ненавистью. Потом подходит к окну – сумерки наползают на город от леса. Она приоткрывает окно – хотя бы в кухне проветрить. Слушает дурацкий гомон двора – такой же назойливый, как гомон птичника. И вдруг видит за стеной, в просвете между корпусами – какой-то проблеск. Луч. Он бьет от железной дороги, с запада – оттуда, где идет ветка до Москвы. Кто-то едет сюда, на Пост. Мишель поворачивает ухо по ветру, и ветер обрывками, сгустками доносит до нее песню – мужские голоса, сбитые в хор, поют что-то бравое. Из Москвы приезжают обычно смурные мужики в засаленных спецовках. Везут положенное гарнизону Поста довольствие – банки с тушенкой, пакеты с крупами. Мужики одни и те же: один в оспинах, другой брюхатый такой бородач, третий какой-то мутный головорез с ними ездит, для охраны. И все трое знакомы с Мишелью, конечно. Знают ее заказ – если хоть что-то услышат о ее родных в Москве, сразу ей доложить. Правда, этих троих уже несколько месяцев тут не было – перебои с поставками; так что уже и по их оспяным рожам Мишель скучала, ждала, как письма от дорогого человека. Но это не они. Сноп света все ближе, и все громче песня. Подъезжают! Дворовые собаки заходятся в лае. Бегут охранники, поправляя на бегу автоматы. Выходит из подъезда, расправляя плечи и выкатывая вперед пузо, Полкан. Ворота со скрежетом отворяются – и по специально положенным рельсам на Пост вкатывается сначала одна, потом другая, а потом и третья дрезина. У Мишель из ее окна второго этажа лучший вид на эту сцену: и Полкан, и приезжие у нее как на ладони. Тут одни мужчины, все молодые, все затянутые в зеленую форму с погонами. За спинами стволы, на головах фуражки с красными околышами. Потягиваются, смеются. С головной дрезины спрыгивает первым, наверное, старший отряда. Мишель потихоньку приоткрывает оконную створку – чтоб все расслышать. Старший отдает честь подошедшему Полкану. Рапортует: – Кригов Александр Евгеньич, Государя императора Московского казачьего войска сотник! Полкан важно отзывается: – Полковник Пирогов, Сергей Петрович. Сотник Кригов энергично жмет Полкану его пухлую пятерню, снимает фуражку – виски выбриты, а выше соломенные волосы копной – и короткая борода тоже из соломы. Улыбка белая, глаза… Какие у него глаза? Полкан ехидно уточняет: – Сотник ведь навроде нашего лейтенанта, а, Александр Евгеньевич? – Нашего – это какого? – Ну… Я в полиции звания получал. – А… В полиции. Он усмехается, дальше спорить не собираясь. Сотник. А Мишель про себя решила уже называть его атаманом. И тут этот атаман берет и сразу, не ища даже, откуда на него так пристально смотрят, а будто все уже зная, поднимает эти самые глаза – стальные – и нацеливает их на прячущуюся за оконными стеклами Мишель. Красивый. 4. Прибывшие спешиваются с дрезин – их тут десятка два человек. Дрезины большие, моторизованные, у каждой есть кузов, в кузове под брезентом лежат ящики. Полкан смотрит на эти ящики – дощатые, с трафаретными надписями «Останкинский мясокомбинат» – и сердце у него радуется. Ящики пока не сгружают, но Полкан решает вопрос не форсировать. Когда будет время – тогда и отгрузят. Что с ходу клянчить – гостей надо сначала принять как следует, отогреть и накормить. Тогда уже и просить будет сподручней. Главное свое дело казачий сотник в долгий ящик не откладывает. – Ну что, господин полковник. Показывайте вашего гостя! Шагая через двор, на здешнее хозяйство он озирается с кислой миной. Выправка у него что надо, шаг пружинит, взгляд строгий. Полкан глядит на двор своей крепости его глазами и понимает, что радоваться тут и вправду нечему. По двору гуляют куры, дети играют в караулке, к скамейке прислонен чей-то автомат – хорошо еще, без рожка. Бардак, а не пост. В лазарете казачий сотник задерживается в дверях, оглядывается на врачицу – дадут халат? Но на Посту и тут без церемоний. Он снова недовольно качает головой. Пришлый уже сидит в постели, обернувшись в одеяло. Вокруг смотрит недоверчиво. Фаина объясняет сотнику: – Повезло вам как. Он только ведь сегодня в себя пришел. А так, чем уж ни пытались… Проснулся, совсем горячечный. Глаза бегают, всякую околесицу несет. Надышался. – От реки, что ли? – От реки, конечно. Но сейчас вроде получше. Успокоился хоть, а то все сбежать норовил. Кригов смотрит на этого пришлого, на крест на его впалой груди. Улыбается ему и осеняет себя крестным знамением. – Ты, брат, к своим попал, не бойся! Какое у тебя распятие знатное! Ты не монах ли часом? Тот в ответ глядит непонимающе. Полкан разводит руками: – Такое впечатление, что он по-русски ни бельмеса! Сотник тянет к гостю руку, а тот весь съеживается, словно его хотят ударить. Кригов тогда пытается его успокоить. – Братец, слушай! Мы тебе плохого не сделаем. Достает из ворота серебряный образок на цепочке, предъявляет его пришельцу. – Видишь? Мы тоже православные! В одного бога веруем! Пришлого образок зачаровывает, его взгляд перестает метаться с одного дознавателя на другого. Сотник продолжает так же спокойно, ласково: – Ты просто скажи – что стряслось-то? Напал на тебя кто-нибудь? Рваное дыхание у пришлого налаживается, он кивает сотнику. – Ну вот! Так и расскажи, брат, что там? Что там тебя так напугало? Теперь гость качает головой. Он, кажется, овладевает собой. Лицо его обретает осмысленное выражение. И вместо ответа он показывает на ухо и разводит руками. Фаина переводит: – Глухой, мол! Вот мне с самого начала так и показалось, что он ничего не слышит. Полкан чешет репу. Сомневается. – Ну уж… Глухой. Они приглядываются к гостю повнимательнее. Сотник Кригов пожимает плечами. – Если глухой, то мог и не слышать криков от заставы. Полкан напоминает: – Шел и распевал «Господи, помилуй!». В него палили даже, не то, что кричали. Хорошо хоть, мимо. В него палят, а он дальше идет. Хоть бы хны. Фаина вставляет свои две копейки: – Мог и вообще ничего не понимать, если интоксикация серьезная. Мог находиться в бредовом состоянии. Он наклоняется вперед, к сидящему на кровати гостю, тоже показывает себе на ухо, мотает бородой и подсказывает ему, произнося: – Глухой ты, брат? Глухой, так? Пришлый с этим соглашается. Кивает: так, так. А потом, будто вспомнив, что умеет говорить, этим своим ровным голосом выговаривает гундосо: